Ольга Пославская. Мой Ташкент. Двадцатые годы. Часть первая История

Воспоминания, которые не раз фигурировали на сайте, прислал для публикации Семен Гохберг.

Ольга Пославская
МОЙ ТАШКЕНТ
ДВАДЦАТЫЕ ГОДЫ

1. ИСТОКИ
Я иду по Ташкенту. В этом городе я родилась и прожила всю жизнь. И отец мой здесь родился: мы — коренные «среднеазиаты».

Иду по широким асфальтированным улицам в окружении домов современной архитектуры, среди которых немало высотных; смотрю на полосы газонов вдоль до­мов, на потоки автомобилей на проезжей части, на элегантно одетых людей на тротуа­рах, и через панораму сегодняшнего города проступают иные контуры, 20-х годов.

Театр Навои и примыкающие к площади высокие здания рассыпаются на десятки, а то и сотни мелких лавчонок, торговых рядов, вырастают приземистые одноэтажные здания магазинов; все наполняется шумом и гомоном. Возникает Воскресенский базар, или «Пьян-базар», как называли его, снуют «тащишки» — носильщики, помогающие хозяйкам нести с базара закупленную провизию. Сжимаются, уходят в землю здание гостиницы «Ташкент», железобетонный куб ЦУМа, построенные еще до землетрясе­ния, и рассыпаются, исчезают каменные кружева Выставочного зала. Они вытесняются одноэтажными белыми, желтоватыми и розоватыми домиками по обеим сторонам трамвайной линии. Это Махрамская улица — нынешняя Узбекистанская. По ней идут в летнее время открытые трамвайные вагончики, напоминающие ярмарочные павиль­оны с низенькой оградкой-решеткой вместо стен. Их продувает ветерок, ехать особен­но приятно, когда жара переваливает за 40°…

На Махрамской, напротив базара, в двухэтажном здании из серого кирпича была биржа труда, я успела застать очереди ищущих работу у ее входа.

На перекрестке с Ленинской улицей (прежней Романовской) по углам располага­лись магазины. Во время нэпа — частные: обувной — Алехина, шерстяных тканей — Шапиро и другие…

В западном конце Махрамской, ближе к каналу Анхор, была крепость, построен­ная сразу после присоединения города к царской России, как форпост империи на Востоке. В 1905 году здесь сутки держался восставший военный гарнизон, сдавшийся только после артобстрела. В 1917-м — рабочие штурмовали крепость, в которой отси­живались царские войска. Во время белогвардейского восстания 1919 года здесь на­ходился красноармейский гарнизон, который оборонял советскую власть. В наше время на месте крепости возвышается здание ЦК КП Узбекистана.

На углу Узбекистанской и Конвойной стояла наша школа — главное здание моей жизни, настоящая ШКОЛА, в которой заложилось все основное в характере, миро­воззрении, отношении к людям. Сейчас на этом месте небольшой скверик и цветник.

Двадцатые годы были периодом становления советской школы, периодом непре­рывного экспериментирования. Боже, какие только системы не применялись! Дальтон-план, при котором все науки преподавались вместе (это отлично описано у В. Каверина в «Двух капитанах»), бригадный метод, когда на уроках за всех отвечал один бригадир, кабинетный метод, при котором мы весь день кочевали из одного кабинета в другой, их оборудование и оформление различалось одним-двумя плакатами на тему той науки, для которой был отведен кабинет. Исключений было два: в физическом кабине­те имелись кое-какие приборы, добытые стараниями физика Ф. С. Семенюка, одно­временно работавшего в университете; очень хорош был биологический кабинет, где по стенам висели листы гербария, повсюду стояли чучела животных, а на окнах распо­лагались аквариумы. Ведущим биологом был тот же Семенюк.

