Далёкое — близкое. Фуршет Ташкентцы

Рустам Шагаев:

«Гуляй, душа! Не зря я пожил, братцы.
Я столько выпил за святую Русь,
что долго ей теперь опохмеляться»

Эти лукавые строки — из стихотворения Саши Файнберга «Алкоголик», в котором он весело и иронично высмеивает старый, как мир, человеческий порок. Предлагаю рассказ о поэте,  оставившем нам такие чудные стихи!

В последних числах августа 2004 года в Национальное информационное агентство Узбекистана пришел Указ Президента страны о награждении группы работников культуры. Тогда Александру Аркадьевичу Файнбергу было присвоено звание народного поэта Узбекистана.
Страна высоко оценила его талант и гражданскую позицию, он стал первым русскоязычным поэтом, удостоенным такой чести в годы независимости. Я тут же позвонил Саше, сообщил об этом и намекнул, что с него причитается суюнчи — подарок за добрую весть.
— Ты шутишь, — не поверил тогда поэт.
— Завтра Указ выйдет в газетах!
Но в том  году было много награжденных — список составлял 25 печатных страниц, поэтому корректура и справочная служба подготовили его к выпуску только через день: ведь надо было сверить каждую фамилию, имя и должность.
А на следующее утро Файнберг сам звонит мне:
— Указ не вышел. С тебя — причитается!
Я хотел обрадовать друга, а он, бестия, вот так обвел меня вокруг пальца. Не  зря Вольтер писал, что благим намерениям — прямая дорога в ад!

Авторский вечер А.Файнберга 4 ноября 2003 года

А если серьезно, то я никогда не обижался на Сашу. В глубине души он всегда был дружелюбен ко мне. Как старший брат по перу учил писать емко, короткими, как в разговоре, фразами. И этим советам — нет цены!
Я даже был рад, что он вот так меня околпачил. Ведь при нынешних «рыночных» отношениях поэтам и художникам живется не очень сладко. В одном из стихов он писал:

«Но кус не жирный - жить на строки,
что иногда мне дарит ночь»

В жизни бывало всякое. Так, на свое 60-летие они с Инной пошли к ее сестре Свете. Саша не любил пышные дни рождения. В тот ноябрьский вечер пришли гости, а виновника торжества дома нет.
Но самое забавное случилось, когда они провожали в студенческий строительный отряд Гарика Коваля — братишку Инны. Его тронула песня о таёжном тумане, заворожили гитара Гарика и задор молодых. И когда поезд уже трогался, ребята стали хором звать:
— Давай, Саша, поехали с нами!
Поэт не выдержал, спросил у Инны и тещи Руфины Львовны: «Как быть?»
Они тоже были очарованы той студенческой атмосферой:
— Езжай, раз хочешь! 
Саша поцеловал жену, и как был налегке, запрыгнул в отходящий вагон и укатил в  далекую тайгу. А Инна следующим эшелоном выслала вещи и документы. 
И в этом прыжке он весь — безгранично любящий жизнь, готовый без оглядки окунуться в новое!

Эти эпизоды потом выльются в чудесные строки:

«От тоски по свободе, по жизни своей кочевой
я отпетых бродяг буду вновь приводить с ночевой.
Разоряя тебя, как всегда, не по делу упрям,
буду в разные страны звонить своим старым друзьям. 
Буду жить, как всегда, о твоей не печалясь беде,
пропадать в дни рождения неведомо где»

Саша радовался тому, что послал Всевышний: самому близкому и дорогому ему человеку — Инне, уютной квартирке на восьмом этаже, маленькой кухне, где все полки смастерил своими руками. Он дружил с соседями и любил свой балкон, откуда в погожие дни открывался дивный вид на горы и куда долетали звуки труб и рояля из распахнутых окон консерватории… 

С Инной.

Он никогда не роптал на жизнь!

