Её Азия. О поэтессе Н. П. Буровой (1918 — 1979 гг.) Искусство

Автор Николай Красильников.

При жизни у неё вышло шесть книг стихов. В Москве и Ташкенте. Вот их названия: «Семиречье», «Тёплые камни», «Горький колодец», «Лицом к свету», «Год аиста», «Зелёные шары». Последняя наиболее полная. Почти «избранное».
Потом вышло ещё два сборника: «Тамариск», и «Цена прозрения». Но они — увы! — увидели свет уже без автора. Верю, состоятся и другие встречи с ещё неизданными стихами поэтессы. А сейчас хотелось бы попытаться заглянуть в истоки её творчества. Вернуться к тем родникам, что щедро питали на протяжении всей жизни поэзию Натальи Буровой.
До выхода первого сборника поэтессы «Семиречье» («Советский писатель», Москва, 1965г.) у неё за плечами уже был немалый жизненный опыт. Работа на самых, казалось бы, прозаических должностях: статистик, инспектор по кадрам, чертёжница, технический секретарь в различного рода ташкентских учреждениях. Бурова много ездила с геологическими партиями по степям и пустыням Средней Азии, к  истокам горных рек Чаткала и Угама, где и сложила свои первые стихи.

…А здесь, уважаемый читатель, прошу извинить, за маленькое отступление в сторону от главной темы, чтобы прояснить более детальное знакомство с поэтессой. Во второй половине шестидесятых годов (1965 — 1967гг.) в Ташкентском клубе железнодорожников существовало литературное объединение «Сигнал». Руководил им на общественных началах Виталий Сергеевич Качаев. Фронтовик, поэт, журналист, бесконечно влюблённый в литературу, одержимый открытием новых талантов.
Клуб, или дворец, и  по сей день находится возле вокзала, на правом берегу Салара, двухэтажный, добротной довоенной постройки. Во всяком случае, во время землетрясения  стихия его не тронула. А потом здание постоянно ремонтировалось, достраивалось, надстраивалось, но неизменно оставалось всё таким же красивым, уютным и гостеприимным.
В те годы я работал токарем на паровозовагоноремонтном заводе имени Октябрьской            революции (ранее им. Кагановича) и учился в вечерней школе рабочей молодёжи. Был буквально одержим поэзией. И находил время два раза в месяц посещать эти бурные, часто сумбурные, но всегда захватывающие интересные собрания.
Сюда приходили люди самых разных возрастов и профессий: рабочие, строители, инженеры, учителя, геологи, студенты… Скрупулёзно обсуждали стихи и прозу своих товарищей.
Заглядывая наперёд, скажу: большинство, как и бывает в жизни, «отсеялись». Но в одном я уверен — все сохранили трепетную любовь к русскому слову, к  большой литературе. Несколько «семинаристов» выпустили интересные сборники. Это поэты — Михаил Ушаков, Борис Пак, Эдуард Орловский, Виктор Ляпунов, Евгений Субботин, Рудольф Баринский, Роберт Мнацаканов, Константин Аксёнов, Александр Березовский… Правда, были ещё два ярких поэта: это — Александр Файнберг и Николай Лукьянов. У них  к тому времени уже вышли сборники: у первого — «Велотреки», а у второго — «Звездопад». Файнберг почему-то принципиально не ходил в лито, а Лукьянова я всё же уговорил заглянуть к нам на огонёк… Но это было единственный раз. Николая считали очень занятым человеком — журналистика поедала много времени.
Однако вернёмся к лито. После одного из обсуждений, не очень удачного — молодой «стихотворец» представил слишком слабые вирши — Виталий Качаев с необидной улыбкой сказал:
— Ну что ж, друзья, пора сделать маленькую паузу. Не всё ж учиться на ошибках. Я вот к чему: в Ташкенте немало известных писателей и поэтов, надо бы кого-нибудь пригласить, послушать, как они работают над своими произведениями, заглянуть в их творческую лабораторию.
К нам уже приходили именитые гости: Герой Советского Союза, писатель В. В. Карпов, Б. С. Пармузин, З. А. Туманова, В. А. Александров, О. В. Сидельников, поэтесса Н. И. Татаринова. Эти встречи были небесполезны, остались в памяти.
Кого же мы ещё упустили?
— Давайте пригласим Наталью Бурову, — предложил я.
— Хорошая идея, — поддержал руководитель семинара. Он тоже был знаком с её стихами.
— Но где взять адрес?
— В Союзе писателей, на Первомайской. Это поручение ложится на тебя. Итак, тема следующего нашего семинара: «Встреча с поэтом», — заключил Виталий Сергеевич.