Интересно, что я совершенно не помню, как мы УЧИЛИСЬ, а тем более, как гото­вили домашние задания. По-моему, я вообще не готовила уроков, хотя отметки по всем предметам, кроме математики, были «вуд». У нас не было «пятерок», «четверок» и так далее — они были гневно отметены вместе с дореволюционной царской школой. Сначала были «уд» (удовлетворительно) и «неуд» (неудовлетворительно). Только к седьмому классу, который был последним в моем школьном образовании, появился «вуд» (весьма удовлетворительно). Закрытие старших восьмого и девятого классов в 1930 году было очередным экспериментом, не повторявшимся в последующие годы. Выпускники моего класса или пошли в техникумы, или стали работать и позднее, как, например, я, заканчивали среднее образование на рабочих факультетах (рабфаках). Главным в школе тех лет было не ученье, а другие значительные и полезные дела. Все мало-мальски уважавшие себя школьники с неподдельным энтузиазмом зани­мались общественной работой, в основном в ущерб учебе, что, по-моему, не встреча­ло никакого осуждения со стороны учителей и вообще начальства. Все мы чем-то руководили, вели какие-то кружки, в том числе среди взрослых, например, по ликви­дации неграмотности, кружки политического просвещения, атеизма. Мы выпускали бесчисленные рукописные журналы и стенные газеты, включались во все политические кампании в качестве агитаторов и массу времени уделяли физкультуре. В нашей школе № 8 имени Тургенева, а позднее — Свердлова, физкультура была кумиром! Занятия любым видом спорта совмещались, набор их определялся пристрастием и квалифика­цией преподавателя физкультуры. Мы занимались действительно физической культу­рой, а не спортом, мы стремились быть разносторонне подготовленными к тому, что позднее определилось словами «Готов к труду и обороне». Это не мешало многим из нас добиться неплохих результатов.

Много времени и сил отнимала подготовка к школьным вечерам. Торжественные вечера, посвященные революционным праздникам и событиям, проходили часто, отмечались не только годовщина Октября, 1-е Мая, 23-е февраля, 8-е Марта, но и та­кие даты, как день Парижской коммуны.

Каждый вечер начинался с обстоятельного и темпераментного доклада о меж­дународном положении, в котором предавалась анафеме мировая буржуазия и рисо­вались светлые перспективы первого в мире общества, где у власти стоят трудящиеся. А потом был концерт самодеятельности с обязательным выступлением «Синей блузы». Синеблузники (обычно старшеклассники) клеймили недостатки как внутренние — школьные, так и внешние — в политике империализма. И то и другое вызывало непод­дельный интерес и живую реакцию зрителей. Тексты, стихи и песни писались самими участниками агиткружка — от души, хотя иногда очень  наивно.

Так отмечались праздники, которых не было и не могло быть в прошлом! Было бы совершенно невероятно, глупо, парадоксально, если бы эти новые праздники в новом государстве отмечались бы по старинке, с застольем, а тем более — с выпивкой. В то же время среди европейского населения Ташкента еще сильны были традиции дореволюционной жизни, большинство праздновало религиозные праздники. Помню, как у наших подружек-евреек вынимали из буфетов специальную «пасхальную» посуду и готовили разные вкусные кушанья. Мы просили: «Сарка, дай мацы! Будет Пасха, мы тебе куличи дадим!» В огромном дворе, где мы жили до 1924 года, все пекли куличи в больших «русских» печах. Такая печь была и у нас в кухне. На Пасху взрослые ходили в церковь к заутрене и носили святить куличи. Домой возвращались за полночь, когда мы давно спали и, следовательно, не участвовали в разговлений. Строго говоря, причин разговляться у моих родителей не было, так как они никогда не постились. Но пышный (по мере сил и положения с продовольствием) стол накрывался после полуночи обяза­тельно. На следующий день мы объедались сдобными куличами, сладкой творожной пасхой и крашеными яйцами. Мы, дети, все же больше любили праздник Рождест­ва — ведь под елкой лежали замечательные подарки… Мне было девять лет, когда на Рождество мне подарили книгу для детей о Леонардо да Винчи. В это же Рождество почему-то было много апельсинов, в общем-то редких в Ташкенте. Я читала книгу, ела апельсины, и с тех пор запах апельсинов всегда напоминает мне о Леонардо…

На елках бывало очень весело, приглашалась детвора со всего двора, устраивалось чаепитие, хотя случались и такие годы, когда к чаю подавался один сушеный урюк. Помню, как на одной из елок, очень веселой, мы, водя хороводы вокруг наряженной туи или арчи (во время гражданской войны, да и позднее, елок в Ташкент не завозили), пели: «Долой, долой монахов, раввинов и попов! Мы на небо залезем, разгоним всех богов!» Вскоре «елки» были объявлены «буржуазным религиозным пережитком». Их проводили потихоньку, тайно, а потом праздник забыли. Елка для детей вновь обрела права гражданства в 1935 году (или в 1936?) по предложению члена ЦК ВКП(б) П. П. Постышева, за что все были ему очень благодарны.