Звания и регалии его мало волновали.  Ему нравились не модные пиджаки и галстуки, а теплые свитера и удобные кроссовки, крепкие сигареты без фильтра и русская водка. Хорошо помню, как он возмущался, когда узнал в одной из книг знатной ныне Рубиной созданный ею образ поэта с вечным пивным перегаром.
Нет, уважаемая Дина, Саша Файнберг пиво вовсе не пил!
Он часто общался с соседом по дому Митей — внуком писателя Сергея Бородина. Как-то они разоткровенничались, и  Митя спросил, как он относится к ненормативной лексике Рубиной?
— Я её могу воспринимать только сидя в клозете, — откровенно сказал поэт. Саша был человеком высочайшей культуры и в отношении языка никогда не позволял вольностей.
В своем стихотворении «В альбом», посвященном Дине он так и пишет:

«Хоть раз без мата вспомни обо мне».

Митя также вспоминал рассказ Файнберга о том, как однажды, после распада страны Советов в Союз писателей Узбекистана, где он одно время служил, пришло письмо из Прибалтики толи на эстонском  или на латышском языке. Все кинулись искать переводчика.
А Файнберг, долго не думая, тут же настрочил ответ на узбекском языке о том, что в Ташкенте хорошая погода и всем прибалтийцам — жаркий привет! Через две недели пришел ответ, но уже на русском…
И еще вспоминал Митя, как Саша иной раз играл с женой в «прятки». В сумерках укрывался за деревом, и тихо в ладошку: «Ку-ку, Инна!». 
 «Саша, ты где?» — озиралась она. 
А он уже прятался за другой чинарой: «Инна, ку-ку!»

Она безгранично любила его, прощала все шалости этого взрослого ребенка, сумевшего сохранить по-детски чистое восприятие жизни до последнего дня. Инна посвятила Саше свою жизнь, была его литературным секретарем, делила с ним не только моменты признания, но и долгие  творческие муки.

Когда поэт писал, то не общался ни с кем, весь до предела уходил в себя. Зная это, она никого к нему не пускала, отключала телефон, да и сама, приготовив еду, тихо закрывала дверь и отправлялась к сестре. И он, позабыв обо всем, писал месяцами, делал ту невидимую работу, которую не нужно знать читателю.
Создать поэму, было схоже с родами женщины. Однажды я видел, как на свет с муками появляется ребенок — это не очень веселое зрелище. Но наградой мне был первый крик малыша! И чем громче кричал он, тем больше набирал в легкие воздуха — радовался начину жизни на этой прекрасной земле.

Так и «Струны рубайята» — рождались в тяжелых муках, а читаются легко и весело. О нашем народе и его чайхане как Саша не написал ни один узбек! 

«…И вот на разрисованном лягане
Вплывает плов горою золотой.
Пред блеском этой сказочной горы
бледнеют президентские столы.
Чеснок над ней восходит, как корона,
И в недрах жиром светятся мослы.
О чудо риса, мяса и костей!
Тебя достоин дрезденский музей.

Инна — интеллигент еще той закалки, сейчас готовит сборник его прозы. И он будет дивным подарком его почитателям, ведь как писатель поэт Александр Файнберг не менее уникален. По своей чистоте его проза похожа на пушкинские «Повести Белкина».

На авторском вечере поэта.

…Помню, как в последний раз он позвонил мне: посольству России срочно понадобились его снимки. Я сказал, что проведу фотосессию, только пусть он будет в форме. 
Приехал к нему, Инна пригласила на кухню:
— Саша сейчас придет.

Вскоре он пришел с бутылкой водки. Предложил пропустить, но я отказался — был за рулем. Саша выпил и закусил, прошло минут десять, и  стало происходить чудное, как в сказках Пушкина, явление: он порозовел, в глазах засиял озорной огонек, а морщины на лице стали разглаживаться.
После первой и самой славной рюмки грустный дядя обратился развесёлым мужиком!
Чарыев не зря утверждал, что водка рождает правду.
Но как-то поэт делился со мной, что когда пишет, то всегда абсолютно трезвый.
Как раз тогда Файнберг был награжден Пушкинской медалью — за большой вклад в развитие культурных связей с Российской Федерацией и сохранение русского языка. И этой награде радовался, словно ребенок, ведь к великому тёзке относился с особым трепетом. Много раз перечитанное собрание сочинений в коричневом переплете и небольшой бронзовый бюст Пушкина в его рабочем кабинете всегда стояли на самом видном месте.    
Так же относился и к своей музе.