… Наталья Павловна сначала недоверчиво, несколько растерянно, встретила на своём пороге «парламентёра» начинающих. Но, когда узнала, что к чему, провела в свой кабинет. Небольшую комнату, окном выходящую в сад — жила она на первом этаже крупнопанельного четырёхэтажного дома. Всё здесь было до крайности просто. Письменный стол. Два венских стула. По левую руку старинный книжный шкаф. Ничего лишнего.
Наталья Павловна подробно расспросила, кто я и откуда.
— Значит, поэты хотят организовать со мной встречу? — она заметно разволновалась.  Попросив почему-то разрешения, закурила «Беломор».
Уже потом я узнал, что этот мой визит был как нельзя кстати. Наталья Павловна, всегда тяготела к людям, часто чувствовала себя одинокой, забытой. И вдруг такое неожиданное приглашение. Значит, её знают, значит, она нужна…
— Только обязательно, не забудьте, пожалуйста, придите, — наивно напомнил я, уходя.
— В среду в семь вечера в Клубе железнодорожников, — улыбнулась Наталья Павловна и подарила мне на память свою первую книгу «Семиречье» с автографом.
Это был поистине дорогой подарок.

… Снова и снова перечитал сборник. Откуда такое тонкое знание, такое глубинное понимание Востока?
Ведь я тоже родился в махалле. Рос вместе с узбекскими мальчишками и девчонками. Знал досконально местные обычаи и праздники, наконец, сам язык. А многое из того прекрасного, что смогла увидеть поэтесса, не заметил, не обратил внимания.
О, эти названия, запахи и краски Азии!
Кто не был ими очарован?
Николай Тихонов, Владимир Луговской, Георгий Санников…
«Далеко-далеко за горами Талас», «У начала больших синеватых степей», «И в памирских горах набухают снега», — это начальные строки стихов Натальи Буровой.
Они широки и неохватны, в них много искромётного солнца, свежей радости, тоскующего ветра.
И в этот мир, созданный сердцем поэтессы, мне не раз ещё предстоит заглянуть.

