Жизнь с колышка Искусство

Автор Николай КРАСИЛЬНИКОВ

Хорошо помню раннюю среднеазиатскую осень 1969 года. Очень любимую когда-то поэтом В. Луговским: с «павлиньими ночами», с «еле очутимым листопадом»…
Я недавно вернулся из армии. Устроился на работу в газету ТуркВО «Фрунзевец». Мои стихи и рассказы стали публиковаться в Ташкентских газетах и журналах.
В один из воскресных дней во двор нашего дома на Джар-арыкской улице открывается дверь и появляется молодой человек в полосатой финке и каштанового цвета брюках. В левой руке огромный арбуз. Незнакомец среднего роста, плотный, лицо круглое, загорелое. Над верхней губой аккуратные усики. Тёмные глаза излучают улыбку. Спрашивает легко, непринуждённо, здесь ли живёт такой-то…
—    Это я, — отвечаю, удивлённый необычным визитом незнакомца.
Он аккуратно ставит арбуз на крыльцо и протягивает руку:
—    Билял Мамбетов.
Так я познакомился с крымскотатарским поэтом, подписывавшим свои стихи — Мамбет. Хотя он и был старше меня, у нас оказалось много общего: любовь к голубям, к старым книгам, к путешествиям — в горы, на Сырдарью… И пусть мы писали на разных языках, являлись детьми разных культур, мы понимали друг друга с полуслова. Не зря же когда-то Есенин очень правильно подметил: «… Поэты все единой крови».

С того памятного дня наше короткое знакомство, с прекрасным голодностепским арбузом и маминой домашней вишневой настойкой, переросло в крепкую, надёжную и долгую дружбу.
Я переводил детские и взрослые стихи Биляла Мамбета на руский язык (причём делал это иногда без подстрочника, хорошо владея узбекским, — тюркские языки похожи), а Билял мои — на крымскотатарский.
А потом мы и работать стали в одном республиканском издательстве, только в разных редакциях: он — в крымскотатарской, я — в русской. И жёны наши стали там работать: моя — Таисия в корректорском отделе, а Биляла — Урие Эдемова, прекрасный прозаик, редактировала книги своих соотечественников. Мы часто заглядывали в кабинеты друг к другу, обедали вместе в чайхане Юсуфа-ата, где готовили знаменитый на весь город уйгурский лагман с хрустящими лепёшками прямо из тандыра — глиняной печи. За долгими разговорами, часто перераставшими в спор, высекалась истина, которая, похоже, нас обоих устраивала.
Я хорошо знаю — не понаслышке — от прямых очевидцев о несправедливой депортации во время войны (18 мая 1944 года) крымских татар. Как их насильственно заселяли в непригодные для жизни места, бросовые пустыри, солончаки…
Будучи издревле трудолюбивым народом, они построили со временем на этих землях благоустроенные посёлки, разбили плодоносящие сады, виноградники, провели к ним воду. Обширные поля забелели облаками хлопка, зашумели колосьями пшеницы… Местные прилавки базаров заметно пополнились овощами и фруктами: новыми сортами помидоров и огурцов, баклажанов и болгарского перца. А уж крымская хурма для местного населения вообще тогда явилась диковинной, как банан или кокосовый орех… Не зря же когда-то древние греки-понтийцы называли хурму — диаспирус, пищей богов за необычайно терпко-сладкий вкус и целебные свойства. Да, крымские татары всегда считались непревзойдёнными огородниками и садоводами.
Однако пока создавалась в поте и муках эта, кажущаяся, на первый взгляд обыденной «красота и изобилие», сколько пришлось пережить физических и моральных страданий людям, изгнанным из родных краёв! Адаптироваться  к местному климату, к новому месту, обычаям коренного населения.
В последний момент, спешно покидая дома, они успели прихватить с собой только самое необходимое — баульчик со скромным скарбом. А у некоторых и этого не было… Старики, старухи, матери, дети… Сыновья их воевали, а им приходилось начинать жизнь с нуля, с колышка. По-существу тоже участвовать в войне, только бескровной, но не менее опасной, — за выживание.
А если вспомнить долгий путь до места депортации! Голод, обезвоживание организма, когда поезд плёлся по нескончаемым казахстанским степям. Всюду подстерегающая коварная малярия, тиф. Сколько эти и другие болезни скосили людей в пути! Да, Билял всегда помнил те, будто живые холмики, сооружённые наспех из камней и суглинка вдоль железнодорожного полотна параллельно движущегося «чёрного» эшелона…
По официальной версии Сталин применил такие жёсткие меры к крымским татарам, якобы, за пособничество местного населения фашистским оккупантам.
—    Это так? — спросил я однажды Биляла.