Хорошо помню его авторский вечер в театре «Ильхом» 4 ноября 2003 года. Собрался весь столичный бомонд — Георгий Ирлин и Вилор Ниязматов, Галина Мельникова и Сухроб Мухамедов. В тот вечер в театре яблоку негде было упасть, люди устраивались на ступеньках проходов, прямо на полу — лишь бы услышать родного поэта.

Файнберг не ожидал, что придет столько публики, волновался и вечер начал немного скованно. Но, видя восторженные глаза поклонников, поэт освоился, его хрипловатый голос окреп, и встреча прошла на «ура». В тот вечер вход в «Ильхом» был свободным, хотя каждый заплатил бы за эту встречу любые деньги. Но Саша сразу поставил условие Вайлю: «Вечер будет бесплатным».
Все его встречи — и в Молодежном театре Узбекистана, и в Академическом русском драматическом театре были такими. Он просто не мыслил брать деньги за свои стихи.
Не забуду еще эпизод. В 2002 году я готовил очерк о рано ушедшем от нас поэте Мухаммаде Юсуфе. Тогда я попросил Файнберга перевести на русский язык его небольшое стихотворение, положил перед ним подстрочник. И спросил, когда прийти?
— Подожди! — сказал он.
Он минуту-другую думал и написал на листке несколько строк. Саша уважал современную технику, но стихи слагал старым и верным способом — ручкой. 

Потом уже, когда я набрал на компьютере написанное от руки печатными буквами, то был поражен:

«Свеча и СЛОВО.
Трепетное пламя погаснет,
но останется звучать то СЛОВО,
что возникло между нами,
как вечной жизни вечная печать.
Но если СЛОВО со свечой погасло,
Заплачу я, что жизнь прошла напрасно»

Дар поэта у него был от Бога! Он обладал тонким музыкальным слухом, и многие его стихи сразу стали популярными песнями.
С ним легко и просто работалось. Он охотно помогал мне в моей репортерской работе.  Как-то я поведал поэту о том, как гостил  у Камильжона Амирова — видного мелиоратора Кашкадарьи. Рассказал, как познакомился с его матерью — 88-летней Зиёда-момо. Когда Камильжону был всего год, мужа призвали на войну. С фронта он не вернулся. Она одна поднимала сына, не захотела, чтобы чужого мужчину он называл отцом.

Камильжон-ака показал мне её изумительный портрет, написанный Рузы Чарыевым. А ведь тридцать лет назад я познакомил художника с ним. Тогда я привез Рузы в Мираки, где Амиров возглавлял строительство Гиссаракского водохранилища. Они сразу стали друзьями. Камильжон-ака создал здесь для художника все условия и тот написал много красивых картин, создал большую серию портретов.

Зиеда-момо

Однажды он повез Чарыева к себе домой. Художника до глубины души тронула история её печальной и счастливой жизни. Рузы-ака был чутким человеком, многое пережившим  в жизни. Ему были близки боль и чаяния простых  людей, поэтому он с такой любовью увековечил образ Зиёда-момо.

Потом я узнал еще об одном удивительном совпадении: именно ей посвятил своё стихотворение «Аёл» поэт Абдулла Арипов. И журналистское чутье  подсказало, что если об этом рассказать, то получится интересный и живой материал.
Я всегда любил поисковые темы. Работать не по указке, а находить новое, необычное, и написать так, чтобы человек, прочитав, порадовался за своих современников, да и сам стал чище, добрее.
Вот так я нашел человека огромного мужества – Асада Мамедова, который под Сталинградом потерял обе руки и обе ноги, но не сломался духом. Потому, что рядом была Махтоб. Он работал бригадиром в хлопководческом хозяйстве, а это — самая трудная  должность на селе. Научился владеть кетменем и дома вырастил не сад — а загляденье.

Один раз услышал, что русская учительница из Ташкента удочерила афганскую девочку-сироту. Я искал их целый год, но нашел. И родился очерк «Я тебя узнала, мама!» — о Зое Владимировне Шендрик и Шакуфе.