…В тот вечер в лекционном зале, специально предоставленном нам по случаю встречи с поэтессой, народу было набито битком. Многие привели с собой друзей, знакомых. А кто-то пришёл сам, прослышав о встрече.
Наталья Павловна была в скромном тёмном платье, с небольшой сумочкой. Глаза её глубокие, каштановые, светились каким-то таинственным блеском.
Поэтессу посадили  в президиум за стол, покрытый зелёной бархатной скатертью и украшенный огромным букетом бульдонежей. Устроители встречи из клуба, сами не зная того, попали в «десятку» — она очень любила эти цветы.
Контакт наладился как-то сразу, непроизвольно, будто мы с ней были знакомы давным-давно, с творческими личностями подобное случается часто.
Наталья Павловна рассказала немного о себе, о том, что родилась в г. Аулие-ата (Джамбул) — некоторые биографы указывают неправильно — г. Фрунзе (Бишкек), ребёнком вместе с родителями переехала в Ташкент. Подробно рассказала о своём коротком послевоенном пребывании  в Литинституте им. Горького (по болезни ей пришлось оставить учёбу). О дружбе с М. Агашиной, И. Гофф, О. Кожуховой, Н. Коржавиным, К. Ваншенкиным, Р. Гамзатовым, В. Солоухиным, Н. Старшиновым… Вспомнила и такую деталь, как по праздникам однокурсники-девчата дарили, вечно простывающему Н. Коржавину, носовые платки. Талантливый поэт, который вскоре иммигрирует в Америку, автор знаменитого стихотворения о Герцене, с рефренными строчками «Нельзя в России никого будить» и многих других.
Эти писатели по праву стали гордостью многонациональной советской литературы. С некоторыми из них Наталья Павловна не порывала связей, находясь далеко от столицы, вела переписку.
Поэтесса рассказала и о руководителе их творческого семинара знаменитом поэте Владимире Луговском. Студенты в шутку, но с уважением называли его «дядей Володей», «бровеносцем». За необычайно густые седые брови. И вообще, он был высоким, стройным, красивым. Это Луговской, кстати, в один из приездов в Узбекистан, который безмерно любил и воспел во многих своих стихах, заметил дарование начинающей поэтессы. Поддержал её словом и делом. Помог каким-то чудом поступить в литинститут — ведь у Буровой не было полного школьного образования. Не отказывала в таланте молодой поэтессе и А. А. Ахматова, во время пребывания в Ташкенте, когда Бурова показала ей свою тетрадочку стихов. А такой великий дегустатор стиха, как К. И. Чуковский, вчитавшись в рукопись первого сборника Буровой, задумчиво произнёс: «Ни слова лжи! Это — открытие». Эти отзывы я узнал много лет спустя от подруг Буровой поэтесс Н. Татариновой и Т. Сырыщевой.
На той памятной встрече с Буровой не обошлось и без тривиального вопроса: как вы пишите?
— Удивительное дело, — ответила Наталья Павловна. — Бывает, что и месяц, и три, и полгода не прикасаешься к бумаге. Конечно, переживаешь, думаешь: вот и всё, больше уже никогда «это» не придёт… А в тебя уже вселилась какая-то музыка, пробуждаются смутные образы, забытые запахи. И вдруг незаметно для себя начинаешь писать. В такие дни я могу «выдавать» и по стихотворению, и по два, и по три. А однажды написала даже пять. Целую подборку!
Кто-то попросил почитать новые стихи.
Наталья Павловна засмущалась. Не так часто ей приходилось выступать на публике.
— Голос уж больно у меня неважный, как у дьячка, — сказала она.
— Ничего, ничего, читайте! — одобрительно зашумели молодые поэты.
И поэтесса прочитала новые стихи: «Поезда люблю, поезда», «Сердце Азии», «Цветут гранаты. Алые цветы».
Концовка этого стихотворения у многих с того раза осталась в памяти:

И в будущее смотрится часами
Исполненный достоинства росток,
А женщины с восточными глазами
Прекрасны, как гранатовый цветок.

Напрасно Наталья Павловна беспокоилась за свой голос, кстати, хоть и глуховатый, но грудной, звучащий с какой-то затаённой силой. Истинная поэзия берёт душевностью, неожиданным образом и свежей мыслью.
Затем и «семинаристы» прочли традиционно «по кругу» свои стихи. И встреча выросла в настоящий поэтический праздник.
Уже поздней ночью стали расходиться по домам. На улице недавно прошумел освежающий майский ливень. Листья деревьев матово отсвечивали под фонарями. Поблёскивали булыжник, чугунная ограда скверика.
И влажная лунная тишь, и гудки со стороны вокзала, и капли с листьев — всё это тоже дышало поэзией!

