Самаркандская проза Искусство

Александр Фроленко

1. В связи с отсутствием фиксации так называемых «мысленных диалогов», предоставление подробного описания их весьма затруднительно, однако в дальнейшем возможна вероятность изложения данной темы.
2. Q: У меня есть большое дерево. Его ствол так искривлен, что к нему не привесить отвес. Его ветви так извилисты, что к ним не приладить угольник. Оно стоит у дороги, но плотники не смотрят на него. Таковы и ваши речи: велики, да нет от них проку, оттого и люди не внимают им.

Ch: Не доводилось ли Вам видеть, как выслеживает добычу дикая кошка? Она ползет, готовая каждый миг броситься направо и налево, вверх и вниз, но вдруг попадает в ловушку и гибнет в силках. А вот як: огромен, как заволокшая небо туча, но при своих размерах не может поймать даже мыши. Ну, а Вы говорите, что от Вашего дерева пользы нет. Почему бы Вам не посадить его в Деревне, которой нет нигде, в пустыне Беспредельной шири, и не блуждать вокруг него в недеянии, не находить под ним отдохновение в приятных мечтаниях? Там его не срубит топор, и ничто не причинит ему урона. Когда не находят пользы, откуда взяться заботам?

Данный текст рассматривает пребывание вещи (дерево) в преходящем и пребывающем. Обычно по дорогам ходят не только плотники. Далее выявляется средство для ловли синиц, журавлей, мышей и яков. Як – большое подспорье для сеятеля. Пустыня, очевидно, находится за пересеченной местностью. Но, возможно, Деревенским жителям грозит одержание? Смерть – прекрасный садовник.

3. Царапая грифелем по бумаге, оглянулся. Фонари освещали формы, образуемые точками снега. Розово-фиолетовое облако обволакивало. Белыми мазками фосфорицировали черные впадины. В одной из них корректировалось отражением творящееся. Маленький железный домик служил убежищем. Вокруг него сновал в изобилии кошачий. На прелой, прошлогодней листве, был замечен ленивый знакомец. Как и прежде, пушист и изыскан. Но пушистость обратилась в клочья, потоками шквального ветра окатывались стекла. Почки, на растениях-маятниках, продавливаясь на ветвях, усеянных осколками линз. Раздался звонок в дверь.

8 мартабря 1991 года

* * *

Изящный комментарий Андрея Кузнецова к турецкой миниатюре XVI века интересен, прежде всего, отказом от постмодернистского мизантропического эклектизма, характерного для многих самаркандских текстов. Выражая в своем тексте, в первую очередь, человечность переживания, спровоцированного живописным произведением, автор подводит читателя к вопросам истолкования множественности состояний бытия, в чем-то полемизируя с Рене Геноном.

Андрей Кузнецов

Чтение миниатюры

Перед нами миниатюра, писанная красками на листе Самаркандской бумаги или пергаменте тонкой кистью в середине или в конце ХVI столетия неизвестным мастером. Возможно, что он тоже был родом из Самарканда. Во всяком случае, в научной литературе уже возникали такие предположения при обсуждении авторства миниатюр из Стамбульской Антологии XIV века, разрозненных листов из собрания Ротшильдов, в некоторых других случаях. Но человек, написавший эту миниатюру, мог быть родом, конечно, и из какого-то другого города, мог вообще нигде не жить постоянно, а переходить из города в город, обретая временное пристанище при дворе Господина Города, или в келье уединенной обители людей, живущих обособленной жизнью.

Чтобы написать эту местность, осенний лес, полный зверей и птиц, художнику были надобны живые впечатления: этого вепря он мог видеть в детстве, затаившись в камышах, этого зайца недавно вспугнул на заглохшей тропе между скал, ну и, конечно, он часто видел, как во дворе сгибаются ветви гранаты, отяжеленные плодами. В жизни было очень мало вещей, на которые стоило бы смотреть и поэтому на то, что стоило того, ищущие люди смотрели внимательно, и их усердие было пытливо, но не пытало живой мир вокруг них. Многое они помнили просто наизусть. И, конечно, был необходим мастер. Сейчас уже только с очень большим трудом можно себе представить впечатления маленького ребенка, наблюдающего за работой отца (ибо очень часто ремесло и искусство – а те времена они были не слишком удалены друг от друга – передавалось от отца к сыну, к внуку, к воспитаннику) или чувства мальчика, попавшего в чужой дом – не в гости, не на время и даже не просто для проживания, а отданного в работу. Это означало: отданного в чужой дом навсегда. По окончанию прямого ученичества начинались годы странствий – по городам и весям далекого мира в поисках навыков, рецептов, приспособлений. В наши дни все эти рецепты помещаются на сотне страниц небольшого формата. Тогда за это платили не только золотом, но и опасностью и трудностями долгого пути. А вот встреч с другими художниками не было или они были очень редки. Часто художник из живых собратьев знал только своего наставника. О существовании других говорили только листы миниатюр, они были редки и дороги, и мало кто мог похвастаться, что владеет ими в избытке. Оставались вещи, простые и сложные, бедные и роскошные, чаще всего безымянные, но иногда, помимо имени мастера, носившие и собственные имена. В наши дни собственные имена носят животные, но не вещи, разве что корабли сохранили эту традицию. Вещи часто и были основными наставниками.

Теперь рассмотрим миниатюру нашего мастера, попытаемся войти в нее. В правом нижнем углу… Сейчас самое время вспомнить, в то время правой стороной вещи называли не то, что находится по правую руку от зрителя, а правую сторону самой вещи, то есть то, что находилось от зрителя по левую сторону. Вещи виделись самостоятельными, вызывающими уважение, почтение, они сами устанавливали свои координаты, и человек признавал за ними это право. Положение изменилось совсем недавно – всего несколько столетий назад.

Итак, в правом нижнем углу миниатюры мы видим камышового барса: сильное тело изогнулось, выслеживая добычу, хищник еще скрывается за камнем, похожим на черепаху, но уже готов броситься, полный сладкого вожделения крови, терзания, упоения своей пружинящей силой и… собранный, собранный и сосредоточенный. Он на охоте и здесь, в эти секунды перед схваткой, он являет свое совершенство вечно алчущего хищника. Страсть к утолению кровью – таково его имя. Чуть далее живо написан образ его жертвы: кабан, вепрь, роется в корнях болотных зарослей. Перемазанной тиной мордой он обращен к земле, к влажной и темной земле. Страсть была бы здесь огнем и пожаром. Вожделение здесь звучит глухо, как урчание всегда переполненного чрева, вечно жующей утробы. Это существо, тоже полное силы и довольства собой, никогда не подымет тяжелой клыкастой головы. Барсу застит взор огонь вожделения и упоения собой, вепрю – вечно жующей Сильной Утробе (так звучит его имя) – взгляд затемнен темнотой погружения в всегда обычное, всегда одно и тоже: река, темный ил, белесые корни речных растений. Миры этих двух плотоядий разделены, у каждого особое пространство, но для них возможен краткий миг встречи, увидания друг друга, они пограничны, могут переходить, и вепрь может тяжело зацепить барса клыками.

Над темнотою этого вечно жующего и вечно голодного мира возвышается царственное дерево граната, полное плодов, истинная царица слепоты жизни и смерти этих существ. Лани, живущие на уровне этой царицы, светлы, полные грации и изящества, их вожделение просветлено до устремлений, тихой и робкой воли к покорному принятию законов мира царящего дерева. Цветы украшают их мир, словно бы не ведающей о бессмысленных схватках. К камням, к скалам, полным мудрости и величия, близко подходят они. Но ярость необузданной воли возвышается над ними: в центре композиции мы видим леопарда, царя земного мира. Он бьет хвостом, рычит на поющую птицу, ведущую непонятный ему диалог с миром мудрых камней. Без этой яростности знойной воли нет возвышения в животном мире. Но, обретя зной, страсть, еще не обретаешь зрения, поэтому нетерпимость необузданной воли не стерпит внятного слова тихой разумной речи.

Еще выше весело играют лисы. Они удачно пристроились, но именно поэтому никогда не покинут пределов, им заведомо отведенных.

На вершине скалы видно демоническое существо, пытающееся унести камень с собой, для себя, для своих странных и непонятных целей. Но камень, даже очень большой, не сможет заменить гор, где растут мудрые деревья, венчающий славу лавр (мы видим его на самом верху скалы), где воля, свобода, сухой и прозрачный воздух. Там должен был бы жить человек. Но человек еще не попал в этот светлый мир, и миниатюра безлюдна. Не этим ли обеспокоена загадочная птица, ниспадающая долу из мира волшебных облаков, цвета, движения? И кажется, она остановит неразумного песьеголового демона.

В очерках движений нарисованных существ, в начертаниях темноты вокруг них, опытный взгляд увидит знакомое. В облаках можно увидеть арабские буквы Заль и Дад. В ветвях и скалах – Каф и Лам. Ланей очерчивают Син и Шим. Открытая книга природы содержит в себе – и это показано буквально – письмена, письмо, чей дух уловлен не только кистью художника-миниатюриста, но за много веков до него создателями арабских букв. Каждое растение, камень, существо пребывают в своем, только им присущем пространстве, совсем не сводимом на привычное трехмерное. Враждуют не существа – пространства. Растут одно из другого. Линейной перспективе нечего делать в мире смысловых связей разнородных пространств. Письменность природы, уловленная и переданная чутким художникам, объединяет их в гармоническое соединение: письмо, а не правила чертежника-черта.

Удивительные достоинства мусульманской живописи были прочитаны не сразу, но их отзвуки можно увидеть в волшебных садах Иеронимуса Босха, в сказочно-героическом воздухе Тинторетто. Неузнанными, но глубоко прочувствованными, они коснутся живописи Ван-Эйков и поздних шедевров старого Рубенса.

Кем будут увидены и прочитаны эти послания людей, сведущих в делах разных миров, в наши дни?

Среда, 16 февраля 2000, Самарканд

* * *

Жанр текстов Дмитрия Костюшкина можно было бы определить как сочетание эссе, дневника и рассказа. Написанные в разное время и по различным внешним поводам, его тексты, сильнее, чем у кого-либо, концентрируются на одной теме: Самарканд. Здесь тоже отдается дань комментарию, который предстает уже не в качестве истолкования, а как повод для внутреннего диалога: откровенного, полного аллюзий, неологизмов и перифраз.

Дмитрий Костюшкин

Несогласование Времен и Пространств

O, tempera, о, terra, о, mores

Как всегда и везде затяжно топал дождь. Впрочем, то было странно для зимы. Земле были присущи места, осыпанные снегом или затянутые летними пожарами одновременно. То было для Земли времена и для Времени места.

Еще в 1912 году Петр Демьянович Успенский говорил: «В руках у Ангела две чаши – золотая и серебряная. Одна чаша – прошедшее, другая – будущее. Радужная струя между ними – это настоящее. И ты видишь, что она льется в обе стороны».

Смутная лампа освещала письменный стол и ни менее исписанную бумагу. Атмосферу комнаты освящал негритянский джаз в славянском исполнении. Разговор уже пришел в совершенную неясность в споре о Евразии, ее бинарности и пограничности расположения, когда она уже стала сумеречно-пограничной между Африкой и Америкой. Хотя это и так стало понятным со времен Пушкина и Хендрикса. Вот и несогласование сложилось.

И вновь был вспомянут Петр Демьянович, писавший: «Это и есть время в его самом непонятном для человека аспекте. Люди думают, что все непрерывно течет в одну сторону. Оные видят, что вечно встречается, и что время – это множество вращающихся кругов».

Да, только вот единственным и совершено непротиворечивым во времени и пространстве был спящий свернувшийся бублик бело-рыжего кота с порванными в бою из-за самок ушками и щеками.

Дождю самому уже стало мокро идти, вот он и остановился в задумчивости – а не заблудился ли Я во времени и в пространстве!?

Теперь заговорил Велимир Хлебников от 1919 года: «Теперь, изучив огромные лучи человеческой судьбы, волны которой населены людьми, а один удар длится столетие, человеческая мысль надеется применить и к ним зеркальные приемы управления, построить власть, составить из двояковыпуклых и двояковыгнутых стекол, можно думать, что столетие колебания нашего великанского луча будут так же послушны ученому, как и бесконечно малые волны светового луча».

Внезапно прекратились давно уже надоевшие и формальные беседы для поддержания бесед. А ведь как существенны и насущны они были еще каких-нибудь десяток лет, в конце прошлого века, тысячелетия, эры, эт сетера.

Какие только формы они не принимали! Общественные обсуждения-осуждения, дискуссионные-кулуарные, совково-кухонные – они же чае-пьянко пития или псевдо серьезные разговоры с глазу на глаз, для других превращенные в сплетни и последующие разночтения. Для иных обменом-обманом информацией, убиванием времени и здоровья. Притекла Эра Водолея и пришла пора Никому-Не-Верю, Никого-Не-Слушаю, а если и Говорю, то Воду-Лью. Такая вот разножопица образовалась.

Словом можно было убить или родиться, за слова можно было цепляться или отвечать по полной. Теперь же кошкино «мяу» имеет больше смысла, вес и значение, чем самая высокая людская тирада. А молчание стало равным алмазу Кохи-Нур и словесная молитва стала прямым оскорблением Господа. Такое вот разночтение.

Внезапно начался дикий порыв ветра, схожий со штормом. Откуда бы это? Из эмоций, мозгов, отсутствующих сил? Моря и океаны далеко. С гор подобного не дождешься – они только и служат преградой для подобных стихий.

Оказалось, то вступил Введенский: «Всякий человек, который хоть сколько-нибудь не понял время, а только не поняв, хотя бы немного понял его, должен перестать и понимать и все существующее. Наша человеческая логика и наш язык не соответствуют времени ни в каком — ни в элементарном, ни в сложном его понимании. Наша логика и наш язык скользят по поверхности времени».

Вот нам и зима, вот тебе и Водолей. Меняется все, даже погода. Вдруг с места в карьер, непоследовательно, нелинейно, нелогично, недиалектично, несогласованно.

Вот и время для завершения введения Введенского: «Как-то человек заметил, что нет вчера, нет завтра, а есть только сегодня. И, прожив сегодняшний день, он сказал: «Есть о чем говорить. Этого сегодняшнего дня нет у меня, нет у того, который живет в голове, который скачет, как безумный, который пьет и ест, у того, который плавает на ящике, и у того, который спит на могиле друга»».

Не может, вернее, не должно после зимы наступать лето при существующих условиях, или, вернее, условностях земного и временного бытия. Разве, что весну назвать летом, а осень весной.

P.S. «Пойми эту тайну и научись различать противоположные течения в радужной струе настоящего». (П.Д. Успенский)

Прогулка по родному городу и по жизни там же

Добираясь в сторону Сити (не-за-чем), по очень старой и не менее доброй дороге, как всегда в пулеметном режиме, видел слепых мальчиков, беременных мальчиков, потом девочек с бакенбардами, затем несложно девочек, бороды без девочек, хвосты-рога без копыт, копыта инженера, рога на муже без жены и подвид людей, т.е. людишек.

Далее видел людей, двигающихся как в компьютерной игре интеллектуёвой войны, но не знакомых с программой и потому не владеющих собой по причине еще и справляния праздничка по поводу смерти их Бога. Черт их дери.

Услышал от встречного знакомого врача о «несовместимости с жизнью», «пришедшем пиздеце» и «монотонном крике умирающего мозга», кажется, младенца и стал удивляться, откуда они нашли у младенца мозги, если они у народа принципиально отсутствуют.

Узнал от встречно-поперечного филолога о зубно-зубных и заднепроходных звуках. От постиндустриального музыканта о том, что инструменты настраиваются в унитаз. От академического художника, что писать нужно только мочой, соплями и другими испражнениями. От популярного арт-критика познал, что муки творчества имеют место быть только на толчке. А налакавшийся локальный мэн, проходящий вдаль и мимо нас, проронил фразу, как деньги уронил: «Люблю я вас, искусственных людей».

Думал по дороге о Подороге и Гоголе, его повести «Нос», и о том, что может это был и не нос вовсе, а просто что-то тоже на три буквы. В особенности, учитывая личностные особенности этого автора. То был вечер и утро, день первый, но не последний. А зря, бля.

А ни-за-чем, таки, не оказалось.

Далее почти сразу же сквозь сны навалилось утро, которое добрым не бывает и не должно. День прошел мимо и не был замечен из-за буквально ослепительного и бьющего, как из пулемета, солнца и по причине свинства людского. Это только англичане-извращенцы могут любить людей и свиней. Должно быть, они у них приличные. Представил себе приличную свинью. Это, наверное, вид немецкой или украинской еды.

Наступил еveningmare и невыносимая тупость бытия.

Тогда же толерантность начала значительно и перманентно уменьшаться при приближении и близком рассмотрении и, особенно, обонянии, проблемы своего существования в миазмах бытия, тогда хотелось и даже приходилось курить фимиамы, агарбати или еще чего-нибудь. И, в зависимости от воскуренного, толерантность, впрочем, как и все остальные рефлексии на мир, росла или уменьшалась. Неизменно росло только безразличие ко всему этому миру и данному ёбу городу.

После поставленного чая и музыки, начались душеспасительное пиение чая и вослушивание мелодий.

Лучше бы даже не начинал. Диск подсунули опять тупой, песочит хуже винила, сыпется хуже бобин и жует хуже кассет. Ну, что эти англичане понимают в музыке? Вот мы, ирландцы… Хотя какого же рожна я ирландец? Разве что, ленив также, как и музыку люблю тоже.

Оказался я — просто очередной проснувшийся и уснувшийся. Проще – живущийся и проживающийся. Ну и что с этим поделаешь? Не убивать же себя или толпу, что бы тебя хлопнули? Нэхай живуть и мучаются. Мне то что? Главное — чтобы меня в покое оставили.

Так нет же! Идешь, никого не трогаешь, все одно достанут. Ну, хоть тресни. Хотя пробовал и это. Не помогает, даже хужеет. То урла, то менты, хоть сдохни ты. И это тоже пробовал сколько раз и все с тем же резалтом. Хоть в вааще не выходи из дома и себя. А уж тем более из матери и от отца

По улицам вновь блуждают дождь и уроды. Последних к чертям собачьим не помешало бы, но где их, чертей, возьмешь в этом городе, если даже собак почти всех съели. Тех (собак) хоть животными (жизнь) зови, хоть тварями (творение), а этих вовсе существами (сут которые в подъездах или под себя).