Шакуфа

Рассказ о Федоре Кульчиковском — восьмом сыне кузнеца Шаахмеда Шамахмудова и его жены Бахри-опы, которого через 45 лет разлуки нашла родная бабушка, был опубликован во всех газетах бывшей страны Советов. А снимок встречи 104-летней Дарьи Алексеевны и внука вошел в третье издание книги «День мира», основанного еще Михаилом Кольцовым.  
Я всегда искал такие темы, которые живо показывали бы лучшие черты нашего народа. Его доброту, благородство и щедрость. С самого начала работы в агентстве чётко усвоил, что у журналиста, как любил шутить мой друг Лёвка Левин, пониже спины обязательно должен быть моторчик!
Но не всегда встречал понимание. Помню, как двадцать лет назад, после поездки в Афганистан, один писатель спросил меня:
— А зачем ты ездил туда? Я вот здесь, в Ташкенте, написал об этой стране повесть.
О чем он мог написать сидя в просторном кабинете, в мягком кресле под кондиционером?  Я понимаю, он спросил, зачем я рисковал, лез в этот пекло.

Когда Верховный комиссар миссии ООН по делам беженцев Филипп Лабреве предложил мне подготовить фотовыставку об Афганистане, я сразу согласился. Но «за речку» меня позвала не молодецкая удаль, а журналистский долг: хотелось узнать и рассказать людям,  как живет наш ближайший сосед.

Я многое увидел в ту нелегальную командировку. Чудные горы Гиндукуша и мавзолей в Хазрата-али в Мазари-Шарифе, Балх – столицу греко-бактрийской империи и искореженную современную боевую технику. Женщин в разноцветных чадрах и переполненные автобусы, где даже на крышах ехали люди.
Катался в фаэтоне, ярко разукрашенном  разноцветными перьями и колокольчиками. «Цок-цок» — стучали копыта лошадки, «дзинь-дзинь» — звенели в ответ колокольчики. И мне, не спавшему ночь от избытка впечатлений, грезилось, что я очутился в сказках «Тысячи и одной ночи».   

Видя мои фотокамеры, люди спрашивали, откуда я?
 «Я приехал, чтобы рассказать о Вас правду», — отвечал им открыто. Эти слова были, как пароль для входа в пещеру Али-бабы и в дукане заргори, и в военной комендатуре. Я с почтением разговаривал со стариками, искренне — с молодыми. И в лагере моджахедов мне открыли арсеналы, где хранились реактивные снаряды «Стингер». Жутко представить, сколько оружия там накопилось — хватит на многие войны, но еще страшнее то, что афганский народ позабыл мирный труд.   
И не напрасно Президент Ислам Каримов уделяет такое большое внимание формированию наших вооруженных сил, постоянно бьет в набат, мудро и дальновидно призывая внимание мирового сообщества к этой многострадальной стране.
Войну легче предотвратить, чем остановить!
После Афганистана я на многое стал смотреть другими глазами. Но не пойму, какую  повесть о той стране мог написать мой сочинитель, что умного извлекут люди из его фантазий?
Файнберг дружил со многими «афганцами», провел в беседах с этими рано поседевшими ребятами не один вечер. Помню, как он обрадовался, когда однажды они гурьбой ввалились в его квартиру. Он помогал им, поддерживал в трудные минуты. По его рекомендации одаренный поэт Дмитрий Черников был принят в Союз писателей.   
Он с мучительной болью писал сценарий своего художественного фильма «Опаленные Кандагаром». Премьера этого фильма состоялась 15 февраля 1989 года – на следующий день после вывода войск из Афганистана во Дворце киноискусств. Файнберг написал для фильма замечательную песню «Встречай, Отчизна, сыновей».
А еще мне запомнился снимок моего ученика и коллеги Фархада Курбанбаева, сделанный в Хайратоне в день вывода войск: красная гвоздика, вставленная в ствол автомата.
Этот снимок облетел весь мир!
Еще треть века назад, только начиная работать в УзТАГе, я сразу усвоил незыблемое правило — редакционное задание, хоть кровь из носу, но надо выполнить. Была такая песня на стихи Константина Симонова:
«Трое суток не спать, трое суток шагать,
ради нескольких строчек в газете…».
В тон ей один из узтаговских остряков придумал другой афоризм: «Ушел в редакцию и не вернулся».   
Тогда агентство располагалось в здании Госкомпечати на Навои, 30. Коллектив был дружный. Мы часто собирались в кабинете заведующего промотделом Юрия Кружилина. Заглядывал сюда и Файнберг.
Здесь я и познакомился с ним. До этого знал его заочно: еще школьником  залпом прочитал его сборник «Мгновение». Эта  небольшая книжка в мягком переплете была необычно оформлена: на обложке фотография поэта в задумчивости прислонившегося к стене, а на другой стороне – он снят со спины и напечатан в негативном изображении. Обложка сразу притягивала к себе: а что там дальше? А там – необычные, короткие и чистые строчки стихов.
Однажды, в хорошем настроении, Файнберг экспромтом выдал стихотворение о рыбацком домике. И Кружилину понравилось:
— Так нарисуй!
Саша взял толстый редакторский карандаш и прямо на стене изобразил домик и пустынный берег, перевернутую лодку и весла, подписал:

«Нарисую сеть пустую.
Птицу в небе нарисую.
Краски есть – о чем тужить?
Нарисую - буду жить!»

И эти стихи сразу стали песней, часто звучали по «Маяку» в исполнении Натальи Нормухамедовой.
Саша и сам любил рисовать, много интересного подсказывал для оформителей своих книг. И для той обложки, по его замыслу, поэта сфотографировал его друг фотохудожник Александр Герасимов.   
…Портрет Зиёда-момо всё стоял перед глазами. Я не поленился и поехал к Абдулле Арипову на дачу в Дурмень. Посреди его просторного двора стояла  юрта. Я засмотрелся на нее, и подумал о том, как гениально все продумали предки: в разобранном виде она легко складывалась в повозке. И если древние римляне говорили «Все мое — на мне!», то воины Тимура воевать шли молча — со своими походными домами.   
Абдулла-ака встретил тепло, мы крепко обнялись. Поэт пригласил не в стоящий рядом большой комфортабельный дом, а в эту юрту. Мы растянулись на болишах у столика на низеньких ножках. Тут же кто-то расстелил скатерть-самобранку и через пять минут взору явился сказочный дастархан.
С интересом разглядывал убранство юрты. По круглому  периметру стен висела дюжина ковриков с его портретами. Я внимательно разглядывал эту восхитительную галерею, где вытканный на одном коврике лик не повторялся с  другим.

Я засмеялся, и поэт с удивлением посмотрел на меня. Пришлось рассказать ему об одном оригинальном музее. Его открыл у себя дома на улице Хувайдо в Ташкенте зубной врач Мирпулат-ходжи. На втором этаже он построил большущую галерею, где собрал свои портреты.
От удивления я раскрыл рот, когда увидел здесь работы кисти Абдулхака Абдуллаева и Рахима Ахмедова, Рузы Чарыева и Владимира Бурмакина, Джавлона Умарбекова и Бахадыра Джалалова и еще многих других художников.
Эскулап вошел в такой раж, что на живописи не остановился, решил увековечить себя также в камне и бронзе. Привлек к этому лучших скульпторов страны.
Абдулла-ака, слушая, от хохота хватался за живот. А я на полном серьезе убеждал,  что по большому счету этот дантист творил добро — поддерживал художников, от души щедро вознаграждая их из своих нетрудовых доходов. У каждого Абрама — своя программа, но он через свой образ искренне пропагандировал наше искусство.

Р. Шагаев и Абдулла Арипов.

 Каждое утро, с первыми лучами солнца, широко отворялись ворота. В этом доме всегда были рады гостям. Об этом коллекционере я впервые услышал от Абдулхака Абдуллаева. Много раз упрашивал его познакомить с Мирпулат-ходжи.
— Нет, никогда, — решительно возражал Абддулхак Аксакалович, — он наш узбекский Третьяков! И я знаю, ты хочешь над ним надсмеяться!..