—    Наверно, так, — сказал Мамбет. — Да, находились среди крымцев и предатели, и
полицаи, и просто провокаторы… А что среди русских их не было? Что русские не
 переходили на сторону врага?.. Чего стоит, например, один генерал Власов… Да, разные были люди… И слабые духом, и сильные, как гранит… Взять хотя бы, генерала Карбышева. Человека старой формации. Сначала белый офицер, потом перешедший к красным. Его волю не сломили никакие пытки врага! А герои-краснодонцы?!
Так и у нас были не только предатели, но и герои. Легендарный лётчик, дважды герой Советского Союза Амет-Хан Султан… Ему ещё при жизни поставили памятник в Алупке.
А наша знаменитая разведчица Алиме Абденнанова, награждённая многими медалями и орденами. Она приняла мученическую смерть от рук фашистов, как и Зоя Космодемьянская. Можно привести ещё множество примеров мужества и героизма моего немногочисленного народа. Спрашивается, нужно ли было из-за каких-то подонков лишать целую нацию родины, отнимать дома, нажитое?..
Мне нечего было противопоставить его размышлениям.
Вспомнился и другой случай. Во время обеденного перерыва я сидел в кабинете у Биляла. В комнате было многолюдно, шумно… Журналисты, писатели, художники… Все о чём-то громко и возбуждённо спорили. Вдруг дверь тихо приоткрылась, и на пороге появился худощавый среднего роста молодой человек. Он робко спросил, как, мол, найти редактора крымскотатарской газеты «Ленин байрагы». Главным редактором этого издания был поэт Риза Фазыл. Человек серьёзный, партийный, но в душе глубокий лирик. Он сидел за соседним столом  и с кем-то сосредоточенно сражался в шахматы. «Это к нему», — показал Билял на Фазыла. Молодой человек  подошёл к главному, представился и сел на свободный стул. И тут я заметил несвойственную для подобной обстановки ситуацию. Люди, которые до этого времени ни на кого не обращали внимания и громко разговаривали, вдруг стали под разными предлогами по одному исчезать из кабинета.
Вскоре в просторной комнате нас осталось уже четверо: Риза с неизвестным посетителем и я с Мамбетом.
О чём говорили Фазыл и молодой человек, я не слышал, а мы с Мамбетом продолжали обсуждать новые переводы, то ли моих, то ли его — стихов. 
Когда незнакомец ушёл от Ризы Фазыла, я поинтересовался у Мамбета:
—    Это был поэт?
—    Нет, — ответил в рифму Билял и шёпотом произнёс: — Мустафа Джемилев.
Правозащитник. Недавно вернулся из очередной отсидки. Борется за возвращение крымских татар на родину.
Тогда мне стало понятно, почему так ретиво покинули кабинет работники пера и кисти. А вдруг всесильные органы заподозрят их в связи с неблагонадёжным человеком?!.
Жалею задним числом, что не познакомился тогда с этим честным и мужественным моим ровесником. Говорили, что он после депортации жил с матерью в небольшом узбекском шахтёрском городке Ангрене, потом в Мирзачуле, позже переименованном в Гулистан — город-сад. Мустафа изначально верил  в правоту своей борьбы. И в будущем добился этой правоты, достойно пройдя через огонь, воду и медные трубы непростой и противоречивой советской действительности.
Спустя многие годы Джемилев стал признанным лидером своего народа. Дважды избирался на Курултае — национальном съезде соотечественников председателем Меджлиса — высшего представительного органа Крымских татар.
Да, власти тех лет побаивались   новоявленных Робин Гудов, таких, как Мустафа Джемилев… Раз в году, в чёрную метку дня депортации — 18 мая  — крымские татары: взрослые вместе с детьми, не смотря ни на какие запреты и угрозы со стороны властей, как ручейки, со всех концов города просачивались к зданию Верховного Совета Уз ССР. С плакатами, письменными поручениями и просто громкими голосами они требовали своего возвращения на историческую родину. Милиция разгоняла их, самых непокорных насильно заталкивала в «воронки», а они требовали, требовали… Я сам был неоднократным свидетелем таких позорных разгонов. Молодые здоровые парни в милицейской форме с резиновыми палками бежали за женщинами с грудными детьми. И всё это происходило на фоне другой, мирно и созерцательно, разгуливавшей публики. Воистину, равнодушие во все времена не имело границ.