Выйдешь опять же в город и сам не рад и он тебе тоже вряд ли. А думаешь иным-то хужее, мне-то что, город ко мне привык, тем более опостылел я ему и он мне, а им, бедолагам, еще жить и париться.

Ведь даже в лучшее времена, когда, бывало, выйдешь в утро, солнце только зачинается, вернее, начинает эректировать, и светло и спокойно, и пролетарий пролетает на пахалово и в небе разные фигуры, и знаешь, что, кто-то хороший родился и все одно помнишь, что сдохнет он, как и солнце зайдет.

Повсюду, как на пути в Икслэнд, препятствие в виде препятствий в качестве и количестве народа. Собаки мечутся и кошки щемятся. На то она природа, на то они и уроды.

И радуясь и печалясь, что вещи в себе во мне и их вещи на них, продолжаю свой путь не-за-чем, ведущий в никуда.

В никуда не пришел и не-за-чем опять не оказалось.

Если не китайцы, то непременно лисы

В «свое» время жилось в небольшой поднебесной стране Ниче-Го, граничащей с Манжоу-Го, в местности под названием Западная студенту Ань-Шигао. Родные места студента именовались Западными, но не потому, что к ним путешествовал монах Сюанцзан, а оттого, что были они окружены с трех сторон горами, особенно красивыми в пору зимнего кристального заката и разноцветного весеннего рассвета. Выход, он же и вход, вел только на Запад. Жители тех мест всегда видели в этом особенный смысл своего пребывания на той земле.

Но далеко не все. Были люди, не видевшие смысла ни в чем, кроме привычек и привязок, к примеру, нудный народ к своей рутинной работе или едоки опиума к нему же, для которых не было ни боли, ни радости, ни смысла, ни его отсутствия; а так же были те, кто уже не видели смысла, потому что шли к ослепляющему свету всеосмысления. Студент же не был в их числе; он не был привязан ни к чему тошнотворному и никогда не был ослеплен до степени того, чтобы не видеть, что отсутствие смысла не означает, что его нет, и что особенно не стоит портить себе зрение ослеплением долгим наблюдением света, даже если и всеосмысления. И, вообще, он недолюбливал людей и работу, он учился и любил сумерки да чтение.

Студент имел склонность прогуливаться обычно в час Тигра, когда улицы были пустынны и предрассветны. Иногда он гулял на восходе огромной оранжевой Луны на горном лезвие горизонта. Ему в эти часы было особенно спокойно, и ноосфера для него была кристально чиста, так же как и были свежи и чисты мысли и дыхание в серебряном воздухе часа Брахмы, то есть, часа Рудры. Так называли первый час наступающего дня индийские друзья студента, которые учились с ним в «свое» время, а друзей студент не забывал.

Так и на этот раз, прогуливаясь в этот самый час и размышляя о феномене «фенлю» — «ветер и поток» — в искусстве, на периферии его памяти и сознания появился друг студента, японец по происхождению, занятию и имени Бушида О-Бон, занимавшийся изучением тибетских танок и монгольской скульптуры. Да и в тот же самый момент, когда о нем вспомнилось, японец тщательно высчитывал геометрию пропорций сложения изображения скульптуры Амитаюса, сделанную Дзанабдзаром и, не о чем не ведая, даже не представлял, что параллельно с ним все на той же периферии сознания и перцепции Ань-Шигао появилось присутствие, как это водиться у китайцев, некоего иного, или, вернее, иной как женщины-лисицы.

Лисы или лисицы не такая редкость в «наши» времена, а тем более тогда, в «свое» время, они не были редкостью вовсе, хотя мало кто мог отличить лису в виде женщины от человека или отличить человека от лисы в виде женщины. Впрочем, как и сейчас.

Студент, пронизанный чувством досады, не удосужил себе понять, кто стал своим присутствием возмутителем его спокойствия. Действительно, досадны нарушенное спокойствие и разрушенное одиночество, в особенности, когда они — это единственно, что нужно.

Однако, все эти скорбные мысли и сожаления о потере цепи размышления о столь существенном предмете, как «фенлю», привели студента в себя, а себя студент стал чувствовать, весьма, надо сказать, прескверно. А значит, был уже не способен вполне и ясно различить существо, показавшееся из густой полнолунной тени листвы деревьев. все еще несущих в себе влагу вечернего дождя.

Хотя бы в мерах предосторожности пришлось студенту обратить свое внимание на все еще темный силуэт при порывах ветра, закрытым темными массами плещущейся в воздухе листвы. Темный силуэт отражал серебряный лунный свет, вернее мерцал, когда на него падал мертвый свет Господа Чандры, о котором часто любил в слух размышлять один из студентов из Южной Индии, до буддийского монашества, названный именем Хари Шивам.

О нем и о многих других соратниках по части возвышенного, вспомнил студент пока плавно, словно пламя по бризу, приближалась эта месмирическая тень. Вспомнил он и своего особо полезного знакомого Трансакса из далекого и великого города Кан, рассказывавшего чудеса о своей земле, об очень странных как нигде людях, о городе всех цивилизаций, на улице, которого растет, ко всеобщему удовольствию, качественная индийская конопля, что было, судя по его полезным и приятным подаркам, абсолютной правдой, о пустынях и прекрасных и возвышенных (во всех смыслах) горных монастырях и о величественных, огромных высеченных в скалах статуях Будды высотой в 20 слонов, которых он до ужаса боялся, но любил на них кататься обкурившись, как говорил Хари Шивам, ганджи.

Силуэт мелькнул ближе, еще ближе, снова исчез, и студент успел различить лишь длинные волосы, развивающиеся на ветру, как змеи холодных оттенков.

Студенту это начало надоедать. В нетерпении он хотел было продолжить свой путь. Резким поворотом он выбрал направление, в сторону которого и сделал несколько шагов, услышав приятный, но женский голос, обращенный к нему вежливо просяще:

— Прошу прощение. Не могли бы Вы мне оказать великодушную услугу и помочь раскурить вот эту трубку? Вы курите?

«Б», подумал студент, но на подобный вопрос как всегда и обычно ответил:

— Не табак.

— А это и не табак, а очень хорошая южно-маньчжурская…

Студент опять же резким поворотом, но уже в удивлении, оказался лицом к лицу и с интересом воззрился. Огонек в его протянутой руке осветил довольно приятное лицо, только отдаленно напоминающее лису, в обрамлении почти светящихся золотых волос и столь же золотую янтарную трубку.

Начавшая светлеть полоса на горизонте вместе с фиолетовыми горами создавали живописный фон представленной вашему вниманию сцене.

«Я» и мой единственный Спутник

«Я» и мой единственный Спутник, консенсусно-безаппеляционно решив погостить, отправились посидеть на освежеванном воздухе под неприкрытым небом на погост.

Поход занял немного времени и вообще ничуть внимания, путь был настолько знаком и исхожен, что мало-мальски интересная беседа и быстрый ритмический шаг0 полностью отвлекали от параметров времени и вечно засранного пространства.

Мелькавшие под ногами людишки были полностью стираемы опять же интересной темой разговора и скоростью хода, а в память они вообще никогда не попадали.

Попытавшись быть незамеченными, для вящего спокойствия, проникнуть на погост, успешно проделали это через Западные ворота. А там нас уже ждало царство покоя и покойников. Пройдя через лабиринты и колодцы к обычно посещаемому месту, премило сели между двумя кусто-деревьями. «Я» удобно расположился на деревянной пыльной скамье, прислонившись к железному обрамлению мертвой изгороди у левого спуска в овраг, Спутник же пытаясь принять удобную, но в тоже самое время йогическую сидячую позу, все не переставал вертеться на могильной плите.

Это был мой самый быстрый и прыгучий Спутник. Были и молчаливые спутники. Кажется, было еще несколько спутников жизни. Но о них думать нисколько не хотелось.

Было хорошо, свежо, спокойно. Под вечер обычно уже не было слышно людей и птиц. Насекомые становились более очевидными, из-за звуков, ими издаваемых и доносящихся из сухой и пыльной травы. Как только исчезает резкий свет, возникает звук, и, наоборот.

Проносится горящая, падающая звезда — она же догорающий окурок. Молчание продолжилось, хотя процесс закончился.

— Это ты зря. Трава сухая. Может и загореться.

— А эта трава сильная и к тому же уже догорела.

Диалоги обладали непродолжительностью, просто потрясающей, наверное, нам просто было неудобно прерывать надолго тишину. К тому же мы уже достигли состояния взаимопонимания без слов.

Удивительной картиной становится небо, когда кроме него вокруг ничего нет. Переживание становится схожим с поклонением поклонников ответвления монгольского шаманизма «Вечного Голубого Неба». А над нами оказался купол цвета сильно разбеленного ультрамарина, сквозь который точками и лучами пробивается свет и огонь в виде проявляющихся звезд.

— Я однажды видел пылающие холмы сухой, высокой травы в предгорьях. Было довольно жутковато. И как мрачно еще выглядит горящий факел арчи на дальнем перевале, которую подожгли пастухи, спасаясь от предрассветных холодов. Я бы по ним самим открыл бы огонь на рассвете.

— Да ты бы и в сумерках открыл огонь.

Странное дело, но когда на уже темно-ультрамариновом небосклоне появляется мирно парящая птица, долго не можешь сообразить, что это невозможно — птицы ночью не летают. Нет, конечно, совы и филины летают, но тогда становится еще интереснее.

— Осторожно о сумерках. Как известно даже самому неискушенному духовным опытом и неотягощенному мозгами московскому кастанедчику — “в сумерках даже ветер становится силой”. А чего это сова над нами пролетела?

— За душкой твоей.

— А может и за твоей. Хотя, как известно даже самому неграмотному прибайкальскому буряту, что согласно очередному буддистскому созыву под мудрым руководством царевича Канишки, подтверждено — души нет. Это ведь ты про огонь, да про сумерки гнал.

— Это я про огонь? Однако ты, чувак, совсем, того, ку-ку. Сам только что про какую-то траву и огонь гнал… хотя не спорю — хорошее сочетание. Эх, хорошая трава.

— Да, сильная.

Короновалось молчание. Наступили сумерки. Сгущенные сумерки. Сумерки сознания. Запад заметно угасал. С востока поползла темнота.

— Знаешь, я все думал, почему косяк так назвали, от чего это слово возникло. И тут однажды хорошо все понял, вернее вспомнил. Существует одно сочетание в языке — косяк двери. Стало быть — дверь. А тут, видишь ли, очень много всякого. Если дверь, то ведь, если не восприятия, то, по крайней мере, вход или выход. Значит, если есть косяк, то есть дверь, и, следовательно, есть вход, и, стало быть, есть выход. Понимаешь?

— Еще бы, конечно, как же. А по поводу слова психотропы ты бы, основываясь на разложении слова на две части — психо и тропы, — стал бы утверждать, что все эти ЛСД, мескалины, псилобицибины, все эти гребанные грибки шаманские — есть не что иное, как тропы души к высотам духа. Причем, если тропинка, т.е. ЛСД, к примеру, Сандозовское и, к тому же 25, то и высоты выше или, вернее, духовнее, это, конечно. Только ты мне лучше скажи, где отсюда вход, вернее выход… А вообще-то где, интересно, был вход. Как мы сюда вообще попали? Ась?

— Так, погостить решили. Идем, стало быть, глядим — cemеtery gates, так сказать почти Kierkegaard, только точно не философ датский, помыслили погостить, так и решил — погостим, на то он и погост… Ты что? Не надо на меня так смотреть. У тебя лицо может навеки нервически скривиться, зубы сотрутся и глаза вылезут. И крестовину лучше положи. Ты чего ею размахиваешь, она же железная? Даже не ду-ум- ай-ай-ааааааааааааааааа!

Тих октябрьский вечер. Каких только разговоров не услышишь в эту относительно спокойную и теплую пору, когда доносятся еще отзвуки дневной активности и летней животности людей, которые все меньше и меньше становятся быть заметными на фоне постзакатного небосклона, на котором уже успел взойти месяц октябрь, несколько звезд явно сатурнического происхождения, к которым, и обращены красные взоры наших героев, собственно говоря, мои и моего единственного Спутника.

Aware no mono

(The sadness of things)

Проснувшись утром, обнаружили себя мертвыми Хендрикс – Моррисон — Джоплин

Хотелось, перехотелось, и только по прихоти тела проснулся…

Желалось предпочтительно просто исчезнуть и не возвращаться и не извращаться в “реальный мир”, что, несмотря на все сознательные попытки, остается невозможным, хотя бы в силу все же относительности исчезновения. Ведь если исчезаешь условно “здесь”, то появляешься условно “там”, при вариации того, что, в сущности, некому появляться и исчезать, и к тому же нигде.

На этом успокоился и перешел к питию чая, размышляя о переходе из сна во что-то другое, как об образе выныривания из воды в более разряженное, но состоящее из того же состояния. Во снах чувствуешь себя как на дне морском — все вязко, текуче, но меняется быстро, как проплывающая рыба и месмерическое свечение.

Еще предстал перед собой же в образе ушедшего на дно под грузом бытия и жития, и все, что видят, слышат и все же достоверно не понимают, окружающие есть всего-навсего поднимающиеся на поверхность воды пузыри, вышедшие из прокуренных легких.

Такой вот грустный переживался день-потетень. Все говорят, что это пройдет и, конечно же, получали согласие и пугающий параллельный образ несомненной возможности утопленнику вздуться и всплыть.

Все-таки питие определяет сознание. После черного чая становится заметно лучше, хотя его и обвиняют в появление синдрома сплина у британского народа. Все познается в сравнении — и депрессивный напиток алкоголь и будоражащий черный с кофе — просто беззвездное небо ада в сравнении с обыкновенным земным пасмурным небом.

Да, лето почти прошло. Жизнь почти тоже, а нечего не сделано — грустно и печально, но такова природа вещей, и человек не является исключением. В поле зрения входят деревья леса, яркие ошметки солнечного света на пыльных листьях, готовящихся сгинуть за порывами ветра и сгнить в земле. Вот и сам попал в их поле действия, выйдя на воздух из-за его отсутствия его в помещении, в котором помещается все что угодно, только не приятные “вещи”, такие как спокойствие и красота. Свершается прогулка по гулким тропам.

Начался приход мыслей. Жизнь не что иное, как процесс саморазрушения, а мир к тому подручное средство и самая благоприятная среда. Баланс должен быть для возможности существования в целом, балласт же — для возможности движения этого существования, разбивая оное на частности. Для этого имеются целые миры с функцией балласта и Земля, скорее всего, тоже для этого нужна, но кому? Она ведь уж точно не место для джентльменов.

Так темно, вернее сумеречно, и беспокойно появляются мыслеобразы. Бесконечно и нет от них спасения. Хотя так славно идти и чувствовать, что все становится лучше и настроение хорошеет. Настроение, другими словами настрой как у инструментов, от того, как и на что настроишь себя. Правда, здесь необходимо хотя бы замечать, как оно меняется, не говоря о полном и сознательном контроле и воле.

Холмистый рельеф предполагает странность перспективы. Когда находишься наверху, следующая вершина кажется близкой, хотя расстояние удваивается, если идти по прямой вниз и снова наверх. А, находясь внизу, все кажется другим, простым, но ужасно уютным, если не идти вверх, что сложно, но почетно. Находясь внизу, видишь в небе облака, подкрашенные закатом, и почти уже радуешься, тогда как, поднявшись наверх, обнаруживаешь, что облачка эти не что иное, как мрачные отходы химического завода, медленно опускающиеся на город.

Город же живет в свою очередь размеренной, долгой жизнью, настолько долгой, что она начинала переходить в вечность, причем походившую все больше на пост-смертную. Не принимая во внимание возможность индифферентности людей по отношению к себе или отсутствия отношения вообще, а если и присутствия такового, то уж точно свинского, город сильно ошибался относительно людишек, помня себя прехорошенькой матерью цивилизаций, лелеемую своими детьми и уважаемой пожаловавшими гостями.

Все же, лето определено прошло. Не вполне сознавая это, не замечал какое-то уже время лежащие на улицах желтые листья гигантских существ — платанов. А когда стал думать, прогуливаясь о предстоящей осени, вспомнил о пожелтевших деревьях. А впереди вся дорога, уходящая вверх, была в опавших, шуршащих листьях.

Вернулся от ботаники перерождающихся растений к городу и подумал снова о том, что лики городов и населения меняются, а характер, специфика нет, так же как и люди, раз и навсегда ставшие горожанами города. И на них влияет географическая аура и исторический эгрегор города, и они, в свою очередь, формируют экстерьер города и его психологический настрой. Но городу, как существу аристократическому с консервативным отношением к тому, что он должен оставаться на своем месте, еще очень трудно понять и тем более перенести изменчивый плебейский менталитет и деяния. В целом существо не подлое по природе, хотя бы не может ожидать подлости от других, в свою очередь не представляющих как можно подлости не быть и равно так же отрицающих и негативно относящихся ко всему, что вне их интересов и желания хорошего стола и не менее хорошего стула.

За всю прогулку и весь день самой грустной вещью были срубленные вековые деревья-платаны и пересаженные и опять же, стало быть, загубленные деревья — мальвы и голубые ели. Тупые губители природы в самое пекло поливали цветы и пересаживали их в самый неподходящий период и почву. И лучшее что хотелось бы пожелать в отношениях тупых с растениями — ведь исправить необратимый процесс тупения людей и смерти растений, увы, нельзя — это отсутствие любых отношений между ними. А пока на сегодняшний день подсознательная, механистичная борьба с зелеными насаждениями идет успешно. Более тысячи деревьев на одном только бульваре.

Хуже всего благие намерения и мотивы и благоглупости. Мотив вмешаться в порядок природы для наведения своего порядка уже давно имеет прекрасные примеры неудач.

Увидев впоследствии множество несчастных неплохих людей, то же самое время, наглый, самовлюбленный народец. Никому нехорошо, никто несчастлив

Работайте народ, старайтесь, все равно все накроется, изменится, повернет. И не надо о Голландии в пример, перемена переезда в Африку поинтереснее оказалась, хотя венец все тот же.

