Две новеллы Искусство

Николай КРАСИЛЬНИКОВ

ОДИНЕЦ ИЗ АБРИКОСОВОЙ РОЩИ
На бахчу к Юсуфу повадился кабан-одинец. Он не столько съедал арбузы, сколько портил — и снова незаметно уходил в горы.

— Настоящий шайтан, — пожаловался мне Юсуф и взмолился: — Помоги, Николай-ака, избавиться от него! И зачем чушке арбузы? Абрикосов, что ли, мало в горах?

Только через месяц у меня на службе появилось свободное «окно», и я приехал к Юсуфу.

Запасшись путёвкой, уже на месте, мы подробно обсудили предстоящую охоту. Ещё раз проверили патроны, ружья, а вечером, по холодку, отправились на засидки, заранее приготовленные моим предусмотрительным другом.

Пришли мы на места до заката солнца, чтобы запахи наших следов и одежды до темноты успели выветриться. Ведь кабан — зверь крайне осторожный. У него сильный слух и обоняние. При малейшей подозрительности он молнией шарахается в сторону. И ждать его в эту ночь уже будет безрезультатно.

Я занял «точку» на южном склоне, а Юсуф на северном — по ходу кабаньей тропы.

Луна золотым иноходцем величественно выплывала из-за дальних высоких снежников, заливала щедрым светом урочище, огромные камни-валуны, порыжевшие махалки камышей… Где-то справа на дереве неугомонно и настойчиво совка-сплюшка извещала округу коротким криком: «Сп-лю, сп-лю!..» — а сама всё никак не могла уснуть. Но голос её действовал гипнотически. Хотелось вздремнуть. А когда ресницы невольно слипались, я инстинктивно вздрагивал. Старался отогнать сон каким-нибудь приятным воспоминанием.

Уже и луна постепенно пошла на убыль, и совка-сплюшка устала выкрикивать «сп-лю, сп-лю!», и резче под тяжестью росы потянули запахи от высохших трав, когда на тропе наконец мелькнуло расплывчатое пятно. Я осторожно, словно платком очки, протёр кулаком глаза. «Пятнышко» вроде прояснилось, медленно приобретая туловище, вытянутое рыло… Оно с каждым шагом росло. Кабан-одинец?! Он совершенно бесшумно двигался в мою сторону. И, — что скрывать! — как часто бывает в подобных случаях, мной овладела робость. Но она сразу отошла на второй план. Ведь патроны мои были снаряжены сильными зарядами бездымного пороха, крупной картечью — шестнадцать штук в каждом снаряде 12-го калибра. В прошлом году под Букой я уже брал ими одного кабана с расстояния сорока шагов. Это придавало мне уверенности в моих действиях. Я стал выцеливать надвигающуюся на меня живую «мишень». Взор и мысли были прикованы к бахче. Ещё, ещё!.. Я делаю короткий вздох и плавно нажимаю на спусковой крючок. Эхо выстрела катится к горам. Кабан бросается вправо, в кусты. Я запоздало посылаю вслед ему второй заряд, поспешно слезаю с лабаза, устроенного на старом турангиле. Осторожно приближаюсь к месту, где ещё недавно проходил одинец. Светает. Тропа и окрестности хорошо видны. А вот и капельки крови. Они уходят сквозь куртинки полыни в сторону ручья. Вскоре возле камня с подветренной стороны я хорошо вижу лежащего кабана.

«Готов, — мелькает в голове. — Выстрелы удались».

Невольно на память приходят строчки из «Дерсу Узала» Арсеньева: «Если один выстрел, то мясо есть! Если два, то может быть, а если три и больше, то зверь ушёл!» Золотые слова. К счастью для Юсуфа, третий выстрел не понадобился.

Уже возле туши слышу за спиной шумное дыхание Юсуфа. Видимо, так быстро он спешил на мои выстрелы. Обойдя кабана кругом, мой друг искренне удивился его крупными размерами.
— Вай-вай, настоящий шайтан! Я же говорил тебе, Николай-ака…
— Ладно уж, — улыбнулся я и повернул разговор в нужное русло: — Как бы теперь допереть кабана до дома?

Юсуф сочувствующе посмотрел на меня и пообещал арбу с ослом, но при этом взял с меня твёрдое слово никому не говорить об этом.

Одинца-секача, закрыв мешковиной, я привёз в посёлок к тётке Марфе и сгрузил его во дворе под виноградником.

Известно, что по мусульманскому закону есть свинину большой грех — хором. Поэтому, когда вечером кабана поджарили, Юсуф пришёл на «огонёк» и попросил отрезать ему кусок мяса от правого бока.
— Почему правого? — искренне удивился я.

Юсуф лукаво по-насреддиновски объяснил:
— Когда Магомед увидел умирающую свинью, она лежала на левом грязном боку. Хош… Значит, правый бок у чушки чистый и его можно кушать с чистой совестью.

В ту осень больше никто не посягал на арбузы Юсуфа.