А ведь мы жили уже в развитом социализме. «Неужели подобное возможно в свободной стране?!.» — наверно, не я один задавался таким вопросом. «Возможно, возможно», — подсказывал разум, поскольку в памяти оживали другие более жестокие события. Расстрел рабочих в Новочеркасске. Об этом сквозь океанский шорох волн и наши глушилки напоминали зарубежные радиоголоса. Свои, естественно, молчали…
Благодаря Билялу Мамбету я познакомился со многими крымскотатарскими литераторами. Людьми яркими, неординарными, порой с трагическими и поучительными судьбами. Среди них особенно запомнился Шамиль Алядин, писатель довоенной закалки. Грузный, седой, удивительно общительный собеседник. Участник Великой  Отечественной войны. В тридцатые годы в  старом Крыму в его родительском доме одно лето гостевал и работал К. Г. Паустовский. Шамиль-ага очень гордился дружбой с известным писателем. Называл его «колдуном слова», а творчество его сравнивал с лучшими полотнами русских художников… Да и сам Алядин писал вдохновенно, широко, ярко. Об этом свидетельствуют многие его книги, особенно роман «Фонари горят до рассвета», изданный «Советским писателем». А потом не раз переиздававшийся. О чём был роман? О Чирчикстрое, о молодых неугомонных людях, о первой влюблённости, чистой, как весенний дождик, просеивающийся в свете утренних фонарей…
Таким мне и запомнился образ самого автора.
Но Шамиль Алядин был не только большим писателем, он ещё и руководил толстым литературным журналом «Йолдыз», что по-русски значит «Звезда», выходивший в Ташкенте на крымскотатарском языке, где среди начинающих писателей находилось место и для меня. А ещё до работы в журнале Алядин был директором литфонда Союза писателей Узбекистана.
Как-то, оказавшись в затруднительном материальном положении, я, тогда ещё юноша, не состоявший в творческом союзе, пришёл с Билялом Мамбетом к Шамилю Алядину.
 Объяснил ему всё как есть. Мэтр внимательно меня выслушал и сказал: «Пиши заявление!» Я написал. Алядин завизировал бумагу, и бухгалтер тут же выдала мне восемьдесят рублей. По тем временам сумма немалая! Аванс инженера… Причём эти деньги выдались безвозмездно, как разовая помощь начинающему литератору.
Жаль, что ныне с развалом писательских структур, выплеснули и эту добрую традицию, заложенную ещё великими писателями Л. Н. Толстым и И. С. Тургеневым, помогать «племю молодому, незнакомому»…
Память мою иногда посещает и образ милейшего человека, поэта и журналиста Амета Мефаева. Я с ним познакомился в редакции у Биляла Мамбета. Шумный, открытый, в противоположность своему облику, Мефаев писал удивительно нежные лирические стихи. А ведь этот человек с полной выкладкой испытал все круги земного ада, которые и не снились даже великому Данте. Войну, тяжёлое ранение, немецкий плен, концлагерь в Германии, потом свой лагерь… Не менее жестокий. Бесконечная вереница мучений, издевательств, унижений… И на зло всем смертям — выжил! А может, поэту в этом помогла песенка жаворонка, которую он впервые услышал в детстве в жаркой степи Джанкоя, или тихая колыбельная матери — «ай-неним» под старой грушей во дворике на Ай-Петри?..
Не знаю, не знаю… Одно лишь было ведомо: не любил Мефаев вспоминать страшные годы. Он топил их своими лирическими песенками.
Но война всё равно догнала поэта. Правда и на этот раз пожалела. Остановила сердце во сне.
И, конечно, не могу тут не вспомнить поэта-фронтовика, артиллериста-офицера, защитника Ленинграда Ризу Халида. Какая счастливая случайность! Я с ним тоже познакомился в кабинете у Биляла! И это знакомство так же переросло со временем в большую дружбу — и огромная разница в  возрасте здесь была не помехой.
С Ташкентом Ризу Халида связывали многие узы. Здесь находился его фронтовой друг и земляк по Крыму поэт Джевдет Аметов, работавший в то время на радио. Они вместе перед войной окончили одно артиллерийское училище. Воевали на Ленинградском фронте. А в Сырдарьинской области у Халида жила родная  сестра. Поэтому каждое лето во  время отпуска Риза Халид старался навестить милых его сердцу людей — иногда один, а чаще со всей семьёй: женой Екатериной, с дочкой  и сыном.
Ташкент «породнил» его и с другой войной. В самом начале афганских событий полковник Риза Халид не раз вылетал с местного аэродрома на военном самолёте в район боевых действий в качестве инструктора.
Я очень гордился, что Риза Халид ввёл меня, сына фронтовика, в свой узкий круг общения. У настоящих фронтовиков действительно было чему поучиться. Житейской мудрости, верности данному слову, таинствам поэтического мастерства.