… Я стал изредка бывать в гостях у Натальи Павловны. Показывал ей свои стихи. Молодому поэту всегда лестно услышать похвалу и даже критику от старшего собрата по ремеслу. А если это уже признанный мастер, такой отзыв — дороже втройне.
Наталья Павловна жила в отдалённом конце жилого массива Чиланзар, на двадцать пятом квартале, не близко от центра.
Город после памятного землетрясения стал сильно разрастаться. Как в сказке, не по дням, а по часам. И ввысь, и особенно вширь. Рушились старые дома и административные здания, возводились новые. Едкая пыль висела над городом. Вместе с ней навсегда исчезали старый «примусный», «мангалочий», «колоночный» быт и неспешный уклад жизни коренных ташкентцев, с неизменными  рассветными будильниками: «Кисло-пресня ма-ля-ко», «ка-ра-асин», «шара-бара-у-у», которые, конечно же, ещё будут навещать новостройки, как эхо далёкого детства, но постепенно станут стираться из памяти, гаснуть.
Наталье Павловне несколько в грустинку было это новое. До Чиланзара она долгие годы жила возле Алайского базара на улице Двенадцати тополей. Радующее слух поэтическое название… Хотя деревьев этих уже и не было, но многие ташкентские поэты продолжали посвящать ей свои стихи. Вообще для Буровой старые названия, исчезнувшие навсегда и здравствующие ныне, были не пустым звуком, а жили в сердце милой музыкой: Почтовая, Лахтинская, Зерабулакская, Зелёная, Шейхантаур, Пьян-базар, школа имени Песталоцци… Памятные места, памятные встречи. Их невозможно вычеркнуть из жизни. Школьные годы, первая любовь… Человек, которого она встретила и по настоящему полюбила, вскоре сильно заболел. Молодая женщина ухаживала за ним несколько лет, буквально вытащила из смертельных когтей… Он выздоровел и спокойно ушёл к другой. Особе властной и с «отталкивающей красотой». Вот и пойми, что нужно мужчине. Эта травма осталась на всю жизнь. Больше она не устраивала свою судьбу. Судьбой стала — поэзия, и сын, которого она трепетно любила. Но он тоже, после школы уехал в Москву, поступил в институт, и остался там. Женился, пошли дети. Сын был успешным человеком. Защитил кандидатскую. Наталья Павловна очень гордилась им и своим внуком. Когда у меня вышла в 1971-м году первая книжка стихов для детей «Тополь-тополёк» Бурова попросила надписать её и отправила своему маленькому любимцу.
Оценку чужим стихам Наталья Павловна всегда давала прямую и кратко-однозначную: «Вот это нравится, а вот это нет…» И всё.
Почему? Она никогда не объясняла. Я сначала удивлялся. Ведь в литературном объединении словопрениям порой не было конца.  Потом внутренне принял такой вот подход. Я понял: человек, тем более, творческий, всегда должен в жизни домысливать всё сам. Была бы только честная отправная точка: «Это нравится, а вот это нет…»
При разговорах о стихах, о жизни, непременно, примостившись где-нибудь в углу на стуле или на диване, присутствовала мама Натальи Павловны Олимпиада Яковлевна..
О ней следует сказать особо.
Олимпиаде Яковлевне к тому времени было уже за семьдесят. Но назвать старой эту женщину было никак нельзя. В молодости она, видимо, была высокой и стройной. Черты смуглого лица, испещрённого мелкими морщинами, говорили о былой красоте. Как-то в разговоре о родословной Олимпиада Яковлевна невзначай обронила: «А ведь во мне течёт прабабкина цыганская кровь».
Олимпиада Яковлевна хорошо помнила свои девические годы, когда, ещё в начале века, тянулись по трактам бесконечные и скрипучие переселенческие обозы. Они тянулись с Украины, из деревень Воронежской и других российских губерний в «сказочную» страну Семиречье, где «климат благодатный, виноград и яблоки величиной с кулак».
Немало пришлось хлебнуть лиха этим обездоленным людям, пока они не добирались до места, не оседали на азиатской земле и не обзаводились хозяйством.
Не отсюда ли в стихах Натальи Буровой старые названия городов — Каракол (Пржевальск), Горчаково (Маргилан)?..
Или поселения с чисто русскими названиями — Солдатское, Михайловка, Славянка, Степное, Рыбачье… Сколько их, служивших в прошлом веке казачьими пикетами, было разбросано по всему Семиречью!
«Горькой линией» назвал их замечательный русский писатель Иван Шухов. Потому что казаки на этих пикетах несли подневольную царскую службу.
О том же поведала читателям и Наталья Павловна в своём автобиографическом стихотворении «Лебединка».
Рассказывая о чём-нибудь или вспоминая, Олимпиада Яковлевна постоянно что-то штопала, кроила, шила… Её невозможно было представить без иглы и напёрстка. Она с гордостью повторяла: «Я сама ещё без очков вдеваю нитку».
Вишнёвая настойка, изготовленная ею, по собственному рецепту, отличалась особым вкусом и, казалось, возвращала к тем жизненным истокам, к тем временам, когда женщине приходилось делать всё самой — печь хлебы, растить детей, вести домашнее хозяйство…
Это ей посвятила Наталья Бурова одно из своих лучших стихотворений:

Руки матери — тёмные узловатые руки
Не касались ни клавиш, ни сверкающих гордо камней.
Собирали кизяк, вымя тёплое мыли
И свивали тугие пелёнки на мне.

Олимпиада Яковлевна тоже в свою очередь с уважением относилась к делу, которому служила её дочь.

… Как-то в магазине мне попалась книга Ольги Кожуховой «Не бросай слов на ветер». Это была лирическая повесть-воспоминание об одном из первых послевоенных выпусков Литинститута имени Горького, друзьях-сокурсниках. Я приобрёл книгу в скромной  обложке цвета маренго и не без удовольствия познакомился с ней.
Среди других глав я прочитал одну, целиком посвящённую Наталье Буровой. Тому периоду, когда ей довелось учиться. Глава была написана с большой любовью к поэтессе. Мне открылась незнакомая доселе сторона её жизни. Цитировались нигде не опубликованные стихи Натальи Буровой, которые тем не менее продолжали жить по законам поэзии своей жизнью — в кругу московских друзей, просто любителей стихов, переписывались от  руки.
А ведь с той, институтской поры, прошло уже великое множество лет. Поэтесса мало печаталась.
А вот, подите, помнят, читают!
Я, конечно же, показал книгу Наталье Павловне.
Она, оказывается, её прочла. Ведь книга вышла задолго до описываемых событий. Автор сама прислала её Буровой с дарственной надписью. Но, к сожалению, при переезде с улицы Двенадцати тополей она затерялась.
И когда я подарил книгу Наталье Павловне, она заметно обрадовалась: в повести была запечатлена страница её поэтической юности.
Наталья Павловна взяла с подоконника свой «Беломор», закурила.
Память возвращала к прошлому.
— В самом начале пятидесятых годов, — рассказывала она, — мне посчастливилось однажды лететь с Владимиром Александровичем Луговским из Ташкента в Москву. Что это был за перелёт, вы себе не можете представить. Это сейчас «Ту» или «Илы» за каких-нибудь три с половиной часа перенесут вас с одного конца на другой. А тогда это было непросто и небыстро. Две-три обязательные посадки в пути. Но Владимир Александрович любил такие путешествия. На пароходе, на поезде, на самолёте. Лишь бы плыть, ехать, лететь! Дорога всегда вдохновляла его, дарила интересные встречи.
Помню, впереди нас сидела пожилая женщина в тёплой кофте, в платке, несмотря на лето. У её ног стояла плетёная корзина  помидорами.
Владимир Александрович, видно, утомился, устал. Запрокинув в кресле голову, он задремал. И в полудрёме вдруг выпрямил свои длинные ноги.
Что тут сталось!
Женщина зашумела, закричала, перекрывая гул моторов.
Пассажиры стали оглядываться. Что случилось. Уж не авария ли?
Действительно, произошла маленькая «авария»: Владимир Александрович раздавил часть помидоров.
Ну, понятно, он тут же стал извиняться, просить прощения. Но женщина всё равно продолжала ворчать.
Тогда Владимир Александрович… во весь голос стал читать свою знаменитую «Курсантскую венгерку». Многие пассажиры зачарованно слушали, узнав знакомые строки, вошедшие во многие антологии, книги. Смолкла и женщина с помидорами, посчитав необычного пассажира, хоть и представительным на вид, но, того… малость чудаковатым…
На последней посадке перед Москвой пассажиры высыпали на лётное поле поразмять ноги. Среди них была и та самая женщина. Выбрав удобный момент, она подошла ко мне и, оглядываясь по сторонам, спросила:
— Это правда, ваш сосед настоящий поэт?
— Да, — улыбнулась я. — Настоящий!
Уже снова в самолёте женщина выбрала в корзине самый крупный помидор, вытерла его о тряпицу и протянула Владимиру Александровичу:
— Угощайтесь! Это хороший сорт. Только не обижайтесь, я не со зла пошумела. А стихи у вас хорошие, душевные…