ВЫ, ОХОТНИЧКИ, СКАЧИТЕ…
Старая моя тулочка… Одностволка шестнадцатого калибра, из тех, что в большом количестве стояли на полках в охотничьем магазине, что на Алайском. И стоили всего 21 рубль! Я давно мечтал о таком ружьице, хотя рядом на прилавках красовались дорогостоящие красавицы с инкрустированными ложами, с оптическими прицелами. Точно такое ружьё подарил мне дядя, Павел Дмитриевич, когда я приехал к нему на каникулы в Кинешму. Сказал торжественно: «Бери, Колюня, будешь меня помнить всю жизнь!»

И вот отправляемся с дядей по первой пороше на зайцев. Идём без гончака Буяна. Пёс лежит в деревянной будке на охапке сена и тонко поскуливает — вчера до крови поранил о вилы лапу.

За деревней сразу потянулся овраг. Пустынно, холодно. Ветер ледяной рукавицей потирает щёки, забирается под рукава. Свистит, будто озорной малец, в стволах ружей. Идём с Павлом Дмитриевичем рядом, рука об руку. Наши шаги «гасят» на снегу редкие крестики-росчерки лапок сорок, галок, ворон. И откуда они здесь? Обычно с наступлением холодов эти птицы откочёвывают поближе к жилью человека, где легче подхарчиться. Ах, вот оно что! Окрестные жители сбрасывают в овраг всяческий хлам, съестные отбросы. В них-то и копаются врановые. В одном месте мы ненароком подняли целую стаю. Птицы тёмной тучей взвихрились в небо и полетели в озимые поля, унося на крыльях ледяной шелест.

Полчаса спустя выходим к редкому осиннику. Возле трухлявого пенька дядюшка садится на корточки, снимает овчинные рукавицы. Большим пальцем руки указывает на сметки беляка, по всей видимости, недавно оставленные на снегу:
— Есть, Колюнька, заяц! Есть! — лицо Павла Дмитриевича сияет, но глаза слезятся. И тут впервые за последние годы я совсем по-взрослому заметил, как сильно дядюшка сдал. Бесчисленные метки-морщины, седая недельная щетина… Старичок-лесовичок, да и только! А ведь, казалось, ещё вчера был крепким и весёлым. Он всюду брал меня с собой. Весной, после ледостава, ловить щук на Мере, слушать вальдшнепов на лесных вырубках за Семёновским угором, понимать красоту природы, которая даётся нам с детства даром, и которую не купишь потом ни за какое злато-серебро.

Всхлип одинокого кулика, вздох кочкарников под широкими ступнями сапог, аромат подсыхающей сосновой коры, зорька на горизонте, набухающая алым брусничным соком — всего этого я, конечно, не мог почувствовать в каменном мешке двора огромного города. А здесь, в гостях у Павла Дмитриевича, до такой сказки было рукой подать. И всякий раз сладко замирало сердце.

Да-а, восемь десятков прожитых лет начинают сказываться.

Вскоре мы под молодой ёлочкой подшумели хорошо вылинявшего беляка, Павел Дмитриевич выстрелил и… мазанул с пятидесяти метров. Картечь срезала ветку-домовушку, жильца же и след простыл. Дядюшка переживал неудачу, как юноша измену любимой.
— Утёк, утёк, косой, — стонал старик. — Колюнька, надо было тебе стрелять, — хотя и понимал, что этого нельзя было делать, — я брёл сзади.

Потом мы подняли ещё двух беляков. Но для выстрела они были слишком далеко.

Так и пришлось проводить зайцев завороженным взглядом, не одымив стволы.

Короткий ноябрьский день тускнел, осинник терял свои краски, только из-под тонкого снега дурманяще пахло полынью. На ходу, возле оврага, разрядили и зачехлили ружья. Но у стога сена, в виду деревни, призадержались, дядюшка достал из рюкзака пачку «Примы», чиркнул спичкой. И вдруг из-под стожка, будто в издёвку, свечой сиганул беляк! Не глядя друг на друга, мы уткнули носы в воротники. А заяц, вертлявый заяц, знай себе, петляя, катился в сторону поля и прямо на глазах таял в поздних сумерках.

Молча вошли в деревню, вползли на крыльцо. Дядюшка истопил печь, нажарил полную сковородку картошки. Достал банку солёных груздей, выпил стакан самогонки: вытащил из-под кровати трёхрядку, сохранившуюся ещё с войны, принялся теребить лады. Песни были старые — о золотых деньках, о молодецкой удали… Наконец, голос старика окреп, зазвучал по-молодому. Только однажды, дойдя до «трёх сосен на Муромской дороге» дядя не выдержал и сорвался в плач.

В полночь повалил снег — густой, заячий. Я не спал, лежал на печи, прислушивался к тишине. В затуманенной голове всё вертелся стишок из старого школьного учебника:

Сидит, сидит зайчик,
Сидит зайка серый
Под кустом,
Под кустом.

Охотнички едут,
Едут-скачут в поле
Во пустом,
Во пустом.

— Вы, охотнички, скачите,
На мой хвостик поглядите.
Я не ваш,
Я ушёл.

Наш зайчик тогда тоже ушёл. И я совсем не жалел об этом. Намного жальче было старого охотника…

Николай Красильников. ЧЕГО НЕ УВИДЕЛ МЮНХГАУЗЕН. Книга рассказов. Издательство «Нонпарел», Москва, 2008