Примеров множество. Одним из них я и стал.

Urhgut

Форель в чистой, прозрачной, кристальной и, к тому же, священной воде источника может быть потрясающей воображение, как своим видом, так и существованием только в горных поселениях. Если рыбы неподвижно висят в водном пространстве, их и их теней на дне не видно вовсе, только лишь огромные до невозможности деревья, вернее, их ветви, раскачиваясь под легким горным дуновением, создают ощущение движения в воде. Вода движется, а форель нет.

Эта, ничем непримечательная история, началась в одном из подобных поселений. Горы — единственно имеющиеся на поверхности Земли места, подходящие для жизнедеятельности людской. Но как всегда и обычно лучшее упускается, и им овладевают худшие. Об этом мне думалось, сидя на жаре и отшибе дороги обезлюдившего днем высокогорного пограничного поселка в ожидании коллег, прикупавших необходимое для отправки в высокогорный лагерь перед восхождением. Вокруг меня громоздились рюкзаки и разнокалиберное пиво.

Для дегустации выпитое пиво в жаркий полдень, так сказать, полуденная чаша, подействовало стратегически странно, хоть и физически раздалбливающе — виделось все возможным, например, лететь над всей этой красотой или просто бодро и счастливо шагать вверх и вверх, но в действительности дало не только в голову, но и по ногам. Темное пиво развезло основательно.

Вот так сидючи, совершено бессмысленно и риторически думал, когда же мы двинемся обратно, и еще о том, что все вокруг, кроме гор, раздражает своими потугами на что-то походить. Какой к черту китайский ресторан, какой к черту орнамент? Самое странное происходит вполне обыденно и в обычных местах, как в кабинете врача, все чистое, синтетически кафельное и еще с т.н. релаксирующей музыкой и полной анестезией. По кабинету бесшумно, как форель, передвигается крайне приятная ассистентка. Вот в подобных местах люди и мрут, спокойно и обыденно. На этот раз история не о смерти, а о том, как к ней можно неосмотрительно приблизиться.

Идти в горы необходимо подготовленным и полностью экипированным. Необходимого было много, и поиски оказались продолжительными. Довольно быстро разыскав подходящее по вкусу и цене пиво, я познавал все ужасы ожидания. Сидишь и ждешь, потея, как рюкзак. Долгожданное появление народа продолжалось недолго, понадобились дополнительные пять минут на дополнительные батарейки. Я пообещал попробовать не помереть за это время.

Спасительная тень легла на исстрадавшиеся пулеметными очередями солнца глазами, которые поднимать уже было лень. Услышав незнакомый голос и столь же незнакомую речь, был вынужден обратить внимание на появившуюся передо мной туземку неопределенного возраста, в расписных и ярких, но очень поношенных одеждах. Лавина внутренних вопросов о том, что, кто она, что ей надо, не милостыню ли остановилась просить, довольно быстро, после того, как вспомнил, что на удивление всем в этом селении никто кроме как с бодрыми вопросами и красными глазами к нам не приближался. Просто она, как нищие в Англии, где милостыня запрещена, держит в руках спички и что-то бормочет.

Еще возникла ассоциация с Log Lady из Twin Peaks, но тогда мне было не до сумасшествий, ни клинических, ни медиумических. А потом, не могло быть у английских нищих и американских медиумов таких восточных, черных глаз, пламя взгляда которых вполне встряхнуло меня и заставило перевести взгляд на приколотую к длинному воротнику рубахи розу. Не могу вспомнить название сорта цветка, помню только цвет — желтый. Сочетание темного фона и яркого цвета цветка было потрясающим — желтое на черном — всегда золото.

Пришли откуда-то мысли, что в этом горном народе куда как сильны поверья, которые, конечно, тебя могут и не касаться, но сила действия условной веры в возможность чего-то невозможного действовала убийственно наверняка, как уверенность ковбоя-каршибоя, что корову околдовали и не иначе, как подкинув иголку в сено, могла перерасти в натуральную смерть животного по тем самым или иным причинам. И не дает больше корова молока.

А старая тетка из племени Тысяча индейцев или опустившихся хиппи, судя по косам, заплетенными со времен Вудстока, продолжала стоять передо мной темной указующей руками фигурой в своем пестром одеянии, вернее в том, в чем она была. Платок Центрально-Азиатской расцветки обвивал шею и так увитую бусами, скорее всего, сделанных из чего-то естественного, типа японских курительных ягод, не подающаяся идентификации предметность, типа рубахи из подобающего материала, но главное, что, ее темно-фиолетовый оттенок, делал желтую розу совсем Ван-гоговской. Наверно оттого башмаки, казавшиеся деревянными, воспринимались почти голландскими.

Подходящим к такой сценке коллегам, я предложил спички или перевести суть ею излагаемую, на что получил ответ в форме грубой откровенности, присущей запаренным альпинистам, касательно давно ожидающего нас грузового такси, отсутствия времени на всяческие психические отклонения местного народа; судя по тарабарщине туземки и того, что они не настолько идиоты, чтобы не иметь спичек и зажигалок, т.к. многими поколениями горноходящих проверено, что нет ничего хуже в горах, чем отсутствие источников огня — ни тебе покурить, ни тебе чай попить у самого костра. И что если я намерен и дальше вот так сидеть и вникать в местную этнографию, то, пожалуй, они не против предстоящего мне ножками «мыслите» делать километров на сорок. Признав, что, пожалуй, меня действительно прибило, двинулся со всеми по направлению к транспорту, не решаясь заговорить о причине прибившей меня к месту. О возникшем в тот момент у меня образе совы я мог рассказать только одному моему товарищу, веселому и умному человеку.

Благополучно добравшись до грузового такси «Меконг», выяснили, что могли и не спешить, проводник еще не закончил свой трехчасовой обед. У местного народа имеет место быть совершено свой timing, как и масса других неположительных сторон, но без них в горы попасть было либо сложно из-за дурацких формальностей, либо просто опасно, но опять же по причине наличия людского фактора. Такой вот замкнутый круг. Поэтому у меня появилась уйма возможности поговорить с одним моим товарищем, оставаясь под тенью высокого платана.

— Странные иногда возникают образы визуально ощутимые, вот так вот вдруг и без особых ассоциативных причин. В тот момент возникла, вернее, вспомнилась картина, которую однажды мы с одним моим знакомым наблюдали. Как-то в сумерках оказались мы с ним сидящими на скамейке в тишине и под деревьями, почти совсем как сейчас, и беседовали на тему рассказанного им произведения, в котором прослеживались пять стадий смерти. По его мнению, таковыми были непонимание приближения смерти, страх и отторжение таковой, «моление о Чаше» или торговля с ней, приятия смерти и непосредственно смерть. Возражений не возникало, все равно рассказывалось нечто, сделанное кем-то, и потому объективной оценки не требовалось. Да это было и не важно, мы просто сидели и беседовали, глядя на потухающее небо. Сидели довольно долго, потому что уже давно стемнело, ведь осенью вечера становиться длиннее и приятственней, небо стало ультрамариновым, безлунным и, как плохой коньяк, совсем беззвездочным. Осенью всегда много птиц, самых разных, перелетных и отлетных, но они не летает ночью, а тогда вдруг появилась мохнатая, белая, бесшумная и таинственная, но очень заметная на черном фоне неба сова. Насколько я знаю, у нас не водятся летучие мыши таких размеров. Ничего, впрочем, странного тогда я не уловил, красивая картина — и все, только отметил себе, что хищников развелось в нашем городе непомерно. А собеседник тот вообще ничего не заметил, только заговорил уже о кошках, как о самых совершенных на Земле хищников. Я заметил ему, что хорошо, что они летать не могут. Он меня не дополнял и с жаром набросился на преступную инквизицию и темные времена гонений и костров, которые эти славные животные таки перенесли. Да, так вот, событие я бы сказал никакое, сова — и все, а в момент, когда эта туземка стояла передо мной, и подошел народ, вдруг картина летящей совы взяла и всплыла, визуально ощутимо.

После того, как история была выслушана, начался расспрос, причем, почему-то, касающийся туземки. Пришлось рассказывать недавнюю, вышеизложенную историю с ее непосредственным участием. От меня потребовалось даже больше деталей, чем я думал и помнил. Оказалось, что моему собеседнику необходимо было убедиться, что это именно та, как он ее назвал, «мрачная тетка», которая появилась одновременно с нашим приездом в селение, хотя давно не видели ее в этих краях, и крутилась возле нас, подходя, только если кто-то из нас оставался один.

— Например, я буквально наткнулся на нее вчера утром, когда забрался довольно высоко на холмы полюбоваться окружающими красотами. Сел под самое большое дерево, стал созерцать каньон и скалы в лучах восходящего солнца. Почему-то глаза довольно сильно устали как от красот, так и от яркости излучения, и мне пришлось зажмуриться. Когда же я снова открыл глаза, передо мной стояла та самая тетка, которую ты видел сегодня, и я полагаю, что последним, потому что мы уже уезжаем отсюда.

Вдаваясь в подробности ее появления передо мной, в детали ее поведения и внешнего вида и совершено не интересуясь моими переживаниями — ни с совами, ни без оных, собеседник дико оживился при упоминании попыток разговора со мной и особенно при появлении в моем рассказе темы желтой розы. Здесь он уже просто не удержался ни от эмоций, ни от комментариев.

— Да, стремная бабка. Знаешь ли, мне прошлым вечером поведали местное придание следующего порядка. Недалеко от одного из верхних селений этого ущелья было отдельное и отдаленное поселение — ни то несториан, ни то тантрических буддистов, которое было не раз уничтожаемо не только по причине воин захватнических или религиозных, но и в связи с тем, что население селения состояло в основном из золотых дел мастеров и, так сказать, старателей золота, которого, как выяснилось, в этих местах находили пластами и жилами. Стало быть, селение имело огромные запасы этого материала, который, в свою очередь, для того народа и мастеров являлся в большей степени священным, чем драгоценным металлом. Здесь вообще принято в народе придаваться какому-нибудь отдельному высоко мастерскому делу. К примеру, по соседству оказалось селение делателей превосходных кальянов… м-да, так вот, повторюсь, что те… как бы их назвать?

— Goldsmiths.

— Точно. Так вот — они самые, делая вещь, относились к золоту не столько как к драгоценному, сколько как к священному металлу. При полной автономии, т.е. все, что нужно для жизнедеятельности у них было, а так же при значительной удаленности селения не существовало даже товарообмена, и здесь золотые произведения представляли сугубо эстетическую ценность. И так из века в век. Но тут, сравнительно с вечностью недавно, то бишь в прошлом веке, непосредственный держатель, так сказать, секретов мастерства, увлекся идеей создания одной вещицы. Да настолько увлекся, что стал пренебрегать обязанностями верховодства и обучения учеников и непрестанно делал и пытался что-то создать. По неудавшимся вещам неувидевших свет и зрителя, но найденных позже в мастерской, стало понятно, что все попытки были сделаны по созданию ни чего-нибудь, а сложнейшей структуры живого цветка из, в принципе, мертвого металла. Полагаю, что алхимики, суфии и антропософы по достоинству оценили бы сам образ кристаллической природы, перерождающейся в живую розу. Да, именно золотую розу и хотел сделать тот мастер. Но вовсе не известно, как он трудился внутренне, наверное, также рьяно, как и внешне, заключившись в полном одиночестве, то обрабатывая особое золото, найденное в особых жилах, то пытаясь найти и использовать вполне не образный философский камень. При неудачных попытках или если получалось не то, что он хотел, он удалялся на Столовую гору и придавался то упоительным рычанием, то усиленным торчанием, и иногда просто сидел все время на краю скалы, свесив ноги и устремив свой взгляд на Запад, в сторону ущелья Смерти. Ущелье так и называлось именно потому, что вело в западном направлении. У индусов считалось, что царство смерти располагается на Юге, у остальных же — на Западе. Как для тех же индусов прекрасная Белая страна на севере, а у европейцев, и не без причин, все прекрасное, если не на востоке, то на юге уж точно. Так и здесь закат Солнца на Запад, в одноименное ущелье, воспринималось как смерть дня, света, жизни, даже фраза «уйти на запад» у местного населения имеет значение умереть.

— Прямо как в английском…

— Да? Ну, так вот, однажды он не вернулся в селение после своего очередного уединения в горах… Исчезло все ремесло и, как результат, исчезло, расползлось селение. Да и в ущелье больше никто не живет.

Весь этот разговор происходил уже в движении внутри машины. Вернее, казалось, что двигаются, пробегают картины как на всеобъемлющем экране — все эти невероятные по форме, красные скалы на фоне синего полотна неба. Мне подумалось, что рассказ окончен, и, не имея пока ничего сказать, решил, что из вежливости нужно среагировать.

— Да, красивая история.

Собеседник среагировал неожиданно почти гневно.

— К черту красоту истории. Понимаешь ли, что эта самая золотая роза стала восприниматься людьми уже как образ золотого тельца, только противоположного характера. Там, пока Моисей восходил на Синай для беседы с Богом, народ стал поклоняться тельцу, идолу, тянуться к золоту, здесь же народ получил результат отхода от самого материала в выспренние области деятельности и познания. Получилось как сейчас с наркотиками, одни видят в них деньги и деятельность — и гибнут, другие же полеты и кайфы — и гибнут тоже. Хотя здесь ситуация была схожа с музыкантами, которые благородно отходят от идеи зарабатывать деньги своим искусством и мастерством, но не разумно отходят от темы хотя бы мало-мальски поддерживать инструменты в порядке. Но главное, что я хотел сказать именно тебе — это то, что золотая роза воспринимавшаяся, как идол, гибель несущий, перенеслась в сознание народа как символ смерти. Желтая роза смерти.

Все это рассказывалось в движении внутри машины, вернее двигались картинки, как на экране. Невероятные, красные скалы на фоне полотна-задника-неба и неподвижная Луна. Прибыв в альплагерь, все наскоро наелись и перепились. О последовавшем днем продолжу в следующем повествовании.

* * *

В представленных ниже трех текстах я попытался реализовать не совсем типичную для Самарканда задачу – написать традиционный рассказ с сюжетом, персонажами и так далее – занятие, наверное, еще более постыдное, чем сочинение стихов. Рассказ «Капкан» был написан как глава некой коллективной книги, сочинявшейся на сайте Пелевина. Проект распался после того, как его главный редактор внезапно решил перевести все поступившие к нему тексты на «албанский», с самого начала признанный в Самарканде вне закона.

Алексей Улько

Пятно на ковре

Йозеф Гайдн всегда вызывал во мне чувство глубокого благоговения, напоминающее по силе хороший сузангаранский наша. С закрытыми глазами мы прослушали, откинувшись в скрипучих креслах, знаменитый «Менуэт ведьм», и также молча выпили еще по стаканчику пунша, ничем не нарушая терпкую гармонию звука. Вдруг возникшее легкое беспокойство внезапно переросло в чувство неминуемого облома, и в этот момент своим стеклянным, надтреснутым голосом зазвонил мой ветхий телефон. Тяжелые предчувствия, уже таившиеся в глубине интуитивного сектора сознания, снова дали о себе знать в полную силу, и не обманули. Звонила Анастасия, сероглазая дочь известного в нашем районе хирурга Василия Григорьевича Назарова, гуру местных городошников, корифея медицины и большого любителя персидской поэзии. Я с усилием понизил громкость проигрывателя. Гайдн стих.

— Сядьте и слушайте. Умер Сергей.

Я медленно вздохнул и посмотрел в золотистое окно. Опять начались проблемы – за последние несколько месяцев ни один из тихих и спокойных вечеров, которые я так тщательно планировал, не состоялся.

— Когда?

Я пересел на крышку фортепиано, стоявшего у глухого окна во двор, и уставился на репродукцию ван-гоговских «Хижин», висевшую напротив в лучах заходящего солнца. Мне всегда импонировал тревожно-восторженный дух, веявший от этой работы. Простое и умное лицо Афанасия Михайловича едва проступало сквозь марево уходящего дня.

— Что? А! Часа два назад. Повесился у себя в чулане… на ремне.

— Ага… Сергей повесился – сказал я Афанасию Михайловичу, прикрыв трубку рукой.

— А? Что?! Когда?! – встрепенулся он. Это меня немного раздражило.

— Его нашла мать – сказала Анастасия и всхлипнула.

— Часа два назад, говорит. Это Настя Назарова… Как там она, мать? – снова в трубку.

— Как, как – в скорой помощи! Да что же это такое, Сережа помер! — взвыла она на том конце провода – мужчины, да сделайте же что-нибудь!

— Что же делать? – Афанасий Михайлович взъерошил на себе волосы и встал с кресла. Вид у него был несколько дикий.

— С ней, кажется, истерика… Успокойся, Настя, ради Бога! Если что, — приезжай к нам, у нас тут Гайдн, тепло, спокойно, мы пунш пьем.

Лицо Афанасия Михайловича при этих словах как-то глупо перекосило и он, стиснув зубы, отошел к другому окну, где с мрачным выражением уставился сквозь стекло в неосвещенный двор. Я почувствовал, как в комнате стало быстро сгущаться неприятное напряжение.

— А тело-то куда вы дели? Не знаешь… совсем?… а кто вообще там всем этим занимается? Ты меня слышишь, Анастасия, а? Настя, прекрати… да хватит уже!

В ответ из трубки слышались лишь с трудом сдерживаемые всхлипы. От моего блаженного настроения почти ничего не осталось. Я потянулся к бокалу, в котором на самом дне оставалось немного пунша, но резким и грубым движением Афанасий Михайлович внезапно выбил его у меня из рук. Бокал как-то нелепо рухнул на толстый хорезмский ковер, на котором немедленно проявилось липкое темное пятно. Ветер за окном, наконец, принес долгожданный дождь, но на душе было сумрачно и тоскливо, и все сильнее хотелось спать.

— Ты что, совсем охренел? Иди, возьми тряпку, и все вытри, кухаркин сын!