…Однажды Литфонд выделил Наталье Павловне путёвку в Коктебель. Было это в начале семидесятых годов. В Москве вышел третий сборник поэтессы. Готовился к печати четвёртый. Стихи её чаще стали появляться в периодике — в «Огоньке», в «Смене», в «Молодой гвардии»… Бурову путёвка заметно обрадовала, подняла настроение.
У моря она думала подлечить своё здоровье, нервы. Олимпиада Яковлевна тоже надеялась на это. К тому же в городе стояла невыносимая духота, жара.
В общем, Наталья Павловна уехала в добром состоянии духа.
И вдруг, на удивление всем, через неделю она… вернулась. Ей не понравились ни море, ни красивейшая гористая «волошинская» бухта, ни пляж…
— Здесь я себя чувствую лучше, — сказала Наталья Павловна.
Естественно, стихов о море она не привезла. Ей — сугубо «сухопутному азийскому человеку» — чуждой показалась эта стихия.
Современники рассказывали, что и Есенин, побывав раз у моря, совсем не вдохновился им. Не написал ни единой строки. Знаменитого рязанца с магической силой потянули к себе Константиновские просторы, ситцевое небо родины, берёзки…
Нечто подобное произошло и с Буровой. Она всем сердцем была азиаткой: «Восток во мне. Гляжу его глазами…»
В то лето Наталья Павловна написала целый  цикл стихов. Жизнеутверждающих, полных картин и ароматов Азии, пониманием душой этой земли и её людей…

В одну из встреч я спросил Наталью Павловну, какой из её стихов ей самой ближе и дороже?
— Какой? — она задумалась. — Для матери все дети одинаково дорогие. И плохие, и хорошие.
Но я-то уже знал, что в поэзии такого не бывает. Наталья Павловна тоже знала об этом, только мудро промолчала.
Зачем тогда я спрашивал?..
Догадываюсь, что ближе её сердцу было стихотворение «Кукушечья мудрость», в котором есть такие строфы:

Кукушечья мудрость — живи да живи,
Не надо ей дупел высоких,
Положит она свою тяжесть любви
В гнездо зазевавшейся сойки,
А птицы не спросят в шуршании сада:
«Чего тебе мало? Чего тебе надо?»
 
Мой предок отсчитывал годы по льдам
И прятался в норы от бури,
Искал по большим пятипалым следам
Красавицу в тигровой шкуре,
А реки вставали досадной преградой
И злобно рычали: «Чего тебе надо?»
 
Я думала раз, проходя через рож:
Ходить по земле не так просто.
В большие минуты, когда устаёшь,
Становятся длинными вёрсты.
И, сидя потом на бревне до заката,
Себе говорила: «Чего тебе надо?»
 
Досадно, что мне даже ласка не впрок,
Противна весенняя слякоть,
И я не однажды, сжимаясь в комок,
Просила любви, чтоб заплакать.
А мне говорили: «Чему ты не рада?
Чего тебе мало? Чего тебе надо?»
 
Сегодня мне кажется лёгким пальто,
А ветер настойчиво дышит,
И всё, что ты скажешь сегодня — не то,
Что мне бы хотелось услышать.
А ты никогда не узнаешь по взгляду:
Чего же мне мало? Чего же мне надо?