Ко всем школьным вечерам готовились обстоятельно и истово. Надо отдать до­лжное нашим преподавателям, которые делали вечера необыкновенно разнообразны­ми и интересными. На каждом вечере ведущим был один из классов. Так, к пятилетию со дня смерти В. И. Ленина учитель пения В. В. Титов подготовил с нашим шестым классом большую программу. Мы пели реквием на музыку траурного марша Шопена, не помню на чьи слова. Реквием начинался так: «Если день померк, если звук смолк, все же бегут вверх соки сосновых смол. Если умер один, даже и самый живой, тысяча­ми родин, жизнь, отомсти за него». Были и другие песни, посвященные В. И. Ленину. Пение чередовалось с чтением стихов. С этим концертом нас приглашали различные организации, фабрики, вузы.

Еще более грандиозные вечера организовывала преподавательница литературы Л. Ф. Нагорничных. Она была не только хорошим педагогом, но и, несомненно, ода­ренным режиссером. Сама составляла блестящие сценарии по произведениям класси­ков русской литературы. Помню вечер, посвященный И. С. Тургеневу. В конце зала, противоположном сцене, стояла огромная фанерная «книга», на которой было на­писано: «Тургенев». Из нее выходили костюмированные и загримированные участники представления. До сих пор перед глазами стоят картина свидания Лизы и Лаврецкого и особенно яркая, с шумовыми эффектами, сцена грозы из «Накануне», где, как мне казалось, потрясающе играл Коля Устинов, учившийся двумя классами старше.

А потом — вечер Л. Н. Толстого, когда чуть ли не весь зал рыдал при сцене свида­ния Анны Карениной с Сережей. Анну играла комсомольский вожак школы — Лидия Фрейдович.

Специальный вечер проходил на узбекском языке. Его организовывал преподава­тель узбекского С. П. Маевский — блестящий педагог, строгий и очень нами любимый. Благодаря ему мы все неплохо знали узбекский язык, а арабский алфавит (тогда узбек­ская письменность была на нем) я до сих пор хорошо знаю.

Кроме вечеров, которые организовывали преподаватели, масса мероприятий проводилась по собственному почину школьников. Например, мы делали балетные концерты, в которых нередко участвовала я: сама ставила свои танцы и подбирала музыку. Аккомпанировала мне моя сестра, а костюмы шила мама. Сохранилась фото­графия, на которой я в длинных, до щиколоток, шароварах (были сшиты из пестрого ситца), в какой-то жилетке и с тюрбаном на голове. Это костюм, в котором я танцевала «Восточное танго». Был в моем репертуаре еще «Ковбойский танец», с которым меня приглашали на концерты в другие школы.

Еще в шестом классе я организовала литературный кружок. Мы собирались дово­льно регулярно у кого-либо дома и читали свои произведения, главным образом стихи. Помню, как с позором изгнали из кружка Лелю В., которая пыталась выдать стихотво­рение Лермонтова «И скучно, и грустно» за свое.

В шестом классе мы были значительно старше нынешних шестиклассников: в пер­вый класс принимали только с восьми лет, среднее образование было необязательным, и многие начинали учиться еще позднее; не существовало «процентомании», педагоги­ческий коллектив не гонялся за стопроцентной успеваемостью, и некоторые школьни­ки сидели в одном классе по 2—3 года, пока действительно не выучивались. Я пошла в школу десяти лет сразу в третий класс, а в пятом классе осталась из-за болезни на второй год. Поэтому в шестом мне было 14 лет, а некоторым одноклассникам на год или даже два больше.

Учась в седьмом классе, мы с моей лучшей подругой Соней Меликянц уже ходили в межшкольный литературный кружок, которым руководил молодой (студенческого возраста) человек — Яша Купер. Бывала здесь известная впоследствии поэтесса Свет­лана Сомова.