— Сам иди! Барин херов… да и вообще, пошел ты… Ты хоть понимаешь, что Серега помер? Или тебе уже совсем все по… по… х-х…винту, а? Твой брат умер, повесился, сдох, блин, пойми, это – твой брат, братан, понимаешь, а? А ты мне тут, — сука, — про какой-то, на хрен, ковер! Мать твоя в скорой помощи! Это-то хоть ты понял, — и он прибавил совсем уж неприличный пассаж. Сгустившиеся сумерки озарили сад своим неземным мерцанием.

— Ага – сказал я, и опустил полную всхлипов трубку, как будто закрыл тяжелый люк — Понял.

Лапка звукоснимателя заскользила по прозрачному корневому участку пластинки, и, уткнувшись в бумажный круг, едва слышно запрыгала в сложном ритме над последними витками винила. Заходящее сквозь тучи солнце вдруг бросило свой последний отблеск на никелированную ведущую ось, ударило по углам моей сумрачной комнаты, и погасло. Наступившая осень не сулила ничего хорошего.

Честь мусульманина

— Моя жена – это настоящий цветок, господин капитан. Любящая, верная, нежная, благочестивая, как и подобает настоящей мусульманке. Сын, хоть он молод, но уже готов на подвиги, как молодой лев.

— Я рад, Саид, искренне рад. Это действительно большое счастье и достижение. Особенно сейчас… Я постараюсь сделать все от меня зависящее. С вашей женой и сыном не случится ничего дурного. Даю вам слово французского офицера.

— Господь свидетель, я бы удавил вот этими руками любого, кто бы посмел причинить вред моему сыну и его матери. Я не допущу бесчестия, иншалла.

— Весьма похвально, Саид. Очень достойная позиция – и честно говоря, ничего иного я от вас и не ожидал. Вы – на самом деле благородный человек. Поверьте, мы вас не подведем.

Капитан Женсуль бросил косой взгляд в сторону костра, где его солдаты играли в маджонг и пили коньяк, стремясь избежать холода, поднимающегося из бескрайней алжирской пустыни. Ветра, конечно, еще не было, но теперь это было лишь вопросом нескольких часов. Завтра должно решить многое, подумал капитан, но кое-что уже придется решать сегодня.

— Саид, давайте просто обсудим наши действия. Мнения мнениями, слова – словами, а дело надо делать.

Старый проводник вздохнул и приподнялся со своей старой бараньей шкуры, будто собирался сказать нечто важное, но вдруг передумал. Француз, конечно, уловил его душевные колебания и усмехнулся по себя, не смея дать волю своим чувствам. Подвинувшись ближе, он почти прошептал, незаметно перейдя на ‘ты’:

— Я уже сказал, Саид, что с твоей семьей все будет в порядке. Я обещаю. Ну а теперь, пожалуйста, расскажи все что нужно – мне-то еще придется отдавать приказы своим людям, – и он указал в сторону костра, над которым постепенно раскрывались звонкие алжирские звезды.

Саид пристально взглянул на лицо своего собеседника, будто сошедшее со средневековых фресок и снова, на этот раз еле слышно, вздохнул.

-Хорошо, господин капитан. Раз так, значит так. Как говорится, услуга за услугу. Вчера вечером Мохаммед Аблах собрал своих людей в известном вам квартале и держал перед ними речь. Так мол и так…

— Сиддик был?

— Не могу точно сказать, капитан. Вроде бы как мог быть. Должен был быть. Но вот кто точно был, так это Абду Хафиз, и Расул там тоже сидел…

— К черту Расула! Но, впрочем, продолжайте, пожалуйста, — сказал Женсуль, почему-то снова переходя на ‘вы’.

Французская речь старого алжирца не отличалась особым изяществом, но капитана забавляли просторечные выражения, которыми Саид сознательно пользовался для создания более доверительной атмосферы во время беседы. Капитан медленно раскурил трубку и пустил в воздух клубы ароматного дыма. Ему были нужны не только истории и сведения, а Саид, по восточному обычаю, не спешил переходить к делу, хотя отлично знал, что от него требовалось. Но и Женсуль, впрочем, прекрасно понимал, как вести переговоры со своим агентом. Чертов де Голль, подумал он, а ведь если бы не он, я бы никогда не столкнулся с этим удивительным человеком. Саид и впрямь выглядел необычно – несмотря на морщинистую кожу и глубоко запавшие глаза, в свои шестьдесят с лишним лет он обладал осанкой двадцатилетнего юноши. В глазах же его таилась, как казалось Женсулю, некая неизбывная мудрость веков. Хорошо, что Алжир наш, а не перешел к англичанам, как Ближний Восток, пронеслось у него в уме. Хотя все в итоге достанется американцам, русским и евреям. Сухопарая фигура алжирца теперь едва выделялась на фоне гор и неба цвета индиго, лишь изредка освещаемая вспышками костра.

— Плохи наши дела, капитан. Люди Сиддика за эту неделю убили три семьи белых. Они изнасиловали их дочерей и служанок, а потом все одно убили. Ну и где-то шестнадцать арабов тоже.

У Женсуля и мускул на лице не дрогнул, и не только потому, что к подобным вестям он уже давно привык. Все же получать их от алжирца было и больно, и стыдно, хотя Саид был сама корректность, а в его голосе нельзя было прочесть ни насмешки, ни даже сострадания. В поддержке Первого полка Иностранного легиона Женсуль не сомневался, но вот от де Голлевских призывников и тем более от алжирских повстанцев ничего хорошего ждать не приходилось.

— Что ж, так как же нам найти теперь Сиддика? И какие планы у Аблаха?

— Аблах сказал, что с кафирами нужно расправляться прямо на месте. Он сказал: «Не жалейте их, ибо они не люди, и даже не животные. Господь покарает неверных…»

— Так, Саид, всю эту брехню я знаю наизусть. Давайте сконцентрируемся на главном. Первое: что планирует Аблах. Второе: где и как нам искать Сиддика. И, пожалуйста, будьте поконкретнее. Помните, ведь мы обеспечиваем безопасность не только Вашей семьи, но и жизни наших братьев, жен и детей. Для француза это прежде всего вопрос чести.

— Чести, говорите. А для нас это вопрос жизни и смерти, капитан.

— Бросьте говорить глупости, Саид. Дальше. Пожалуйста, продолжайте.

Саид снова вздохнул. Эта манера уже начала надоедать Женсулю, который понимал, что Саида мало устраивала роль осведомителя, но было похоже, что его озабоченность судьбой семьи перевешивала все. Теперь, когда противоречия между ОАС, организацией, поддерживающей французский колониальный режим в Алжире и метрополией по отношению к алжирским повстанцам, обострились, стало очевидно, что это лишь усугубит проблемы всех жителей страны.

Весенние дни 1961 года остались в памяти многих белых жителей Алжира последними, когда у них еще оставалась надежда. С ними по-прежнему учтиво обходились в магазинах и кафе, но регулярные сообщения о найденных на окраинах города телах убитых европейцев усугубляли и без того пессимистические настроения.

Женсуль, начинавший еще мальчишкой в рядах «Свободной Франции», принимал участие в боевых действиях в Италии, в частности, в знаменитом сражении у Монте Кассино. Тогда он еще восторженно относился к де Голлю-генералу, но как политик он устраивал Женсуля гораздо меньше. Речь генерала от 29 января он воспринял сначала как проявление опасного популизма и не придал ей особого значения. Когда же выяснилось, что де Голль всерьез намеревался предоставить Алжиру независимость, Женсуль вдруг осознал, что его чувство принадлежности к европейской цивилизации и élan оказались куда сильнее политической лояльности. В феврале он вступил в ОАС, где его приняли с распростертыми объятиями, и вскоре он оказался в самой интересной и в то же самое время опасной компании. Помимо кадровых военных, он теперь много общался с ветеранами боев в Северной Африке и Сирии, сражавшихся как на стороне союзников, так и правительства Виши. Были и такие, кто добровольцами служили в немецких и итальянских частях. В рядах ОАС оказалось немало художников, писателей, спортсменов, журналистов и членов католических миссий. А еще были анархисты, чиновники и наркоманы, покинувшие Танжер – широкий спектр лиц, обеспокоенных судьбой европейской цивилизации в Африке, дни которой, как оказалось, были уже сочтены.

— И все же, Саид, давайте еще раз вернемся к Сиддику и Аблаху, хорошо?

— Как скажете, капитан. Позвольте напомнить позицию Сиддика: мы не верим в западную демократию, и открыто заявляем об этом. Однако, либералы и демократы, якобы защищающие равенство и свободу, не желают нам их предоставить. Наоборот, они готовы нас расстреливать во имя этих высоких идеалов. Поэтому у нас нет иного выхода, кроме как взяться за оружие.

— Да, слава Богу, что он, по крайней мере, не обвиняет нас в расизме, не то что наши американские и английские друзья, а, Саид?

— Нет, он занимает более благородную позицию.

— Конечно. Мы ему ближе. Можно сказать, мы практически говорим на одном языке, хотя смысл, Саид, наших слов, похоже, сильно разнится. И дело не только в том, что за нашей культурой стоят идеалы Великой Революции, а в том, что мы-то знаем, насколько разными могут быть люди и народы. Но не все так просто, Саид… Сиддик – он же служил в СС? А ты хоть знаешь, что такое СС? Нет? А я вот знаю, ясно? Самые жестокие ребята, но пойми, они – практически всегда – в основном, конечно – соблюдали некий кодекс воина. Саид, не эти Женевские конвенции, не эти вонючие протоколы с их слюнявым гуманизмом позволили нам – и тем же англичашкам, — завоевать полмира. А где эти полмира теперь? И почему? Ты слышал когда-нибудь о японском кодексе воина ‘бусидо’?

— Я слышал только, что япошки во время войны высаживались на Мадагаскаре. Там наши этим косоглазым ублюдкам задали перцу будь здоров.

Женсуль нахмурился. Информированность Саида о некоторых аспектах недавней военной истории настораживала. В том, что он умеет читать, капитан, естественно, не сомневался.

— Нет, Саид. Там уже были англичане. Они к тому времени заняли Мадагаскар, а японская высадка… господи, Саид, да их всего там было несколько человек! Вот это я понимаю народ, готовый идти на смерть во имя чести! Понимаешь? Не то что мы с тобой, а?

— Как не понимать. Во имя Аллаха и смерть принять не жалко… Простите, капитан.

— Да нет, ничего. Итак, возвращаясь к планам Аблаха и Сиддика. Где они планируют нанести следующий удар?

Саид как-то замялся и поплотнее закутался в свой поношенный бурнус. Порыв ветра вдруг принес из самого сердца пустыни кучу пыли и заставил солдат, сидевших у костра, прикрыть лица. Саид закашлялся. Сквозь дымку, поднятую холодным и пыльным ветром, к Женсулю приблизился лейтенант Бомбаччи, исполнявший в его подразделении должность начальника разведки. Он склонился над своим командиром и тихо сказал по-английски:

— We’ve checked all the data. He’s got nothing on Siddik and he didn’t even attend the meeting with Ablah. He’s their agent, 100% sure. It doesn’t make any sense talking to him any further. And don’t you think about paying him, captain.[1]

Он выдержал паузу и добавил еще более тихим голосом:

— I’d better have him shot, just like this, sir. I mean like now.[2]

Джованни Бомбаччи приходился внучатым племянником Николе Бомбаччи, анархисту, коммунисту и фашисту, который дважды общался с Лениным – первый раз в 1920 году, а потом еще и в 1922, а в ноябре 1943 вместе с Алессандро Паволини помогал Муссолини разрабатывать «Веронский манифест». Манифест этот был принят в здании, где впоследствии судили членов квадрумвирата, обвиненных фашистами в предательстве. Никола Бомбаччи оставался с дуче до конца, а его родственники, оказавшись на юге Италии, эмигрировали в Англию, где Джованни учился сначала в Харроу, а потом в Сандхерсте, что открывало ему широкие перспективы для военной карьеры. Однако Джованни бросил учебу, и под влиянием какой-то романтической страсти переехал в Алжир, где и остался, а впоследствии примкнул к ОАС. Кроме родного итальянского, он прекрасно говорил на немецком, французском и английском, чем часто щеголял. На этот раз его английский пришелся весьма кстати. Женсуль поднял на него свой взор и выпустил в небо очередные клубы дыма.

— Огромное спасибо, Бомбаччи. Я разберусь. Присаживайтесь, пожалуйста. Саид? Это все, что вы можете сообщить?

— Да, капитан, — ответил алжирец будто из глубины какого-то колодца, — боюсь, что так.

— Воспрянь же духом и не унывай. Ты все время впадаешь в какой-то пессимизм, который некоторые, — и Женсуль красноречиво взглянул в сторону Бомбаччи, — склонны неверно истолковывать. Мне кажется, ты слишком часто думаешь о смерти, о каких-то жертвах, но мало думаешь о земном воздаянии. То, что тебя ожидает духовная награда, очевидно – ведь благодаря твоей помощи были спасены жизни десятков невинных людей, и не мне об этом говорить. Позволь же коснуться другого, более низкого уровня нашего бытия. Прими, пожалуйста, от меня в знак дружбы это скромное подношение, не откажи. Мы очень ценим твою помощь.

Саид с видимым трудом подавил негодование при виде пачки франков, завернутых в тонкий муслиновый платок. Джованни бросил удивленный взгляд на капитана, но тот продолжал спокойно курить трубку, а в его глазах отражалось пламя костра, вокруг которого сидели солдаты. Саид вздохнул и впервые за все время улыбнулся.

— Капитан, я не отказываюсь. Но я же просил, чтобы вся сумма была передана моему сыну Исмаилу.

— Вот ты и передашь ее сам, хорошо? Возьми, во имя своей семьи.

Саид молча спрятал деньги где-то в складках бурнуса. Было очевидно, что это не принесло ему никакого удовлетворения. Он оглянулся и вгляделся в безмолвную ночную пустыню.

— Приведите теперь мою жену, господин капитан.

— А это необходимо сделать прямо сейчас? Я же сказал…

— Приведите жену, пожалуйста. Время уходит.

— Джованни, пригласите сюда, пожалуйста, мадам Саид, она должна быть у кухни. Хотя я не вижу в этом никакой необходимости… and you know, Giovanni, I think you’re right, but we don’t need any complications. You just sort it out, he’s all yours.[3]

Бомбаччи лишь улыбнулся и удалился, оставив Женсуля и Саида вдвоем у палатки, наедине с поднимающимся ветром. Костер постепенно догорал, бодрствовали лишь часовые и несколько особенно энергичных солдат, которые не могли заснуть перед решающим броском на Алжир. Звезды медленно совершали свой круг по небу. Прошло несколько тихих минут и из предрассветной мглы к палатке вышли две стройные фигуры, одна в военной форме, другая закутанная в широкую накидку.

— Ну вот, капитан, я готов. Спасибо. Позвольте представить вам мою жену, Марьям. Вы – первый европеец, которому дозволяется взглянуть на ее прекрасное лицо. Смотрите.

— Господи, Саид… Вот это да…

— Берегите ее, капитан. Я же говорил вам, что это настоящий цветок.

— Саид, прости меня… Господи, спасибо тебе. Неужели стоило столько лет скитаться по горам и пустыням, чтобы вдруг обрести такую драгоценность? Конечно, Саид, конечно.

— Марьям, это теперь твой хозяин. Капитан, берегите этот священный цветок. Прощайте.

— Безусловно, и да благословит тебя Бог. Giovanni, only don’t make any noise. Do everything outside and don’t come back for a couple of hours. And… all the money is yours.[4]

— У меня были на уме лейтенанты Предо и Максимилиан…

— Только не надо все это афишировать. Нам еще предстоит налаживать отношения с этими ублюдками. Жаль, конечно, что Саид оказался не только практически бесполезным, но и определенно вредным элементом.

— Слушайте, капитан, может, нам следовало бы как-то предать гласности, что мусульманин, связанный с террористами, пытался продать свою жену французскому офицеру? Во-первых, нам нужно от него откреститься – мало ли какие сведения он сдал Аблаху, Сиддику и прочим? И во-вторых, надо поставить этих поганцев на место, с их дешевыми разговорами о «чести мусульманского мужчины» — сколько эта честь стоит, а?

— Не надо… я-то с удовольствием принял его подарок.

— Что ж, timeo Danaos, хотя победителей, конечно же, не судят.

— А, кроме того, это не совсем красиво. Тем более, мы не знаем ни о его мотивах, ни о собственно действиях. Лучше поспешите, Джованни, возьмите с собой двух солдат и закроем это дело. Разбудите меня перед рассветом и доложите, как положено.

— Есть, ответил лейтенант и зашагал прочь от палатки, бросив быстрый взгляд на хрупкую девушку в накидке, закрывавшей не только всю ее фигуру, но и лицо, кроме огромных темных глаз. Уже отойдя на пару шагов, он обернулся и сказал:

— А вам сказочно повезло, капитан.

— Я знаю, — улыбнулся Женсуль, входя в палатку вслед за девушкой.

Спустя несколько часов глубокая ночь пустыни незаметно, но внезапно ожила, будто изнутри, и хотя ничего не изменилось, стало ясно, что откуда-то издалека уже приближается утро. Солдаты заканчивали приготовления, их голоса стали звонче и энергичнее. Джованни, как всегда бесшумно вынырнул из предрассветной мглы и обнаружил капитана, сидящего у палатки с неизменной трубкой, обратив свое безмятежное лицо к востоку. Джованни замялся.

— Не знаю, как даже сказать, капитан. Странные дела. Короче, этот сукин сын Саид перерезал себе горло буквально в двух шагах от лагеря. Мы нашли его еще теплым, но лишь испачкались в крови. Денег при нем не оказалось.

— Нашли?

— Да уж, поискали от души. Он выкинул всю пачку прямо в кусты справа от выхода – помните, там, у канавы? Почему он так сделал? Ведь он так беспокоился о своем сыне… Жену-то он пристроил, а вот сыну деньги отнюдь не помешали бы, если уж он сам такой гордый…

Женсуль ничего не сказал, и лишь затянулся трубкой, пустив в постепенно светлеющее небо клубы ароматного дыма.

— Передовые части уже вышли, капитан. И нам выходить через час… позвольте узнать, удачно ли прошла ночь?

Женсуль снова затянулся и медленно, будто делая внушение маленькому ребенку, сказал:

— Вполне. Знаете ли, Джованни, мы живем среди очень странных людей. Очень странных; со своими представлениями о мире и понятиями чести. Прожив здесь столько лет, я не уверен, что узнал их намного лучше. Интересно. У вас есть Коран на французском?