Это стихотворение многие знали наизусть. Оно входило в различные поэтические антологии ХХ века. В нём как бы сфокусирована нелёгкая женская, человеческая, творческая судьба самого автора. И, конечно, вечная неуспокоенность человеческого сердца.

…Под окнами Натальи Павловны  был небольшой клочок сухой земли. В минуты отдыха она сама его возделывала. Посадила гранат, вишню, сливу и цветы. Цветы были её страстью. Здесь росли всевозможные  сорта роз. И белые, и жёлтые, и красные… Когда они расцветали, запах этих красавиц, воспетый всеми восточными поэтами, волнами плавал по комнатам. Наталья Павловна рассказывала, что перед рассветом из окрестных садов сюда часто прилетал соловей, садился среди роз и щёлкал, свистел, тюрлюлюкал, пел…
То же самое говорила соседка, она часто заглядывала к Наталье Павловне.
Однажды молодой гуляка возвращался с ночной попойки и запустил в птицу из озорства пустой бутылкой.
Соловей улетел и больше не прилетал.
Птица, как и человек, очень ранима…

… Я всегда интересовался литературой, посвящённой Средней Азии. Её прошлому и настоящему. Интересовался бытом, культурой, археологией, природой.
В одно из воскресений мы беседовали на эту тему с Натальей Павловной.
— Обязательно прочтите книгу Анны Алматинской «Гнёт», — посоветовала она и дала трёхтомник, первое издание. — Книга может показаться вам интересной.
Это оказалось действительно так.
Роман-трилогия с большой исторической достоверностью и художественно красочно отображал события почти столетней давности, непосредственным очевидцем и участником которых в большинстве случаев была сама автор.
Если говорить об истоках творчества Буровой, то этот роман тоже может пролить определённый свет на особенности её дарования, тематики. Ведь книга, как сейчас не хотят извратить правду, прежде всего о дружбе двух народов — русского и узбекского. О её корнях, рожденных на рубеже новой эпохи.

… В последние годы жизни Натальи Павловны я, к сожалению, реже стал бывать у неё в гостях. Но и при тех редких встречах она с неизменной радостью в голосе говорила, что её навещают молодые поэты. Среди них она называла Ольгу Лебединскую, Аллу Широнину, в которых очень верила. Неизменным и преданным другом оставался Виталий Качаев. Но здоровье поэтессы было уже заметно подорвано. Она часто цитировала стихи ныне забытого поэта Василия Кулемина:

Мне кажется: придёт признанье,
А я уж прорасту травой.
Так не со мной одним в России,
Так было не с одним со мной.

К великому огорчению, эти строки вскоре оказались пророческими. Только в одном поэтесса была не права. Заслуженное признание к ней пришло ещё при жизни.

НАТАЛЬЯ БУРОВА
ТАШКЕНТ

Я помню, когда-то на месте фонтана
В берданных ларьках продавали пиалы.
Рядами лежали холёные фрукты,
Лепёшки смеялись широким оскалом.

Мы шли по базару. На все мои просьбы
«Нельзя!» — односложно мне мать отвечала.
А я задыхалась в стеснённых желаньях, —
Обилие снеди меня оскорбляло.

Поклажею скромной наполнив корзинку,
Искали мы путь между грудами ближний.
У тёмной, слегка покосившейся лавки
Собака стучала  мослом о булыжник.

О небо Востока! В нём столько накала,
Что с детства глаза привыкают к прищуру,
И, кажется, словно хранит в себе солнце
Какую-то очень жестокую суру.

Привыкнув к оранжевым краскам и алым,
Ко тканям цветистым, овалам мечетей,
Невольно всегда отдаёшь предпочтенье
Орнаментам чётким восточных столетий.

Догадки порою становятся грустью,
И зрелость является к людям до срока.
Навеки горячим останется сердце,
В котором упрямая сила истока.