Я писала стихи, но выступать с ними на кружке не рисковала. Они были по тем временам почти неприличны — ни лозунгов, ни социальных мотивов, сплошная лирика, ибо я была долго и глубоко влюблена в своего одноклассника, лучшего физкультурни­ка школы. Последний раз я видела его на своем шестидесятилетнем юбилее, на кото­рый он пришел еще с пятью моими одноклассниками. Это было очень трогательно.

Однажды на заседании литкружка Соня Меликянц читала свой рассказ «Прости­тутка». В нем гневно обличалось это социальное зло, оставшееся в наследие от про­клятого царского прошлого. Все были потрясены Сониной смелостью, но Яша Купер принял рассказ спокойно и не без юмора отметил слабое знание жизненного материала.

Как-то я принесла Соне «Гамбургский счет» В. Шкловского, и мы увлеклись расста­новкой по истинным местам писателей и поэтов тех лет. Для нас Маяковский был «чемпион». Тогда мы представления не имели о Хлебникове, но инстинктивно по­ставили Маяковского, наследника Хлебникова, на то место, на котором у Шкловского был Хлебников.

Мы с Соней могли целыми днями говорить о литературе, но забавно, что все это шло как-то мимо школы, вне ее. У Сони рано умерла мать, и она много внимания уделяла своему братишке, который остался без матери в два года. Сейчас Г. Г. Меликянц — известный журналист, сотрудник аппарата «Известий».

Мы, школьники, были очень дружны, и со многими из своих одноклассников я про­несла дружбу через всю жизнь. К глубокому моему прискорбию, сейчас из друзей моих школьных лет осталось так мало… Встречаясь, мы всегда с нежной любовью вспоминаем школу и считаем, что она много нам дала, хотя учились мы мало и, может быть, плохо. И учебников не хватало, и учителя были недостаточно подготовлены. Вероятно поэтому я мало что могу вспомнить об учителях. Если и есть воспоминания, то они связаны скорее с попутными обстоятельствами. Так, в шестом классе у нас преподавал физику некто Израиль Моисеевич. Он преподавал недолго, вскоре мы узнали, что он уезжает из Ташкента. Приготовили ему альбом с надписью от учеников, «из которых прет энергия» (так он нас характеризовал), и отправились провожать его на вокзал. Нас почему-то не пустили даже на перрон. Уже позднее выяснилось, что его выселяли из Ташкента как троцкиста, вместе с другими ссыльными…

Мы не получили сколько-нибудь глубоких знаний и тех практических навыков, которые сейчас диктуются политехнизацией. Но вся жизнь школы, все установки были пропитаны духом коллективизма, общественной активности и интернационализма. Мы не в назиданиях школьных учителей, не из учебников черпали основы своего миро­воззрения. Мы жили в НОВОМ мире, со своими новыми, справедливыми критериями. Именно в школе, в общении друг с другом мы поняли, что ценно не материальное богатство и даже не образование, а отношение к Революции, к угнетенным, к работе по перестройке общества, в котором не будет ни тунеядства, ни преступлений, ни дискриминации какой-либо национальности.

Самыми уважаемыми фигурами среди школьников были пионерские и комсо­мольские активисты, члены учкома, который иногда играл большую роль, чем педсо­вет. Самыми скверными, презираемыми считались «маменькины сынки и дочки», особенно, если они осмеливались приходить в школу нарядными, с драгоценными украшениями. В большинстве случаев они этого не делали, стесняясь своих «нетрудо­вых» родителей — нэпманов. Было даже стыдно признаться, что живешь богато и сыт­но. В чести были бедные трудящиеся (богатых трудящихся тогда еще не было). К со­жалению, общественное презрение распространялось в немалой степени и на образо­ванных, ученых людей, поскольку образование до революции могли получить только лица из более или менее обеспеченных слоев. Поэтому обозначение «интеллигент» было презрительным, хотя и не таким оскорбительным, как «буржуй». Страшным, непростительным грехом считалось любое проявление шовинизма, национализма, антисемитизма. Над провинившимся сами товарищи устраивали суд. Наши преподава­тели могли и не заметить таких греховных проявлений. Беспощадны были мы сами. Если можно так сказать, идейно-воспитательную работу мы проводили сами с собой. И небезуспешно. Те идеологические основы, которые были заложены в школе, со­хранили мы до конца жизни.