— Нет, капитан… кажется, был где-то на английском… но я не понимаю… что-то не так с Марьям?

— Не могу ничего сказать вам на этот счет, увы, Джованни.

Лейтенант нервно сглотнул. Ему в лицо дунул первый утренний ветер, а небо за спиной постепенно становилось похожим на нефритовый свод в сказочном павильоне.

— Увы, у меня нет никаких новостей о мадам Саид, мой друг. Та женщина, которую вы привели ко мне вчера вечером, не была женой Саида, и имя ее вовсе не Марьям. Поверите ли, нет, но это очаровательное личико с огромными, глубокими глазами, принадлежало юному, но весьма отважному мальчику. Это был его сын, Исмаил.

— Что?! Это был сын Саида?!

— Да, Джованни. Но самое интересное это, конечно, то, что он пытался меня убить.

— Убить… и что?

— Что, что. Ничего. Вот этим самым ножом.

Женсуль бросил нож в песок и снова замолчал. Потом он засунул трубку в кисет и одернул свой поношенный китель, будто не замечая потрясенного лейтенанта. Глядя на тонкую оранжевую полосу на горизонте, он спросил уже совсем другим тоном:

— Что с трупом?

— Вырыли могилу в песках за пределами лагеря и похоронили, капитан.

— Боюсь, что вашим солдатам придется проделать это упражнение еще раз. Пришлите кого-нибудь, чтобы убрали мою палатку.

— Слушаюсь, капитан, — таким же невозмутимым тоном ответил Джованни и повернулся кругом. До выступления оставалось уже совсем немного времени.

— Джованни!

— Да, капитан?

— Какие же они все-таки… молодцы, а?

— Скорей сволочи!

— Ну что ж, можно и так сказать.

Лейтенант бросился на поиски солдат, и когда сквозь пыль, поднятую его сапогами, ударили первые лучи солнца, Женсуль едва слышно произнес:

— Нет Бога, кроме Аллаха, а Мухаммед – пророк его…

Капкан

Саша ощутил какую-то странную потребность в полете, физически исходящую у него в некотором метафорическом подобии эякуляции с той существенной разницей, что вместо ощущения недолговечного, но острого наслаждения, он переживал медленную, тянущую боль.

Он попытался перевернуться на другой бок, но острый удар по ребрам почти окончательно пробудил его от того, что он часто называл «тяжелым, похожим на обморок, сном». Александр был верным приверженцем идей «новой критики», и не считал, что произведение искусства должно выражать что-либо, кроме самого себя, полагая аутотеличногсть своего сна правом, записанным еще в Хартии Вольностей. На этот раз он был волком, который осторожно просовывал свой хвост в вожделенную прорубь, где водились золотые рыбки. Хотя Саша отчетливо ощущал робкие и нежные пощипывания своего хвоста, он лишь удивлялся скорости, с которой хвост терял энергию и динамичность, до тех пор, пока его сновидческому сознанию не стало ясно, что его хвост окончательно вмерз в полынью, образовавшуюся между неровными кучами мерзлой картошки, едва прикрытой немытой клеенкой.

— Киберабад – как-то неясно пронеслось в его сознании. Фантазия? Глюк, вызванный совмещением эфедры, водки, пышни, пива и каких-то странных таблеток, которые он прикупил в туалете на вокзале? Воспоминания? О прочитанном вчера в газете инциденте, в котором оказались замешаны швейцарские миротворцы в Тибете и уйгурские подразделения специального назначения? О детских страхах, вытекавших из понятия «кибер» и связанных с ними комплексами? Или то было место жительства некоего Н. Миронова, о котором Саша также недавно читал что-то ужасное в газете, но лишь помнил фразу «… и сразу девять…», которая наполнила его душу одновременно и щемящим ощущением надвигающегося приключения, и тягостным предчувствием провала.

— Я должен ехать в Киберабад – вдруг явственно пронеслось в Сашиной голове; через секунду он увидел себя, отчетливо произносящего эту странную фразу, а еще через мгновение Саша проснулся, лежа ничком на огромном агалыкском валуне.

Перед глазами была темнота, сквозь невидимые шторы просачивался чахлый рассвет. Александр с трудом вытянул откуда-то из глубины затекшую руку и провел ее по пространству. Он лежал на какой-то незнакомой кровати, тщетно пытаясь перевернуться на живот или на спину, не довольствуясь тем, что его положение неизменно оставалось одним и тем же – он продолжал против своей воли лежать на левом боку, подпирая находящийся перед самым его лицом мешок холодного и влажного риса.

Ему только что снилось, как он бежал по улицам опустевшего города, стремясь попасть в какую-то неведомую дверь, — совсем как Киану Ривз в «Матрице», только за ним никто не гнался. Наконец он оказался в огромном сверкающем зале заседаний, который почему-то превратился в вокзал, наполненный людьми, и тут Саша почувствовал, что на нем не осталось никакой одежды, и что самое досадное – его член самым бесстыдным образом выпирал вперед в нескончаемой эрекции. Саша бросился вниз по коридорам, потом – вверх по каким-то шатающимся лестницам, и наконец очутился в большой общественной бане, где, казалось, можно было спрятаться. Он стремительно укрылся в одном из номеров, по щиколотки утопая в потоках холодной воды, и в качестве последней отчаянной меры поместил свой выдающийся орган в трещину в бетонной стене, от которой веяло нестерпимым холодом и жутью. Страх выдернул Александра из глубин сна, и какое-то время он тяжело дышал, уткнувшись лицом в чью-то незнакомую спину, в то время, как его мозг медленно возвращал отсутствовавшие компоненты души обратно.

Окончательно придя в себя, Саша обнаружил две интересные вещи – во-первых, что он держал в своих объятиях обнаженное женское тело, а во-вторых, что его член был глубоко и прочно введен в таинство этого тела, хотя было сложно определить, в какое. Попытка прояснить этот важный вопрос вызвала тупую, но сильную боль внизу живота, и Александр инстинктивно прильнул к гладкой, и обжигающей холодом спине тела. То, что это было именно тело женщины, а не женщина, он понял секунду спустя, и осознание внезапной близости смерти взбодрило его чувства и освежило ум. Он снова рюхнулся назад, краешком бодрствующего и постепенно расширяющегося сознания понимая, что у него возникли серьезные проблемы. Сам факт, что он лежал в постели с трупом, испугал Сашу своей зияющей неизвестностью, а поскольку он ровно ничего не мог вспомнить, то перспективы как прошлого, так и будущего, превращались в бездонные пропасти, из которых на поверхность его трепещущего ума могло вынырнуть все, что угодно.

Гораздо менее глобальной, но от этого и более ощутимой опасностью было то, что он никак не мог освободиться из своего весьма неудобного положения, несмотря на то, что обе ноги и одна рука оставались полностью свободными. Женщина была, безусловно, мертва, но ее крепко сомкнутые бедра никак не выпускали напряженный Сашин член, который подвергался самым болезненным ощущениям при любых сколь-нибудь энергичных попытках прервать этот явно затянувшийся контакт.

Мозг, практически уже оттаявший от последних признаков сна, быстро перерабатывал внешнюю и внутреннюю информацию, поступающую в него неровными порциями. Как-то подспудно удалось выяснить, что Саша находился в дешевой гостинице, по всей видимости, железнодорожной. Несмотря на отвращение, он несколько раз пытался заглянуть в лицо трупу, каждый раз холодея при мысли, что это ему удастся, и надеясь, что от ужаса увиденного все его проблемы разрешатся сами собой. Напрасно; устав от бесплодных попыток, Саша решил, что следовало подумать над ситуацией более основательно, пытаясь сохранить еще не покинувшее его самообладание. Он подтянул ногой свалившееся с кровати одеяло, а затем не без труда натянул его на себя, заботливо укрыв и окоченевший труп.

— Неужто затрахал до смерти? – удивился он сам себе, но тут же отбросил эту мысль, как абсурдную. Успокаивало лишь одно – в гостинице было относительно тихо, и никто, похоже, еще не знал о Сашиных проблемах. Проблемах…проблемах…

-Черт! Фак-перефак! – вслух прошипел Александр – факинг фак! Ему всегда было легче пользоваться теми немногими английскими словами, которые он знал, для выражения эмоций, находившихся уже за пределами средств вычурного русского мата. Встреча, у него скоро должна была быть встреча, а потом – дальше, в Киберабад. Времени оставалось всего ничего, а никаких действенных мер по спасению у Саши не было. Он вспомнил о волках, отгрызающих себе попавшую в капкан лапу, но дотянуться до лапы было невозможно, а Саша все же надеялся выйти из истории живым и невредимым, и снова заметался по кровати.

Тут над самым ухом раздался телефонный звонок. Физическая реальность неумолимо продавливала хрупкую пленку бытия, а снаружи полыхало известное ледяное пламя, языки которого показались Александру теперь настолько близкими, что кратковременный сердечный спазм он воспринял, как обрушивающееся на побережье цунами.

— Кто это звонит? – спросил он у самого себя, и тут же обругал себя за глупость. Вопрос был поставлен неверно – единственно, что сейчас имело значение – как можно было бы использовать эту возможность для спасения. В идеале следовало бы поднять трубку и попросить верных друзей осторожно подняться (или спуститься) к нему в номер и тактично избавить его от неприятностей. Увы, ситуация была далеко не идеальной. Прежде всего, телефон стоял на тумбочке достаточно далеко, чтобы до него можно было дотянуться рукой. Кроме того, Александр хорошо знал привычки своих друзей.

Снова звонок. У него снова екнуло сердце. Краем глаза он видел уходящий к телефону провод, и просчитал, каким образом его можно было бы осторожно зацепить ногой, подтащить поближе, а затем, перехватив рукой, вытянуть телефон с тумбочки на кровать, а уж затем – вцепиться свободными, гибкими пальцами в трубку, и… но делать это следовало немедленно.

Саша изогнулся, насколько мог, превозмогая тянущую боль в паху, и со второй попытки захватил гладкий черный провод между пальцами ноги. Третий звонок заставил его поморщиться, но он не поддался панике, и тщательно контролируемым движением стал тянуть провод к себе, отслеживая движение телефонного аппарата периферийным зрением. Труп, конечно, здорово мешал, но используя изящный изгиб холодного бедра в качестве упора, Александр медленно, но неуклонно подтаскивал телефон к краю тумбочки. Предстояла самая ответственная операция – переброс аппарата на кровать. Было бы значительно легче, если бы его рука могла дотянуться до провода – но физические возможности обоих тел этого пока не позволяли. Тем не менее, наиболее опасный участок был пройден без срывов, и блестящий красный аппарат переполз на скомканную простыню, и начал продвигаться к белоснежным холмам одеяла, которое, как теперь с сожалением отметил Саша, он не побеспокоился скинуть с кровати. Впрочем, времени на это уже не оставалось. Еще одно усилие – и провод оказался в его руке, но тут перед телефоном вырос крутой склон, и, когда осторожным движением локтя Александр попытался выровнять его положение, раздался оглушительный четвертый звонок. Сашина рука дрогнула, и перед его глазами предстала самая безнадежная сцена – трубка с накренившегося набок аппарата начала скатываться, переворачиваясь в воздухе, и сверкая глянцевыми боками в лучах солнца, восходившего над еще серым горизонтом, устремилась вниз.

— Нет, нет! – простонал Александр, и тут трубка с оглушительным хрустом опустилась на пол, увлекая за собой весь аппарат. Это была самая настоящая катастрофа. После того, как гул от падения утих, Александр нерешительно открыл крепко зажмуренные глаза. На мгновение ему показалось, что все случившееся было неприятным, но внезапно завершившимся сном, но нет, — он по-прежнему сжимал в ладони твердое посиневшее бедро, а почти перед самыми глазами на полу лежала бессильная трубка, из которой едва слышно доносился механический голос.

— Алло! Алло! – в отчаянии завопил Саша. – Кто это? Вы меня слышите?

Трубка проскрипела несколько невнятных фраз, и вслед за столь же бессмысленными криками Александра из нее скоро стали раздаваться исключительно равномерные звуки, похожие на радиоволны, которыми человечество начало прощупывать космос в поисках иных цивилизаций.

Он был в отчаянии. Не только сознание отказало ему в памяти о прошлом, но и праксис, высоким тоналем которого он привык если не гордиться, то воодушевляться, отказал в повиновении. Для того, чтобы овладеть собой, Саше потребовались значительные усилия воли, на которые он никогда не полагал себя способным. В моменты мыслительного вакуума он стремился полагать целенаправленную мыслеформу, и вскоре его предположения выстроились в систему представлений о путях выхода из случившегося. Сопоставляя крохи доступной памяти, и постепенно восстанавливая в своем сознании стандартные макросы, Александр в итоге пришел к однозначному выводу, что его плачевному положению предшествовали две причины. Во-первых, покойница, скорее всего, принимала средство, позволявшее осуществлять значительный контроль над сокращением стенок заветного канала, и добилась эффективности, подобной диафрагме хорошего фотоаппарата. Не ее была вина в том, что смерть застигла ее канал в фазе закрытия. Во-вторых, он отчетливо вспомнил таблетки, которые он прикупил на газалкентском вокзале. Или это был Ржев? «Я убился подо Ржевом» – подумал Саша, и загрустил. Вчера он спьяну сожрал две дозы патентованного Penisomorphin’a, на этикетке которого содержались ясные указатели на приближающиеся проблемы. Этикетка обещала восемь часов непрерывной эрекции и «почти экспонентный» рост продолжительности действия по мере приема больших доз этого совершенно безвредного препарата.

— Двойняшка… восемь на два минус два, ну, четыре, минимум двенадцать часов, ох себе ни фига,… сейчас около семи…когда я их съел?… не позже полуночи, — еще минимум пять часов, фак, фачий кот!

Обнаружив одну причину проблемы, Саша принялся за вторую, и страх быстро подсказал ему нужный файл на системном диске мозга. «Достоверный признак смерти – температура тела ниже 25С… трупное окоченение начинается через 1-4 часа после смерти и охватывает все мышцы через 8-10 часов… Наибольшей плотности мышцы достигают к концу суток и сохраняются на протяжении 2-3 суток, после чего мышцы начинают постепенно размягчаться … болезненно измененное сердце не окоченевает… выделение спермы в уретру может быть прижизненным и посмертным…»

Сравнительный анализ обеих причин заставил Сашу приуныть – даже прекращение действия “Peniso morphin”’a не гарантировало ему скорого освобождения, поскольку на этот момент приходился пик мышечного напряжения тела, силу которого Александр ощущал все более отчетливо. С глухим стоном он попытался откинуться назад и размять затекшие руки – тягостность положения усугублялась с каждой минутой, но никакого прогресса достигнуто так и не было.

Закинутая за голову рука коснулась чего-то твердого и продолговатого. Саша вздрогнул – все предметы на свете могли теперь быть опасными. Но, по мере того, как его пальцы нащупывали неизвестный предмет, страх постепенно сменялся удивлением, а потом и ликованием. Александр держал в руках пульт управления телевизором, о существовании которого он совсем забыл, несмотря на то, что экран под совсем небольшим углом располагался прямо напротив. Сердце радостно подпрыгивало в его деформированной от долгого лежания грудной клетке. Связь с миром, пусть и односторонняя, была восстановлена.

Красный глаз телевизора мигнул, и экран медленно осветился изнутри. Показывали политические новости – вчера войска Памирской Республики возобновили наступление на ошском фронте, где миротворческие силы, возглавляемые китайско-бразильской коалицией, разделяли воюющие стороны и теперь несли свои первые потери. Это было неинтересно, и Саша переключил канал.

— … полагает, что можно завоевать доверие избирателей прямым запугиванием и угрозами в адрес неугодных? Но наша линия заключается в строгом соблюдении всех суверенных прав граждан, независимо от их политической или сексуальной ориентации…

— Позвольте напомнить вам, что ваш лимит времени исчерпан. Слово Василию Петровичу Протопутину.

— Спасибо. Вот тут Андрей Николаевич много говорил о правах избирателей, но ни слова не упомянул про их обязанности перед государством и обществом. Вместе с тем, как показали известные события в Хабаровске и Владивостоке, не только избиратели, но и трудовые беженцы обязаны подчиняться конституционным принципам. Китайский мятеж продемонстрировал всем…

— …порочность практики пересаживания неверно понятых принципов демократии на нашу почву!

— Господин Архипутин, у вас уже было время высказаться. Пожалуйста, Василий Петрович, продолжайте.

— Да, спасибо. Вот тут Андрей Николаевич употребил слово «сексуальная ориентация», а знает ли он, что в переводе с латинского слово «ориентация» означает «овосточнивание»…

Александр с неприязнью переключил канал – даже политическая дискуссия напоминала теперь о грустном положении – о том, о чем больше всего хотелось бы забыть. Сухая женщина в очках вела экономическое обозрение на одном из государственных каналов.

— …несколько компаний уже выразили свой интерес, и ожидается, что на тендер поступит большое количество предложений. Как выразился один из трейдеров, при постепенном увеличении объемов российского экспорта нефти мы переживаем структурное развитие рынка Юралс. По мере увеличения объемов российского экспорта нефти партии Юралс все чаще реализуются через арбитраж в Америку и Азию. По мнению трейдера, постепенное увеличение масштабов поставки Юралс приведет к снижению стоимости этого сорта, и тогда эти экспортные пути будут открыты на постоянной основе, а не просто время от времени. Как считают трейдеры, это делает Юралс весьма привлекательным сортом…

— Тьфу, гадость, — сплюнул Александр. На другом канале его взору предстал гладкий лоснящийся лектор. Саша прислушался.

— … следите, чтобы ложка удерживалась за середину снизу средним пальцем, а ручка вилки удерживалась за середину концами указательного – снизу, и большого – сверху, — вот так.… При этом обращайте внимание, чтобы концы ручек прибора упирались в ладонь – вот сюда, то есть в основание безымянного пальца и мизинца…

«Ну вот, — сказал себе Александр, — теперь уже официантов обучают по телевизору! Интересно, а сколько человек их сейчас смотрит?»