* * *

Тоненькая девочка из детства,
Что так строго смотришь на меня?
Привыкают женщины глядеться
В зеркало перед началом дня.

Дорого даются откровенья,
И не все значения чисты, —
Но вовек не оборвутся звенья
С радостью врождённой правоты.

Иногда я становлюсь тобою,
Тополиный пух, смеясь, ловлю,
Камушки коричневые мою,
Звёздочку прищуриться молю.

Мы с тобой — единое. Я знаю,
Ты исчезнешь в миг один со мной.
И порой тебя я заклинаю,
Чтобы не шептала за спиной.

Сколько ты напутала мне в жизни,
За меня слова произнося!..
В дерзкой вере, словно в героизме,
Сила сердца проступает вся.

Пусть сложилась жизнь не так, как надо,
И порою душит тишина, —
Нет во мне скептического яда,
И мечта по-прежнему нужна.

По ночам немыслимое снится:
Синий снег, багровый плюш вершин…
И всегда лицо твоё дымится
В зеркале — сквозь сеть моих морщин.

* * *

В том году мы спорили нередко,
Сидя на лобастом островке,
Что с обрыва брошенная ветка
Не утонет в бешеной реке.
У него досадная привычка,
Отучить его никто не мог:
Прикурив, обугленную спичку
Прятал он обратно в коробок.
Бросив в воду веточку от клёна,
Говорил он, весело смеясь:
«Пусть плывёт до острова Гвидона,
Пусть её вылавливает князь…»
Говорил, что надо возвратиться
До заката к ближнему селу,
А Гвидону ветка пригодится
Для того чтоб выстругать стрелу.
Думала я: времени так мало
До начала майской темноты.
И, нахмурясь, тихо обрывала
Листики куриной слепоты.
Что же мне за дело до привычек?
Мало ли их встретишь на пути!
Почему мне надо среди спичек
Спичку обгорелую найти?

НИШАЛДА

Веришь, не веришь, — пустые труды, —
Нет на базарах теперь нишалды.
Пост мусульманский, — ведь время не то! —
Не соблюдает сегодня никто.
Помню треножник стоял на земле,
Сладкая пена в огромном котле.
Толстый чайханщик монетку берёт,
И нишалда отправляется в рот.
Помню, по улочке узкой иду,
В мисочке красной несу нишалду.
Если из встречных никто не знаком,
Белую пену лизну языком,
Горлинку с пыльной дороги спугну
И озорному мальчишке мигну.

В городе вдосталь теперь широты,
Жаль только сладостной нет нишалды!

* * *

Далеко-далеко за горами — Талас,
Он бежит, по пути всё с собой забирая…
Я была танцовщица и множество раз
Танцевала на глиняной крыше сарая.

С этой крыши смотреть — мир не слишком велик,
И спуститься в него — ни малейшего риска!
В тёмном марте, в часы разговоров и книг,
Он был полон дождя и кошачьего писка.

Не пошла б — не узнала молчания гор,
Не узнала на вкус родниковые  воды
Там, где чёрные зевы покинутых нор
И следы от зверей неизвестной породы.

Всё приходит с годами: родится родник,
Успокоится речка, что раньше рычала.
Не пошла б, не узнала, что мир так велик,
Что ему не найти ни конца, ни начала.

8 комментариев

Не отправляйте один и тот же комментарий более одного раза, даже если вы его не видите на сайте сразу после отправки. Комментарии автоматически (не в ручном режиме!) проверяются на антиспам. Множественные одинаковые комментарии могут быть приняты за спам-атаку, что сильно затрудняет модерацию.

Комментарии, содержащие ссылки и вложения, автоматически помещаются в очередь на модерацию.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Разрешенные HTML-тэги: <a href="" title=""> <abbr title=""> <acronym title=""> <b> <blockquote cite=""> <cite> <code> <del datetime=""> <em> <i> <q cite=""> <s> <strike> <strong>

Я, пожалуй, приложу к комменту картинку.