Мирпулат-ходжи и Владимир Бурмакин

Арипов от хохота долго катался на болишах. А Мирпулат-ходжи помог бы еще многим художникам, но не успел. Аллах призвал его благородную душу к себе.
Хорошо было в этом уютном  жилье, где под войлочным кровом и на мягкой кошме даже в пик саратона — прохладно, а в морозную стужу — тепло. Именно в тимуровском  жилище, одев ласкающие ноги ичиги и уютный пастуший чапан, поэт находит свои сокровенные строки. И когда закроет глаза, то ему чудится, что за порогом раскинулись родные каршинские степи…
В душу закралась белая зависть: захотелось такую же обитель. Но вот только куда я её поставлю в Ташкенте, не на крышу же дома своего.
А Абдулле Арипову — Герою Узбекистана и его народному поэту, автору гимна страны и блестящему переводчику «Божественной комедии» Данте — юрта просто положена по рангу.  Если пятьсот лет назад во дворце Байкаро творил Алишер Навои, то в наши дни  в своем дачном шатре — Абдулла Арипов!
Это стихотворение я принес Файнбергу. В его перевод Саша вложил все свое мастерство, нашел самые точные, пронизывающие сердце, слова.

ЖЕНЩИНА

Быть верными любимые клялись им.
Звучал вокальный колокол, как стон.
А после кровь на треугольных письмах
носил четыре года почтальон.

И эти строки по сто раз читая,
хранили в душах негасимый свет.
А ей война судьбу предначертала
вдовой остаться в девятнадцать лет.

Невеста о любви мечтала вечной.
Но черный ангел вскинул два крыла.
И, принеся разлуку вместо встречи,
утрата ей сухие губы жгла.

Жгла по ночам, как уголь раскаленный.
И волосы, покрывшись сединой,
не колыхались на груди влюбленной,
а стыли на подушке ледяной.

Года прошли. Но милому верна,
она все смотрит в сторону заката.
Безчувственны природа и война.
Они ей счастье не вернут обратно.

Судьба любви – нет горше на земле.
Но я вовек не стану посторонним.
Что гордость? Жизнь, позволь склониться мне
пред верною вдовой бойца-героя.

Он был удивительный человек, любил осеннюю пору,  когда с багрянцем листвы приходит вдохновение. С легкой руки Саши открылась дорога для многих начинающих поэтов. Написанные им предисловия к книгам сразу становились золотыми ключиками.
Однажды Пушкин сказал, что переводчики — почтовые лошади просвещения. В этом плане Файнберг познакомил русского читателя с творениями многих узбекских поэтов. И они не остались в долгу, перевели стихи Файнберга на узбекский язык.
Но вот что меня удивляет: сейчас, когда его нет, появилась уйма людей, для которых он был самым близким. Ну конечно заманчиво хотя бы разок искупнуться в лучах его славы.
Вспомнился веселый эпизод. 2003 год. Открываю выставку в Центральном выставочном зале Академии художеств. Я молод, мне только пятьдесят, и вот решил отметить эту дату. Подключил всех знакомых. 
Консерватория прислала симфонический оркестр, аграрный университет — гладиолусы, кинохроникеры сняли видеосюжет, зал до самого потолка нарядили цветными шарами.  
Сделали и положенный в таком случае фуршет. Было море вина и водки, позаботились о напитках, наготовили канапе и салаты. А гвоздем фуршета стал тандыр гўшт — запечённый в хвое арчи барашек. Его преподнес мне Алланазар — хозяин кафе «Сурхан».  
Эх, только свадьбу играй!
Пришло много друзей и знакомых, был среди них и Саша. У меня сохранилась книга отзывов выставки. И вот, спустя десять лет, я узнаю знакомый почерк: «Рустам, выставка прекрасна. Спасибо тебе, родной. Файнберг». А через три  страницы с улыбкой снова нахожу его строки: «Рустам, еще раз спасибо. Ты — мастер». Дальше — еще его запись…
И звонит на следующий день: «Классный фуршет!» 
Мужик ты, Саша!

Та выставка удалась на славу. Значит, не зря я исколесил всю страну, лазил на вершину минарета Калян и снимал с борта вертолета, был на просторах Устюрта и среди моджахедов Афгана. Всюду находил новости. Мне было, что показать, и этому радовался Саша. Шутя, не раз подкалывал: когда еще сделаю выставку?
Я сделаю, Саша, мне — шестьдесят! Я покажу и твои редкие снимки. Но вот только горько до слез, что ты не будешь на веселом фуршете!

Рустам Шагаев