-… при этом следите, чтобы он держал приборы таким образом, чтобы изгиб зубцов вилки находился над углублением ложки – притом, чтобы это получалось у него естественно и непринужденно. Так вы можете отличить хорошо вышколенного официанта, и оценить его выучку, и в случае отсутствия таковой — требовать скидки до 15%. Теперь рассмотрим типичные погрешности в сервировке стола хрусталем…

— А-а, разгалерилось мажорище поганое! – уже вслух возмутился Александр. Обычно он с удовольствием относил себя к классу потребителей сервиса, но теперь в его душе вдруг поднялось искреннее негодование в адрес судей чужого труда. Пока его внутренний мир переживал тихую либеральную революцию, внезапно раздался стук в дверь.

Все страхи и комплексы Александра в одночасье вернулись в его трепещущее тело, замкнутое в теле чужом, и от этого еще более жалкое и зависимое. Ручка двери дернулась пару раз, и Саша четко представил себе конец своего заточения – конец позорный, криминальный, и безусловно неприятный. Дихотомия Рэнсома о детерминированном и недетерминированном смысле в поэзии проявилась для него настолько рельефно, что, чтобы утолить возникшую сильную потребность в свежих впечатлениях, он снова попытался осторожно высвободиться из своих, наверное, когда-то сладких, пут. Стук повторился, и неприятный женский голос потребовал:

— Мужчина, откройте!

— Я в ванной – стараясь быть непринужденно-раздраженным, крикнул в ответ Саша. Крикнул, и испугался собственного голоса.

— Вы сегодня выезжаете?

— Да, но попозже…

— Завтрак надо?

— Нет, спасибо.

Горничная исчезла также внезапно, как и появилась. На лбу у Саши выступила испарина. Переводя дыхание, он снова постарался изменить свое положение, разминая затекшие мускулы, и снова вернулся к телевизору. Переключая каналы в поисках чего-либо, могущего облегчить его участь, Александр натыкался на различные бессмысленные передачи и тревожные новости. Снова попытка переворота в Италии… ураган обрушился на побережье Флориды… в столкновении с уйгурским спецназом погибли два швейцарских солдата… снова теракт в Новосибирске…подал в отставку премьер-министр Южнокитайской Федерации… наступление памирцев на ошском фронте… сверхмощный вирус в Интернете…

Внезапно его внимание привлекло знакомое лицо. Ровные черты, внимательный взгляд. «Ба, да ведь это же Федя Чистый!» — сказал сам себе Александр. И точно, камера перешла с крупного плана на средний, и стало очевидно, что в одной из многочисленных телепередач участвует легендарный Федор Чистяков со своим неизменным баяном, который (впрочем, закрытый), стоял рядом. По личности ведущего Саша установил и название передачи – это была «Нормальная отмывка», но вот еще двух участников он как-то не узнавал, хотя совсем незнакомыми они тоже не были. Федя как раз отвечал на вопрос, голос его был грустным, усталым, но твердым.

— В своей тюремной исповеди Уайльд пишет в адрес своего бывшего друга Бози…

— Лорда Альфреда Дугласа – уточнил один из неизвестных Саше участников телешоу.

— Да…так вот, он обращается к нему с потрясающей, по-моему, фразой: «ты прошел мимо романтики прямо в реальность». Нечто подобное произошло и со мной.

— То есть, перестав заниматься музыкой, вы не ощущаете никакого творческого вакуума? Или же все-таки есть чувство потери?

— Вакуума нет, в какой-то момент мне показалось, что я обрел Бога, но теперь я ощущаю более глубокую трансформацию, чем ту, которую пережил в лечебнице.

— Спасибо. А вы, Артюр, как вы отнеслись к своей потрясающей известности?

Камера повернулась в сторону невысокого, преждевременно постаревшего, но еще молодого человека с узким лицом.

— Мне тогда уже было все равно. Я ставил перед собой определенные задачи, но крах моей личной судьбы, совпавший с поражением Комунны, привел к такому перелому, что я более не мог заниматься поэзией, и все, что с ней было связано, стало каким-то нереальным…мне хорошо понятны чувства Феди…

«Потрясающая известность… Артюр… Комунна… не может, конечно, быть, но ведь это – Рембо! Артюр Рембо, фачий кот!» Александр не мог поверить своим глазам, но они его не обманывали – в студии «Нормальной отмывки» действительно сидел Артюр Рембо в своем поношенном мундире чиновника колониальной администрации. Ведущий почтительно обратился к третьему гостю, почтенному благообразному старцу с веселым улыбающимся лицом.

— Ваше преподобие…

— Ну что вы, Андрюша, можно просто Джон.

— Спасибо… Джон. Вы тоже перестали писать стихи и обратились к Богу. Было ли это внезапным решением или это пришло к вам постепенно?

— Знаете ли, у меня был очень интересный период, когда я полагал, что могу служить Богу своими стихами. Тогда я написал, например, «Венок сонетов», но это была ложная установка, что я постоянно ощущал, но продолжал писать, пока…

— Пока не стали настоятелем собора Св. Павла?

— Ну, это было уже позже… пока не осознал, что Богу можно служить одним единственным способом – служением Ему, а поэзия тут ни при чем. То есть я хочу сказать, что поэзия – это не враг религии, и не ее паллиатив, а просто феномен совсем иного рода.

Александр уже давно превратился в глаза и уши, и, невзирая на боль, перегнулся, насколько мог, через труп, чтобы лучше видеть происходящее на экране. Великий поэт-метафизик, Джон Донн, младший современник Шекспира, тоже был гостем «Нормальной отмывки» и теперь непринужденно рассуждал о путях творчества.

— Воспоминания и плоды воображения сливаются в единую субстанцию, и пока человек жив, ему кажется, что он различает одно от другого, но когда после смерти вся мыслительная материя засасывается в Большую Воронку и…

— Простите, но не кажется ли вам, — вклинился в разговор Рембо, — что это лишь ваша интерпретация итогов творчества? С одной стороны, от нас ни остается вообще ничего, и ваша религиозная метафизика ничем не лучше любой другой, а с другой стороны – поэт живет в своих стихах…

— Только если ему это надо, господин, простите, гражданин Рембо, – возразил ему Чистяков.

— Ну, как говорил Гитлер, «войны начинаются и заканчиваются, а остаются лишь сокровища культуры».

Воцарилась немного неловкая пауза.

— Знаете, — сказал Донн, — на меня большое впечатление произвели сны Робби Кригера, гитариста известной в прошлом группы The Doors, — понимаете, мы иногда смотрим чужие сны, — так вот, прошло уже несколько десятилетий после смерти Моррисона, а Робби до сих пор иногда снится, что он живой, и что они снова играют вместе.

— Ну и что они играют? – поинтересовался Чистяков, ненароком бросив взгляд на свой баян.

— Мне трудно судить, — улыбнулся Донн, — это не совсем моя музыка, но похоже, их музыкальное развитие отнюдь не прекратилось.

— То есть вы хотите сказать, что если бы Кригер мог вспомнить всю ту музыку, которая ему приснилась, и сыграть ее… — возбужденно начал ведущий.

— Дело в том, что в определенном смысле она уже прозвучала, причем с Моррисоном.

— Но только лишь в воображении Кригера – махнул рукой Рембо.

— Да, это же не сам Моррисон, а лишь сны Кригера о Моррисоне! – встрепенулся Чистяков.

— А что есть теперь Моррисон, как не сплошной сон о нем – и чей сон, по-вашему, более реален? Ваш? Мой? Или самого Моррисона?

— Здесь, конечно, могли бы возникнуть большие проблемы с копирайтом, — задумчиво произнес ведущий, – ну да ладно, время нашей передачи подходит к концу, и давайте узнаем, не возникли ли какие вопросы у наших зрителей!

Камера медленно отъехала от продолжавших свой спор поэтов, и взору Александра предстала пестрая толпа безвкусно одетых людей всех возрастов и расцветок. Какая-то бойкая девчушка с переднего ряда раскрыла свои малиновые губки и с сильным вологодским акцентом спросила:

— Артюр… вот почему у вас такой псевдоним…Рэмбо, вы на Рэмбо совсем не похожи…хи-хи…или это у вас свое имя?

— Девушка! Это – великий французский поэт, и зовут его Рембо, с ударением на «о»! Куда только школа смотрит, — возмутилась сидящая сзади грузная тетка с большой брошью. В зале засмеялись. Александр встрепенулся.

— У меня вопрос, – твердым голосом произнес он. Камера выхватила повернувшееся в его сторону лицо Федора Чистякова, улыбающиеся глаза Джона Донна и грустный взгляд Артюра Рембо.

— Подскажите, что мне делать, — уже менее уверенно сказал Саша.

— Что делать? Я тебе скажу, что делать! – лицо Рембо обрело какую-то странную жесткость, — для начала глянь на себя!

— Действительно, Александр, — примирительно заметил Донн, — начните с осознавания себя в данном вам контексте. Вы хоть представляете, с кем вы, например, лежите?

— Нет… — прошептал Александр.

— А ты глянь, друг, — посоветовал Федя и усмехнулся.

Александр хотя и помнил, что уже пытался это сделать, решил исполнить совет во что бы то ни стало и, превозмогая боль, стал перегибаться через труп девушки. Он обнял его правой рукой, схватившись за ее мертвые сиреневые соски, остро ощущая свою нелепость перед экраном, с которого на него в ужасе смотрела вся аудитория телешоу. Еще одно усилие, и внезапно Александр понял все. От этого понимания ему стало так плохо, как никогда раньше, и если бы он стоял на ногах, то, несомненно, падение было бы неминуемым. Мир перевернулся и с грохотом обрушился в бездну. Саша с глухим протяжным стоном повалился на кровать.

— Люда… дорогая моя…Боже, нет! Нет! НЕТ!!!

— Смотри, идиот! – крикнул Федор и одним рывком раскрыв баян, запел:

— В какое же светлое завтра готов ты еще рвануться, блуждающий биоробот, — и тут веселым хором поэты подхватили последние строчки песни, — ну надо же так ебануться!

-А-а-а! А-а-а! – вопил Александр, катаясь по кровати с зажмуренными глазами.

— Пробудись! Пробудись! – грозил ему с экрана Рембо.

— Проснись ты, блин! – с раздражением сказал какой-то знакомый голос, — да поднимись ты, баран!

Александр, тяжело дыша, медленно приходил в себя. Перед его глазами маячила какая-то железная скамейка с ящиком внизу, и чьи-то ботинки. «Люда…милая…», сказал себе он, и скупая мужская слеза хрустальной каплей скатилась на пол вагона.

— На, выпей! – сказал голос сверху. Александр поднял голову, и удовлетворившись увиденным, снова опустил ее на заплеванный пол качающегося вагона.

— Слава Богу, — прошептал он и снова погрузился в мягкую и пушистую тьму.

* * *

Завершает настоящую подборку произведение, которое я написал в 1988 году, в возрасте девятнадцати лет, когда перестройка достигла своего пика, а к своим друзьям в Ташкент я, студент самаркандского Иняза, летал на самолете. В этой экспериментальной повести мне хотелось решить задачу выработки особого языка для передачи определенных образов и представлений. В итоге я не нашел ничего лучше, как обратиться к жанру комментария – двадцать лет назад это смотрелось несколько иначе, но, похоже, задача была, в основном, успешно решена.

Приговоренный к освобождению (с комментариями) или переходящее повествование о годе Тигра

Сансара

Раскачиваясь по улице, шел S. Изменения улицы его родного города за эти годы: 1) исчезновение былой респектабельности, блеска; погасшие огни рекламы; 2) обезлюдевшие тротуары; 3) шоссе почти полностью загромождено остовами ржавеющих автомобилей, причем большая часть из них сгнила, превратилась в пыль. Меньшее еще сохраняло свою Форму, но ненадолго…

Комментарий: В данном случае употреблено понятие дематериализации с учетом потенций развития процесса растлевания автомобилей. Связь же с Охотой-На-Автомобили здесь, видимо, очень неявная.

(К. был, само собой, во фраке). По прошествии улицы очутились на кромке свежевспаханного поля. Все указывало на признаки прошедших дождей. Деревья, почва находились там. По серому, совершенно безумному небу двигались темные птицы. Очевидна прохладность воздуха. На пашне стояла коленопреклоненная женщина в длинном белом платье, развевающимся по ветру, протягивающая куда-то руки. Ее ослепительно рыжие, блеклые волосы пронизывались и омывались атмосферой.

Комментарий: Воздействие воздуха после дождя ни с чем несравнимо. Роль субъективного ощущения всемерно повышается, эйфорическое состояние вводит новые факторы делания. Лет десять тому назад, перечитывая работу одного французского автора, озаглавленную «Романы о Тоше», встретил упоминание о прорыве через горящий лес, окруженный неприятелем. Этот прорыв сопряжен с подобным повышением сенситивности, когда каждая черточка характера находится в личной взаимосвязи с природой и когда все происходящее остро погружает медиума в контакт с собственными образами. Бесцветные глаза выражали состояние глубокого страха, женщина, вероятно, что-то кричала (по крайней мере, рот ее был открыт), но над полем стояла гнетущая тишина.

Это зрелище А. ощутил полной бессмысленностью своего стояния и пустился дальше, действительно будучи не в состоянии чем-либо помочь. Он действительно не мог ничем помочь.

(Далее — описание пути к мраморной лестнице. Оно не сохранилось).

Спустившись по мраморной лестнице в овраг, В. оказался погруженным по колено в грязь. Свисавшие сверху кусты служили доброй опорой для продолжающего свой путь. Автомобиль обдает его «отвратительными клубами дыма».

Комментарий: Все это навеяно высказыванием Д. Маккаферти в его работе No Mean Cities, где соотносятся различные образы духов разрушения с точки зрения, которую выражал еще Желающий-Не-Быть, а именно — о негативной роли тенденциозного индивидуализма для самого индивидуума.

Лицо водителя показалось C. знакомым — подтверждение. Зажгли свечу и выглядывание за дверь. Но, как указывается, в коридоре было Уже Темно, лишь сумасшедшая старушка в красном чепце тыкала вязальной спицей в отверстие в стене.

Следует описание коридора, в котором самыми важными моментами являются банки от лекарств, находившиеся на полу, залитом неким подобием варенья. Также в коридоре имелись перила, за которые держался S., чтобы не упасть. Кончался коридор стеной, «вся штукатурка которой (а, несомненно, это была хорошая штукатурка) поистлела и заросла мхом».

Комментарий: Склонность к парадоксам изобличает намерение не только создать видимость значительности, но и обезопасить себя. Подходя к информации, обладая сильном оружием отделения семиотики, логики и религиозного сознания, можно нанести вред, прежде всего, очевидной информации.

Изо мха торчала ложка. «К. залез на ложку, но та согнулась», и А. устремился на голову полного господина в очках, неизвестно по какой причине оказавшегося в гостиной. Поведение господина в очках: 1) прыжок; 2) мяуканье; 3) взбирательство по веревочной лестнице вниз. Качество: «небывалая прыть». Явная реминисценция «Консультанта с Копытом». В. глянул наверх, вспомнил о том, что ему уже давно пора, и очень быстро начал бежать. По мере увеличения скорости перемещения вес уменьшался, тело очутилось в воздухе, и тротуар сразу же оборвался вниз, к ручью, где С. в детстве весьма часто проводил целые сутки напролет.

Вариант 1. К сожалению, Альфред еще не появился, и ножницы сделали свое дело, как и ожидалось. Естественно, акции Ордена Вечерних Котов резко возросли, и присутствие К. на сессии было необходимо.

Вариант 2. Появление Альфреда. Ожидание. Резкое возрастание значения всякой деятельности, связанной с Орденом Вечерних Котов. Необходимость проведения конклава.

Вариант 3. Соборность, неприменимая к Ордену Вечерних Котов, имеет место в случае одновременного (см. Ножницы) появления Альфреда и N., появления на собрании сотрудников Института Вентилятора.

— Все сотрудники уже на своем месте! — крикнул вдогонку некто. F. начал беспокоиться о своем грядущем опоздании, начал спешить. В это время наступило ухудшение Солнца. Раскаленный воздух, не единого кустика, не единого деревца, где можно было бы укрыться, завернувшись в лист. Эпизод с заворачиванием в лист имеет две связи с рассказами об уховертках: во-первых, это детство, во-вторых, поход в горы и слушание Симфонии Стены Мирали.

Комментарий: Уховертки, упомянутые выше, являются непосредственным продуктом явных ассоциаций-воспоминаний. Такова методика пост-эмерсоновского периода.

Камень показался и пропал в глубине. С облегчением подумал V., что ну вот — теперь уже скоро, вымолвил, и показалось то место, где они жили.

У дверей жрали дети. Q. входит в них, вызывающая бедность бросается в глаза. Стены, покрашенные серо-зеленой эмалью, отсырели, но были старательно завешены картинами. Раздался зловонный запах снеди, завернул в коридор, неприятно поразившись, прошел через кухню. Появление второе — старушка в красном чепце, оставив спицу, спала, свернувшись у стеклянных банок. Выйдя во дворик с виноградником, он, заслоняясь рукой от солнца, вошел в следующие двери. Там — смотрение телевизора, громкое насмехательство, ускорение шага.

Начинается нечто из Балога. С треском распахнулись двери, и мимо проскочила девушка, обритая, одетая в мешок. Произошло одностороннее узнавание.

Комментарий: Здесь необходимо пояснить, где происходили описываемые события. В тексте оригинала имеется слово hoste’, что означает, главным образом, студенческое общежитие, но также и туристический приют, и гостиницу. Во всяком случае, во всем этом явно есть нечто магометанское. Упоминание об односторонности узнавания подтверждает мнение некоторых комментаторов о степени сосредоточенности человека, занимающегося интроспекцией. Тут же вновь возникает спешка, порожденная начинающейся сессией (session).