Я с удовольствием переводил стихи Ризы Халида. В моём переводе они публиковались и в Ташкенте, и в Москве, и в Ленинграде… Переводы мне помогали оттачивать мастерство, учили чувству ритма, отбору деталей, музыке слога, пополнению словарного запаса…
Будучи  в гостях у Ризы Халида в Ленинграде, он познакомил меня со своими друзьями — питерскими поэтами Брониславом Кежуном, Соломоном Фогельсоном, Сергеем Давыдовым, Ниной Альтовской — это вечером, а днём мы гуляли по городу, по достопримечательным его местам. Были на месте дуэли Пушкина, сравнивая своё книжное ощущение с делами давно минувших  дней, с реалиями тех событий. Посетили также мемориал Пискарёвского кладбища, со щемящей болью читая листки из дневника ленинградской школьницы, умирающей от голода. Потом мы ходили по Марсовому полю. И Риза Халид показал мне место, где лютой зимой 1942-го стоял его зенитный расчёт… В день Победы пожилой поэт-фронтовик всегда приходит сюда и кладёт на мокрую брусчатку цветок гвоздики. Неумирающую капельку крови фронтового братства. Я благодарен Ризе Халиду за Ташкент, Ленинград, нашу дружбу — человеческую и поэтическую.
В конце 80-х годов мы с Билялом работали уже в разных местах: я в молодёжном издательстве, а Билял, кажется, на радио. Теперь наши встречи не были частыми. В городе всё чаще и громче заявляли о себе всевозможные митинги. По заводам, фабрикам, стройкам, агрокомплексам, учебным заведениям, творческим союзам замелькали-замельтешили эмиссары с жёлто-блакидной Украины, слишком разговорившиеся вдруг прибалты, шушукающиеся по чайханам азербайджанцы, рассказывающие своим единоверцам о приблизившейся мечте —  создании великого Турана, единого мусульманского государства на постсоветском пространстве. Только вот не спросили провокаторы-бедолаги согласия у власть имущих, кто добровольно отдаст свои насиженные кресла единому падишаху, и захотят ли они находиться у него в раболепном подчинении…
Вчерашние друзья, клявшиеся в вечной любви и верности, на глазах становились, если не явными, то уж точно тайными врагами. В быту и на рабочих местах в отношениях людей разных национальностей появился холодок, некое раздражение. Братство народов дало глубокую трещину, словно кто-то тайно и гадливо с треском порвал единый флаг, с которым наши отцы и деды когда-то самоотверженно дрались против единого врага — фашизма.
И ладно бы, если это происходило среди простого, в который раз за столетие, жестоко обманутого народа вождями-поводырями, а то и интеллигенция туда же… Стали расклеивать на фасаде Союза писателей трусливые плакатики, начертанные торопливыми  полуграмотными буквицами: «Русские — в Рязань, татары — в Казань!»
«А ведь это дело рук, наверное, поэтов, — подумал я, — которые совсем недавно были готовы расшибиться в лепёшку, чтобы только увидеть свой стишок опубликованным на великом русском языке…»
На сей раз с Билялом Мамбетом мы встретились в издательской столовой. Сели за свободный столик, взяли по одному первому — шурпе и пару салатиков.
—    Ты знаешь, — сказал Билял. — Последнее время мне почему-то снится старая
шелковица у отцовского дома в Крыму, будто я лезу по стволу за сладкими ягодками, но никак не могу до них дотянуться…
—    Думаешь уезжать? — спросил я.
—    Конечно, — сказал Билял.
—    Значит, это снится не шелковица, а родина. Ты мне об этом дереве рассказывал при
первом нашем знакомстве. Я помню.
—    Оно мне снится  всю жизнь. И ничего я с этим  поделать не могу.
—    Видимо, сон вещий… Не жалко тебе оставлять за бесценок прекрасную квартиру на
Юнусабаде, машину, дачу?… И начинать жизнь на новом месте опять с нуля… Да и возраст уже…
—    Когда на весах — благополучие или родина, я выбираю второе, — сказал Билял. О
чём-то вспомнил, улыбнулся: — На прошлой неделе я хотел заглянуть к тебе в гости по давней традиции с арбузом. Целый час выбирал на Алайском базаре, но так и не выбрал. Все какие-то бракованные… То ли бахчеводы стали никчемными, то ли хорошие сорта повывелись. В общем, не решился я заехать к тебе с пустыми руками.
… А вскоре Билял уехал с семьёй в Крым. Как и его родители когда-то, почти ни с чем. Начинать жить с начала.
Прошло  уже много лет, а о друге моём ничего не слышно. Счастлив ли он теперь на отчей земле? Ау, друг, отзовись! Я ведь тоже после тебя вынужден был уехать в Россию и начать жизнь с колышка…

Р. S. Очерк был опубликован два года назад в газете «Татарский мир», выходящей Москве. Тогда же в Союзе писателей Москвы кто-то из коллег сказал мне, что Билял Мамбет завершил свой земной путь в Симферополе. Это было больно, однако, подготовив материал для сайта, я ничего не стал править. Ведь истинные друзья всегда остаются для нас живыми, не так ли?