Где Альфред? Стал спускаться L. в подвал. Лестница расширялась, грязи на ней увеличилось. По мере дальнейшего спуска становилось все труднее дышать, потолок приблизился к макушке. Свет совсем исчез, приходилось идти на ощупь, происходили стуки о земляной пласт сверху. Вдруг стало очевидно, что пришли. В сей же момент далеко наверху настал грохот, чуть слышимый одной ладонью. Здание обрушивалось, заваливая лестницу. Якобы бетонная, бронированная плита захлопнула вход, но в каноне нет упоминания об этом, скорее всего, эта информация — побочный продукт материализации эмоций. Просвет между полом и потолком не превышал пятидесяти сантиметров. В самом низком месте человек принялся рыть грунт ногтями, что сначала удавалось с трудом. Возникло осыпание земли в пустоту, куда устремился и G. Стало черно и непроходимо. Лицо озарилось сиянием. Сделали лишь одно усилие и оказались на дне колодца.

Комментарий: Ранние источники указывают, что именно переход из изолированного, экзистенциального мира в сферу мнимой свободы, порожденной иллюзиями, и есть основное значение пост-эмерсоновского периода, хотя сам образ колодца является полной экспансией Эмерсона.

Подняв голову, К. обнаружил стены, уходящие вертикально вверх в Голубой Туман и вибрирующие. NB: До стен не было возможности ни дотянуться, ни добежать.

Часы, как только на них взглянули, стекли с цепочки и впитались в песок.

Резкий подъем, разгон, взгляд опять вверх. «Сверху медленно, непререкаемо (в колодец) валились голубые кирпичи. Они постепенно увеличивались в размерах, заваливали D.». Стало быстро темнеть воспоминание о сессии (конклаве).

Комментарий: Описаны восьмая и девятая ступени семичастного пути от красного к фиолетовому. И хотя седьмая ступень появляется (вместе с шестой, пятой и особенно четвертой) и дальше, но данные этапы имеют полное значение перехода от человеческого в состояние Охотника. Вырывает из «дурной цикличности» памятование о цели этой цикличности.

(Опускается эпизод с Замком).

Светофор горел только одним светом — фиолетовым (см. выше), но про него ходили слухи, что придет время, и черным зажжется каждый фонарь (см. выше). Черным Светом (речь идет о событиях на Рождество). Связь с маятником. Связь с Вентилятором. О суете: толпа сбила М. с ног, некто пнул его ботинком два раза. Впечатлений не осталось, но все прекратилось, стоило ему зайти в свой подъезд. Стало Тихо. Медленно поднялся на второй этаж, зашел в квартиру и, не зажигая света, лег на диван. Особенно важно, что все оставалось в сохранности, неспугнутым. Релаксация Ê. Начало. Исходное: потолок серый, светло. Нагнетание энергии: Фиолетовое Центропятно. Появляющееся существо, приобретая все большую яркость, контрастность и самость, уменьшается в размерах, вспыхивает. Голубые Тени (по новой терминологии — Серебристые Тела) разбегаются по углам комнаты. Приход энергии. Триада: Синий Крест — излучающий, Черная Свастика — вбирающая, Стальной Шар — безразличие. Четвертый элемент — взрыв. Зеленое. Синее. Фиолетовое. Черное (см. о ступенях). Три — Искры; два — Вспышки; один — Волны. Следующий этап является несомненным лейтмотивом эмерсоновского периода. Трагизм в связи с музыкой звуков. Образ льющейся, разбрызгивающейся с неба черноты. Р. взглянул в осколок зеркала на стене и увидел свое лицо с проступающим сверху зелено-голубым свечением. Удовлетворенный подъем с дивана и подход к окну.

Распахнул окно, в комнату ворвались потоки свежего черного воздуха. F. выскользнул из дома и, почти не касаясь земли, направился на погост.

Комментарий: Концептуальная деятельность, направленная на вход в определенный пласт информации. Достижение этого уровня сопряжено с занятиями медитацией гораздо раньше, чем это помнит человек.

Дождь был. Своеобычие и усиление всего. По мнению К., был также Удивительный Вечер, с чем он и обратился к Кошкам, которые сидели на деревьях в столбах лунного света, и смотрели на него. Свернув за угол, господин сразу же очутился на погосте, песок под ногами хрустел сильнее обычного. Убедился, что он идет на руках, лишь пройдя по берегу моря. Принял было нормальное положение.

Комментарий: Совершенно изумительный эпизод с хрустом под ногами и одновременным движением на руках ясно указывает на связь с так называемым Зазеркальем, но оппозиция в данном случае носит характер субъективного качества.

В этот раз погост находился на берегу моря, причем могилы, довольно невзрачные, несколько серые, занимали все пространство, оставив узкую дорожку непосредственно у линии уреза воды. Во время прилива происходит, вероятно, заливание погоста водой. Впоследствии была замечена фигура воина в серых и толстых латах, к которой применили определение «зловещий». Правую руку заменяла склепанная конусная конструкция, довольно плоская, из которой вился длинный металлический канат, проследив взглядом, обнаружили покоящуюся болванку на песке с шипами. Предпринятое втягивание каната сразу же достигло успеха, болванка весьма быстро достигла воина и устремилась, подобно снаряду, со свистом, по направлению к J., полетела в него. Уклонились, схватили папку, прижали к груди, бросились на море. Как глиссер, разрезая папкой воду, почтеннейший отплыл в гладь, а потом, потеряв скорость, стал тонуть. В последний момент он увидел себя как бы снизу, поразился нелепости фигуры, сомкнул волны над головой и умер.

Комментарий: Три символа смерти, отрицающие один другой, подводят субъекта к постижению самости извне: безусловная статичность воина, погоста и воды, противореча собственному качеству, выявляет тенденцию.

Ощущая свое небытие, F. тем не менее, почувствовал свое лежание в гробу, причем руки он обнаружил лежащими на груди, некоторым образом отдельно от тела, отдельно от гроба.

Комментарий: Руки, находящиеся вне гроба, имеют непосредственную связь с демоническим состоянием, в которое способны входить воплощенные бхуты. Ср. «Сказка об Окровавленных Руках».

Гроб находился в колодце с потолком. (Опущено рассуждение о «безысходности»). Его лежание в гробу не мешало обретению свободы. S. летал в конусах голубого света космоса, ощущение полета случилось иным, нежели в жизни. Вечность так и прошла. На протяжении некоторого времени он летал, а далее, не переставая находиться в космосе, был закрыт в гробу массивной серой крышкой, сдавившей грудь и неприятно холодившей щеку. Погрузилось, разлилось темнотой ощущение угрозы задавить. «К. зажег свечу и вышел на улицу через дверь. Вечерело солнце. Клонилось к западу, такое же огненно-лиловое».

Комментарий: Вторые события в колодце, видимо, имеют явную связь с первыми, во всяком случае, лишь позже высвечиваются аспекты Стороннего восприятия происходящего.

Летучие мыши ломятся в окно моего собора. Весело. Нет ничего веселого в том, что нельзя открыть окна. Воплощение категории мяукательности. Все более назойливое звучание труб, не-имение возможности работать.

Необходимость работать заключается в том, что не желая быть допущенным к тайнам, всякий должен стремиться достичь этого, иначе он не войдет, хотя Всякий и так не войдет, как и Другой.

Чем одно лучше другого, или наоборот, или не наоборот, или что-либо другое.

Комментарий: Достигнута вторая ступень синтетического отрицания.

Описание метро, в которое попал А. вечером: значительные размеры, освещаемые многочисленными люстрами; серо-желтые стены. (Сочетание цветов). У входа из тоннеля к стене привязаны три человека. Далекий поезда звук, раздавшись, пояснил огромную скорость приближения, подтверждаемую сильным ветром, толпа подалась назад, шум заглушал всякий звук. Внезапно поезд выдвинулся из тоннеля и последовал дальше в том же направлении. Не обнаружилось и следа тех троих, про которых вскоре стало известно, что они подверглись изрезыванию колесами на кусочки, возгонке и оседанию в виде капель крови на поезде. А потом ветром капельки сносит. Люди не успевают кричать из-за высокой скорости поезда.

Медленно, очень медленно К. пошел по полю.

И к сему комментарий: В «Ситуативной Грамматике» описан подобный случай: человек, указуя на кучу хвороста, предсказывает другому: «Вы найдете эту иглу где-либо здесь». Поясняется, что adverb «где-либо» используется для ввода внутривенно-утвердительно. Непосредственная информация сугубо формального сходства сюжетов (кровь — внутривенный ввод) не объясняет, однако, какое значение может иметь подобный образ казни (имеется в виду внутривенный ввод наречия).

На полях (грамматических) — ни души, туман, кочки, трава. Зря это. Ведь надо было торопиться. Но W. все позабыл и стал: обречен на спасение. Найдя домик, ввалился туда Усталый, заснул и вознамерился спать и спать.

Однако.
Ему это не удалось.
Еще бы!

Не успев заснуть, он увидел сон, а сумерки ежесекундно сгущались. Не желая терять время, мистер К. выскочил из своего дома через дверь, зажег свечу и вышел на улицу. Тропинка сразу привела его на погост.

Комментарий: Преодоление комплексов (Хаббардовские «энграммы») сопряжено не столько с актами нравственного самосознания, сколько с обилием побочных эффектов, ввергающих в состояние депрессии, что подтверждается следующим сюжетом. Необходимо стойко отличать их от так называемых кармических последствий, т.к. последние объективно даны. В стиле же сценария о брате — наблюдения субъективны.

Погост, занимающий пол-леса, пол-травы, темно зеленый; серое небо, после дождя (см. начало).

За оградами помещались черного цвета полукресты, в буйной растительности также имелось полуразрушенное мраморное здание, заросшее мхом.

Комментарий: Вторичное воплощение событий о спуске в овраг по мраморной лестнице, где были заросшие мхом стены, имеет явную цель подчеркнуть диалектичность развития метафизических категорий: во мху торчала согнувшаяся ложка.

Попытки безуспешно вспомнить что-либо, ввиду которых он попытался; ничего не получилось. (Повторные инаковые припоминания). Он вытащил из кармана часы, сразу же вспомнился и Альфред, который со всех ног кинулся к остановкам трамвая. Облитый льдом тротуар создавал неудобства для ходящих по чистому, как осколки стекла, снегу. Трамвай пуст, окна полопались и померзли, натечный лед постепенно покрывал салон.

Комментарий: См. Эмерсона. (Emerson).

Проехав определенное расстояние, трамвай учинил подъем в гору, рельсы скрылись подо льдом, колеса проскальзывали, намереваясь способствовать падению трамвая в реку, преодолев которую, К. покинул трамвай для автобуса (left the tram for the bus).

«Он остановился, открыв от изумления рот, как маленький мальчик, впервые увидевший дрессированного медведя без головы! И было чему восхищаться». Ни один из Стоящих-Тут-Же не сел в автобусы, которые были доверху заполнены гробами, венками и прочим трупным инвентарем. Сей же, напротив того, ворвался и устроился на одном из гробов. Что за чудо. Дороги, опустевшие балконы. Теребя пальцами эту бахрому траурного покровов, А. о чем-либо думал, чему-либо улыбался. Появление третье: В открытом гробу лежала старушка в красном чепце. Лицо по сравнению с прошлым качеством усилилось в остроте, сухие руки держали в руках свечу, дым застилал все квартиры, проникал по улицам, настигал.

Комментарий: Слишком очевидны три качества появления, но показательны трансформации спицы. (Полифония).

Обратили внимание на отставшую резиновую прокладку между стеклом и рамой, отогнули и заглянули туда. Темно и тихо было там, шаги гасились мягкими коврами, развешанными по стенам Лицами к стене. Коридор.

Вышел S. на улицу, был вечер и виднелось еще кое-что. Путь домой: 1) необходимо успокоиться; 2) прийти в хорошее состояние. Самобытность — взглянуть поверх голов. Вокруг, кажется, ходили люди. Письмо, подобно спине Г.З., было положено во всю ту же оловянную кружку.

Старый диван заскрипел и развалился.

Времени уже не остановить. Layonel повернулся средь досок, закрыл голову подушкой, дабы не слышать стук об стену другой головы повесившегося соседа, неприятно раскачиваемого всем телом ветрами. Стук мерный сердца, капли Дождя падают на подоконники, а кошка смотрит.

Комментарий: Из «Диалогов», посвященных интерпретации «Записок Пиквикского Клуба», известно, что образ соседа, покончившего жизнь самоубийством, является результатом высказывания классичности категорий Rector Spiritus. Глубокой черной ночью, вскрикнув, проснулся F., гвозди развалившегося дивана, оказывается, продырявили кожу и тихо сосали кровь. У изголовья горела свеча. К. встал и, взяв ее с собой (намек на имя — пуговицы-медные пуговицы — ракшасы), вышел на улицу через окно. Узенькие улочки, дома в снегу.

Пришлось затушить свечу и пойти по переулкам, сквозь которые дул северный ветер, Несущий Шторм и туманы. Продвигался через поля и, свернув в очередной раз, нашел себя (found himself) на аллее. Описание аллеи: а) внешний вид. Слева стояла высокая кирпичная стена, конец ее не виден. Прямо у стены — наличествование тропинки, освещение сверху которой велось фиолетовыми ртутными лампами (меркурианство); б) выдвинутая экспансия: справа в двух шагах имеется болото, протягивающееся параллельно стене, между тропинкой и рядом плотно сомкнутых деревьев, кроны которых упирались в стену, полностью скрывая в темноту так называемое небо. Поход по тропинке под этими кронами и фонарями дал хотя бы то, что болото оказалось заваленным трупами: 1) лошадей и птиц; 2) собак и бабочек. Удивительная духота и тепло. Зажав уши, он бросился бежать, постепенно оказываясь на болоте, и вдруг прорвался сквозь деревья.

Комментарий: Экспедиции, посвященные поиску Беловодья (Агартхи), иной раз находили вполне определенные районы, именуемые Гиблым Местом, из которых исключалось всяческое возвращение, причем как внешний вид, так и выдвинутая экспансия почти полностью совпадали с вышеописанным. По мнению некоторых авторитетов, это были Негативные Входы (ср. Злые Щели).

Мимо пробегая, деятель в желтых гетрах испугался. «Солнце склоняется, а смерти все нет». Никто не стал слышать Вопля. Все отвернулись спиной, уставились на носки ботинок и сделали вид.

Комментарий: См. замечание Дёрдльса о Призраке Вопля.

Shirlie взял свечу и прицелился в толпу, безмолвствующую, угрожающе, выстрелил, кто-либо упал, закричал страшным голосом, кровь хлестала. Испуганные люди, покорные, ринулись вниз и затихли.

1. посмотрел на часы и выяснил преизобилие оставшегося времени. Совсем рядом находящаяся школа осмыслилась посещением ее.

Так заканчивается концепция «Сансара»

В школе

Школа была старая, осенняя, но корпус здания находился еще в отменном состоянии. Carl вошел через парадный вход; поднимание по лестнице (скрипучей), попадание в неожиданно Актовый Зал (ср. польское act) на первом этаже. В центре которого, совсем уже пустого, имелось его бывших одноклассников немногое количество. Они неподвижно и неумолчно стояли, напоминая особливые механизмы.

Комментарий: В одном жизнеописании Ван Гога имеется девиз, подходящий к состоянию, в котором находился тогда Ван Гог, когда этот девиз имелся.

В приподнятом настроении произошел спуск на второй этаж (M. Escher), коридор, оказался же Q. у кабинета, в котором обучали естественному и человеческому. Высочайшие потолки кабинета, бывшего без парт, а на стене, весьма в отдалении от пола, произрастал угол Атеиста. Посреди кабинета поместилась очень мещанская учительница, взирающая к тому же на вошедшего.

G., войдя в кабинет, принялся вертикально левитировать и, поднявшись в пространстве, приступил к изучению угла. Описание угла: планшет, на котором находился список сугубо мещанских вопросов и предложений, выясняющих личное мнение допрашиваемого о тех или иных религиозных событиях, процессах. «Рядом висел чистый лист, на котором рукой самого К. было якобы начертано “еще бы не нравилось” в виде угрозы зеленой краской».

Он в изумительстве перевел глаза на другой лист, более существенный. На нем были нанесены понятия в виде рисунков и стрелок. Pieter сразу же стал осознавать важность этих понятий, приглядевшись к рисунку, он обнаружил там (Гегеля), летящего вниз от стрелки. Синего цвета. Отождествление своих представлений с происходящим. Так это был не Гегель, а Дядюшка. Более пристальное смотрение. И точно, это был Дядюшка, который в волнении отодрал лист и увидел за ним, как и ожидал, еще один лист со схемой знаков и слов, объясняющий все происходящее на предыдущей таблице. Сразу же стало ясно, кто это написал. «Один очень важный церковный деятель побывал здесь, имелась и записка о повышении качества веры. Еще и еще раз: О!».

Комментарий: Как уже было условлено, имеются три радикальных метода сознательной деятельности: так называемая метафизическая (в дурном смысле) «научность»; позитивистко-диалектическая герменевтика и религиозное сознание. Обыденное сознание, усложняясь и доводясь до максимы, достигает категорий формальной логики, сугубо однозначного констатирования связи вещи с его понятием. Семиотика, преодолевая сугубо формальное обозначение, создает своего рода синтетическое отношение между трансцендентным и имманентным, признавая и то, и то существующим независимо, и оперирует категориями, подменяющими абстракции (в эмерсоновском смысле). Религиозное сознание отрицает трансцендентное и имманентное на основании ангельского наполнения всякого действия, сколь угодно близкого элементарному. Научное сознание статично игнорирует всякое существование, выходящее за пределы однозначного, педалируя собственную ограниченность, усугубляя ее. Семасиологическое сознание динамически игнорирует сущность трансцендентного, воплощая его во вполне логическую форму якобы лишь для удобства работы, но на деле сводя всякое проявление Господа к еще одному элементу системы. Это — тенденциозный атеизм, гораздо более опасный (=действенный), нежели догматический, видимо, понятно, почему. Религиозное сознание есть посвящение всей деятельности Богу, медитация на святых именах Господа путем их бесконечного перечисления, в конечном итоге — отказ от системы установок во имя единого Атмана и Брахмана. Аминь.

К Т. подскочил его бывший дружище, стал хватать за ноги, тот взлетел, приняв позу наклонением головы к земле. До метро было недалеко, но А. прежде всего решил зайти в метро и попросил сигарету у дамы. Та радостно указала ему путь в метро. К. поблагодарил и закурил. Метро, стало быть, оказалось темным, люди дрались, кусались. Haans пошел по путям, залитым водой. Вконец издерганный, он не заметил своего захода в подвал, где велись отпевания. Появление четвертое: хоронили старушку в красном чепце. Она возлежала на коричневом столе, а вокруг изо всех сил скорбели люди прямо среди радиаторов и труб систем отопления.

Комментарий: Очередное посещение метро в данном случае означает возвращение в цикл поиска своей смерти.

Влажный воздух, закопченные стены и — темнота, разрезаемая лучом антитени, свивающей со стены. Невыносимо стоять. К. вышел в коридор! Выхода на деле не было — оба конца Коридора уходили в непроглядные мраки, что делало весьма проблематичным сделать шаг хоть в какую-нибудь сторону. W. вернулся к себе в комнату и возмущенно начал обнаруживать старушку, покоящуюся на подоконнике спальной комнаты (появление или второе, или пятое, т.е. ее там похоронили?). Ему совсем не улыбалась перспектива спать рядом с трупом на том же подоконнике, на котором он хотел было устроиться. «Но, увы, ничего поделать было нельзя — место, уготованное теми людьми старушке, было занято другим трупом — трупом усатого шофера». Уныло поплелся К. из дома в ожидании лучших времен.

Так заканчивается концепция «В школе»

Растворение механизма

Прогуливаясь по тротуару, К. встретил самого себя.

Язык прилип к пересохшему в страхе небу.

Лихорадочно шаря в кармане,

К. обнаружил шестиствольный пистолет и,

вытащив его, разрядил обойму себе в висок.

Затем он увидел себя, падающего на тротуар,

с разнесенным в клочья черепом.

Точно преступник, К. бросил пистолет и резким шагом

пошел с этого

Места.

Так заканчивается концепция “Растворение механизма”.

Ненатянутые струны

Что же произошло после того, как Scrifser покинул школу, первым действием? Он отправился к дому, дабы, заимев заступ, с музыкантами перейти на погост. Долгое время происходили прогуливания по территории, заселенной трупами, пустились месить глину туфлями. Неожиданно наткнулись на могилу, которая там росла, и сразу же стали копать за неимением времени. Пески были серы, легко поддавались мощным ударам лопаты.

Комментарий:Black & White, их было только двое. По мнению К. Ясперса, одиночество полнее всего вдвоем.

Люди глубже и глубже погружались в космос песков и суглинков, в эту могилу. К исходу определенного времени была вырыта так называемая подземная комната целиком, на потолке оной светила лампочка, а до трупа никак не удавалось добраться. Действием вторым явилось то, как U. ударом кирки отвалил пласт почвы, из-под которого высвечивались доски с торчащими сквозь них кусками серой ткани. Трупный запах немного погодя заполнил пространство, и лишь тогда стала совершенно очевидна женственность этого погребения. Knight, зажав уши (см. ранее), пошел к выходу, закрытому маленькой дверцей. Шестым чувством, затылочными глазами, четвертым ухом он уловил, как бросились к могиле и с энтузиазмом достали череп, указуя на идиотские пряди.

Комментарий: Если бы кто знал, какого рода музыка исполняется такого рода «музыкантами».

Эпизод следующий. Приводится почти дословно: «С неприятным чувством Eslanc покинул сей погост и направился к мужским парикмахерским на улице, представляющей собой подобие дороги, по обеим сторонам которой раскинулись рядом автоматы для бритья с отверстиями для головы. Во многих из сих помещались люди — они наклоняли головы, вставляли их в автомат и опускали деньги в щель. Там же резиновые зажимы крепко схватывали голову, а бритвы внутри автомата начинали сбривать волосы. (Примечание: там существовали). Автоматы поразительно часто ломались, бритвы теряли ориентацию, учиняя резку кожи совместно с волосами, переламывались, оставаясь внедренными в голову. Самое интересное заключалось в том, что автомат брил в течение нескольких минут и до конца установленного срока голову никоим образом освободить не удавалось; зато определить испорченный автомат можно было по конвульсиям, поражавшим пациента, что возбуждало стоявших рядом мужчин, которые стояли и упоенно взирали. Еще характерным моментом являлось то, что по освобождении автомата, особенного поломанного, кто-либо из числа зрителей тут же занимал место убежавшего, окровавленного, за которым следовала меньшая часть народа. Большая часть оставалась с интересом следить за ходом побривания. В одном из автоматов торчал распухший труп в костюме — бритвы слишком синхронно сломались и выпустили тело. Villfs обошел все аппараты, но они не понравились ему своей отделкой. Наверняка и плохо стригут, подумал так он, пригладил волосы и принялся покидать улицу. Развязные: 1) упившиеся; 2) с выпученными глазами, мужчины толпами шли на эту улицу, разбредались по очередям у автоматов». Усмехаясь шуткам, шел N., помахивая петлей из конского волоса, двигался вдоль по улицам своего родного города, поглядывая на покосившиеся фонари черного цвета, дивился он на жизнь.

Комментарий: Все это происходило до работ в исправительной колонии, что особенно важно для понимания духа эмерсоновского периода. Очевидны сопоставления с методами практического плюрализма, использовавшегося Читрасеной в бою с Карной: количество единообразных форм возрастает в десятки раз при константности наполнения (в ущерб логике).

Cloopf затеплил свечу и направился на погост. Еще на первой аллее был обнаружен человек. Эпизод пятый: этот человек, шедший впереди, нагнулся для просмотра некоего камешка под ногами, и лоб, и мозг начали стекать у него с головы, потекли по носу, увлекая его за собой, глазные щели удлинились, зрачки столь же медленно сползли в их нижние уголки, правый глаз шариком запрыгал по серой бетонной поверхности. Человек стал быстро задирать голову, но припозднился, разжиженный череп успел чуточку капнуть, а большая его часть превратилась в своеобразные сталактиты, затвердевшие в виде нескольких наростов. Человек сей взглянул весьма дико и удалился вглубь. Cloopf покачал головой и пододвинулся вплотную к глазу, который лежа на плите, якобы произвел надсмехательство, за что и был впоследствии выпиннут по направлению к ближайшему памятнику, ударившись о который, “разлетелся фиолетовыми вспышками”. В светлом небе стояло солнце, и клонилось оно на запад.

Комментарий: Наибольший интерес представляет изречение мистического начала, которое, раз уже свершившись и устремившись, рано или поздно настигает свою жертву, вне зависимости от того, какова была его полярность, т.е. строго по линии первоначального устремления, но не обязательно в сторону, предусмотренную изрекшим. Часто случается наоборот: каждая вещь знает свое дело крепко.

Owns находился на погосте. Могилы стояли под высокими голубыми стволами деревьев, уходившими ввысь, и были они изрядно малы и убоги, и настолько плотно посажены друг с другом, что случился приступ рвоты, — от набитости. Пришлось очень быстро двигаться по аллее вниз, к выходу.

Комментарий: Уходящие вверх голубые тела уже в который раз знаменуют собой определенное достижение некоего уровня, именуемое Четвертым Небом, над которым находится Пятое.

Выбежав, он обнаружил ворота, за которыми приманивал другой погост, оказавшийся столь же рвотным, что и первый. Задохнулись и опять-таки побежали, прочь, прочь от погоста. Стуки «ботинок» по ступенькам лестницы (Все-Мы Здесь Асуры). И вновь оказался Joyful у ворот, и лишь тогда выяснилось, что все двери этого переулка ведут на погост: многоэтажные дома, калитки, все они скрывали в себе страны трупов. Всякая дверь, отворившись, выказывала необозримый погост — каждая — разное, каждый — похожий.

Затем наступило увеличение всех могил до уровня голубых стелл, скрывающихся в туманах космоса. Каждая могила вместе с тем была погостом. Не по себе стало, и было твердо решено покинуть это место, для чего было предпринято встречное движение, и сразу же он отдалился на бесконечно большое расстояние. Все, как указано, теперь настала обреченность находить все в прошедшем, и уходить.

Комментарий: Выход в малый цикл, связанный с так называемым Зазеркальем подводит каждого к реализации кармических последствий несоблюдения законов.

Даден шанс. (You look so hungry, woman). Оказавшись в замке, J. Сразу же приметил старинное кресло у камина. Теперь он думает: «Какой Романтизм», дожидается Магистра, ибо приходится. На столе — кубок с красным напитком вина и многоглавый канделябр, с единственной свечой (фиолетового цвета). Пламя было весьма коптящим, и отсюда — обилие сажи, с непостижимой быстротой оседавшей на окне. S. С превеликим усилиями принялся наблюдать, как бы сажа не покрыла всего стекла, всего из окна. Но, несмотря на усилия, свет в окне погас, а копоть все продолжала оседать. Бронзовая дверь тихонько скрипнула, а на пороге появился Магистр. Появление Магистра: «Дверь из бронзы тихонько скрипнула». F. Только и ждал того, чтобы броситься под ноги и молить о спасении, уткнувшись лицом в пол. Боссеан!

Комментарий: С развернутыми знаменами рать Голубого Света выступает в поход против Неслышащих Звуки.

Еще темно, рассвет, медленный и холодный, лишь собирается достичь успеха. Старик с длинными седыми волосами, усмехаясь, помещает свою левую руку на коротко стриженую голову В. Черный поток пронизал все существо, показался ясный путь к спасению, обреченному. D.: О, Господи, как вы все мне надоели. Старик усмехнулся еще раз, и, усмехнувшись, растаял в космосе, усмехаясь. Kurtz, совершив ошибку, бросился туда, где стоял Магистр, по колени стали наталкиваться на торчащие из пола ржавые гвозди дивана, которые пробили его ноги, разрушили сухожилия и хрящи. Гвозди остались там, вбитые по самую шляпку, заросли и остались.

Комментарий: Завершение второго малого цикла, очередного круга, за которым следует подобие воздаяния в гуне невежества. К примеру: О Бхишме. Побоище палицами.

Выйдя из кабинета Магистра, удрученный мальчик был закружен вихрем времен и снова подвинулся по пути к проторенной дороге: коридор, на редкость заросший мхом и темный. Впереди, в глубине, возникла черная фигурка с фиолетовой свечой в руке и принялась медленно удаляться. Огонь спокойно отражался в зеркальной поверхности воды. Догоняя, впрочем, безуспешно, Q. бросился вперед, погрузился по пояс в болото и, закричав веселье, посмотрел в коридор. Ни фигуры, ни огонька. Ломающийся лед. По горло в болоте. «Где-то наверху раздался слабый удар колокола». Наивно полагавший о смерти, К. снова опять оказался у себя на квартире, лежа среди разрушенного дивана.

Было невыносимо душно.

Ж. встал, перешагнул через доски и открыл окно, что казалось ошибочным в силу хотя бы тех обстоятельств, что воздух к тому моменту превратился в песок, который и хлынул в комнату, засыпав А., долго еще дышавшего нормально. Постепенно расслабляясь, он стал слышать невыразимо качественные звуки, уносящие с собой; в сознании проносились разваливающиеся образы.

Комментарий: Совпадение за совпадением, и вот, кажется, у Р. Уэйкмана: Wait, wait look at the Sun. (В Работе Нет Земным Связям). Лишь при должной направленности на определение своих взаимоотношений с образом Господа, при самокоординированности в пространстве достигается хоть малейший сдвиг времени к безжалостной пропасти динамики.

Постепенно образы становились все менее четкими, звуки слились в один, подобный первозвуку. Нечто предчувствовалось, вздохнул и наполнил все полости песком, от чего сразу же ушло с боков сознание. Вращение приобрело спиральность, загибание все не могло закончить полный круг, удаление и скорость возрастали, границы размылись, луга поля с ромашками, горячая волна. Желтое сменилось зеленым, синим, черным. Безмолвное замирание в пустоте прервалось взрывом. Белое. Огонь. Grey почувствовал свое взмывание вверх, легко и быстро все оставалось позади. Совершенно внезапно голова пробила слой облаков, и оставляя их внизу, тело, еще как-то соотносясь с пройденным ногами, устремилось в безгранично холодную, глубочайшую синеву тьмы. Максимум не был выдержан, началось падение вниз, и К. беспорядочно забылся.

Проснувшись рано утром, Ewerard обнаружил, что весь город покрыло свежевыпавшим снегом.

Так заканчивается концепция «Ненатянутые струны»

Кошке охота толпиться, но не выходит
Настал период относительного спокойствия. Сессия должна была вскоре начаться, приготовленное, все ждало, и надо было лишь держать свои часы в точном соответствии Орденским. Любая секунда промедления — и все пропало, часы, годы, века, минуты, ничто не имеет смысла, и человек обречен на попытки догнать Действо, идущее не только без его участия, но и само-по-себе. L. целыми днями возлеживал на диване, прислушиваясь к завывающей за стенами пурге и потрескиванию досок в вырытой в полу яме-отверстии. Диван догорал (не будучи Северо-Западным), а отопительных средств отсутствовало, посему экономили чрезвычайно усердно; стены и потолок покрылись натечным льдом, и лишь невидимый простым глазом огонь согревал воздух.

Комментарий: Усилиями геройского подвига удалось изжить образ Шестого появления при сопутствующих обстоятельствах. Иначе: вот и дело, не принесшее ожидавшихся последствий.

Miracle лежал, завернутый в одеяло на полу, дремал. Сны перестали иметь место, а если и наличествовали, то беззлобные, шипящие. Так все и было. Описание имманентных развлечений К.: Он тер своими шершавыми пальцами пол, сдирая понемногу с него нанесенную когда-либо краску. Краска же, ассоциативно, каждое утро восстанавливала утраченные позиции, но не полностью, от чего и имело смысл это развлечение: упорным трудом Р. добился того, что краска медленно стала с доски неуклонно сходить. Вскоре добавилось: он обнаружит, что если дышать, то она будет слазить легче. Видимо, влага, содержащаяся в его дыхании, размягчала ее, и пальцы легче сдирали краскины мельчайшие атомы, клетки. К исходу он почуял боль в пальцах, для унятия которой предпринял неизменность развлечения.

Комментарий: Сами того не подозревая, значимые понятия указуют явное оружие для обладания силами: хождение по криницам сейчас несовременно, а сведение зрительных осей сопутствует всякой близлежащей деятельности.

По прошествии некоторого времени вдруг накатило предчувствие щемяще крутых событий. Вспыхнув раз, оно не потухало, но затаилось, для того, чтобы в дальнейшем наскочить. Insy отставил развлекаться и занялся настороженным замиранием в ожесточенном выжидательстве.

Следует изъять всяческий маразм, коль скоро ему содействуют дела. Настоящие дела. И в новостях, происходящих в себе самом, сон мог находить нечто старое. Ветхие деревья рассыпались до винтиков с гайками, долго они и цветисто шумели, опущенные по самые ветки в отверстия канализационных люков, которые по сути своей таковыми отнюдь не являлись, будучи разинувшимися от удивления ртами толпы, стоявшей тут же и взиравшей на все происходящие тайны в некоем идиотском понимании своей механистичности и необходимости немедленно сгинуть.

Ну и сразу же, взяв разбег, покинул Trail свою комнатушку и вырвался в подъем.

Комментарий: Как бывает при окончательном удалении депрессий и эйфорических состояний, пациент достигает самосознания объективистского порядка на нравственном поле.

Разметав хвостом толпу, он выдвинулся по всей Империи у печных мастерских, и будто удивленный, вперился взглядом в открывшуюся из под ног его вешалку, что весьма напомнило ему образ их жизней, который однажды явился ему, веселящемуся и безумствующему по ночам на остриях труб.

Но:

1. Господь простит прегрешения, когда распадается на свои составные элементы снег;
2. и не снег он более, все теряется Смыслом, и не будь самостоятельного взора,
3. не смогла бы и обезьяна, родившаяся из Каменного Яйца, стать Победоносным Буддой.

Комментарий: Я вспомнил о себе, накинул немногого, а в основном продолжается то же самое. По мнению одного из комментаторов вашего учения, фиолетовые вспышки, летящие в космос из руки, свидетельствуют о разумности приложения сей руки. Да уж так, по всему видно и будет.

(Опущено о суде).

Снег превратился в сплошной снег, и все доживают до тех времен, когда надежда и любовь сменяется верой, вера — ведением, и перевернувшийся Геркулесов столб, что у края земли, упадет, подобно травинке, тихо проскользнувшей в отверстие на могиле.

«И свет померк, и не стало более дождей, сильных светом и тьмой».

Меняемся.

Итак, очутившись на улице, F. направился к тому месту, где обычно в то время еще наличествовали образы детства. Лишь единичные случаи, бывало, приводили к сдвигам, но уже теперь-то это не существенно, никто не уходит туда, да и С. забыл дорогу ко всем памятным местам Города. Пустырь, на который он попал, порос бурьянам столь давно, что не видно было и собственной руки — трава, кочки, трава. С юга надвигался туман, густой до удивления, почему он не сплошной. В тот момент, когда сверху раздалось солнце. В., как он, собственно, и продолжал себя называть, не идя, впрочем, навстречу ничьим пожеланиям.

И вот внезапно после долгой — долгой паузы произошла смена идеи, Бурление Форм уступило место сдвигам.
Из последнего: А. подошел через пустырь к доскам. Ощущение было такое, что, щурясь на солнце, вся сущность S. движется вверх, причем ноги быстрее головы, пронзаемой влажными лучами. Все же, та идея, которая является основой всех, так и остается нематериализованной. Ибо на то и смысл, чтобы не производить эффекта, как только совершится задуманное псевдо-самим человеком, но на деле еще до него даже более чем законченное, и призрачный отблеск Истинной Жизни — человек, пройдя сквозь зеркала, исчезает, тая, — и вновь воцаряется некая безусловность и осмысленность.

Так заканчивается концепция «Кошке охота толпиться, но не выходит», а также и все остальное.

[1] Мы проверили данные. У него ничего нет на Сиддика. И он даже не был на встрече с Аблахом. Это их агент. 100% уверен. Нет никакого смысла с ним дальше разговаривать. И не вздумайте ему платить, капитан.
[2] Я бы его приказал расстрелять. Прямо сейчас.
[3] Я думаю, вы правы, Джованни, только я бы не хотел никаких осложнений. Сами со всем разберитесь.
[4] Джованни, только не поднимайте шума. Сделай все снаружи и не возвращайся пару часов. Все деньги твои.