Болты в утренней росе Искусство Ташкентцы

Автор Александр Бизяк

«Когда б вы знали, из какого сора растут
цветы, не ведая стыда»…

Перефразируя цитату классика, не устану повторять: «Всем лучшим во мне я обязан ВГИКу». И все-таки, да не обидятся на меня учителя, признаюсь, что первые и главные уроки мастерства я получил еще до ВГИКа, на Ташкентской киностудии документальных и научно-популярных фильмов.

Решающую роль в моей сценарной биографии сыграл никто иной, как узбекский режиссер Гибалевич Исай Хананович. Он считался непревзойденным королем «заказных» кинокартин. На киношном сленге — «заказухи», или «болты в томате». Это были учебно-производственные ленты, снятые по заказу различных министерств и ведомств, заводов, фабрик, колхозов и совхозов.

Нужно заметить, что в первых своих фильмах Гибалевич значился как Иса Гибалетдинов. Но затем, когда золотым дождем посыпались дипломы и призы за его нетленки, руководство Госкино Узбекистана разрешило режиссеру вернуть свою фамилию.

Любой уважающий себя режиссер-узбек, естественно, чурался «заказух» и бежал от них, как от шайтана. Ханское ли это дело — лудить «болты в томате»?! Но Гибалевич не только не гнушался заказухами, он без остатка отдавал им весь свой творческий потенциал, возвышая их до уровня Высокого искусства.

В «болтах в томате» равных Гибалевичу не было не только на Ташкентской киностудии, но и на всем пространстве Средней Азии и Казахстана.

Но вернусь к своей истории.

После окончания филфака я стал работать журналистом. В свободные от репортерской практики часы пристрастился к писанию рассказов. Несколько из них даже были напечатаны в республиканской прессе. Робкие попытки в освоении писательской профессии меня всё более захватывали. Не давали спать. Я только что женился, но вместо сладостных утех молодожена все ночи напролет отдавал писательству, чем вызывал у молодой супруги законные претензии. Но ничего с собой поделать я не мог. Теща успокаивала дочь: «Пусть уж лучше пишет по ночам, чем шляется с дружками».

Получив от тещи моральную поддержку, я всё глубже погружался в творческий процесс. Первые успехи вскружили голову настолько, что я отважился послать свои работы в московские издательства. Мучительно ожидал положительных ответов. По многу раз на день срывался из редакции домой и открывал почтовый ящик. Но, увы, Москва молчала.

Прошло полгода, и ответы стали поступать. Формулировки были разные, но смысл был один: «Серьезнее работайте над содержанием и формой, учитесь на лучших образцах советской прозы». В качестве примеров приводились имена тогдашних классиков: Георгий Марков («Соль земли», «Строговы», «Сибирь», «Отец и сын»), Михаил Алексеев («Хлеб — имя существительное», «Ивушка неплакучая», «Наследники»), Всеволод Кочетов («Братья Ершовы», «Журбины», «Секретарь обкома»)…
Должен признаться, что, будучи филологом, и имеющим в дипломе высокие оценки по литературе, этих классиков я не читал.

Внемля голосу взыскательных московских критиков, я отправился в библиотеку и притащил домой пухлые тома рекомендуемых писателей. И вот тут у меня случился нервный срыв. Добросовестно проштудировав романы Маркова и Алексеева, на «Секретаре обкома» Всеволода Кочетова я сломался. И перестал писать. Вдохновение писательского творчества покинуло меня.

Вот тогда-то, порвав с писательством, я переключился на кино. Решил во чтобы то ни стало пробиваться в кинематограф.

Начал «наводить мосты». Воспользовавшись дружбой с молодым и перспективным кинооператором Травицким, уже успевшим снять на «Узбекфильме» несколько художественных лент, я уговорил его привести меня на киностудию и устроить встречу с кем-нибудь из режиссеров. К тому моменту у меня скопилось несколько, как мне казалось, смелых замыслов. Я был уверен, что они вызовут интерес.

Леня выслушал меня и деликатно посоветовал:

— Ты не горячись. Давай попробуем начать не сразу с «Узбекфильма», а со студии документальных и научно-популярных фильмов. Пойми, что на «Узбекфильм» путь тебе пока заказан. У тебя ни опыта, ни имени, да к тому же пятая графа.

И он повел меня к документалистам. Пообещал пробиться к самому Исаю Гибалевичу. И мягко подчеркнул, что у того, как и у меня, тоже пятая графа.

Так я впервые услышал имя Исая Гибалевича.

Гибалевич сидел у монтажного стола и клеил пленку очередной нетленки. Его помятое, изможденное лицо выдавало то ли крайнюю усталость от непосильной творческой работы, то ли следы вчерашней пьянки. Как я потом узнал, Исай почти не пил, а если пил, то крайне мало.

Леонид меня представил и сказал, что вот, привел начинающего автора, не имеющего опыта в кино, но с интересными, смелыми идеями.

Гибалевич хмуро посмотрел на нас и предупредил:

— У вас не больше десяти минут. Завтра начинается озвучка, а у меня в картине еще корова не валялась. (Гибалевич тогда работал над заказной картиной о выведении узбекской породы крупного рогатого скота).

Не теряя времени, я начал излагать свои сценарные задумки. Говорил я сбивчиво и страстно. Сейчас уже не помню, что именно я тогда натарабанил. Помню лишь одну документальную историю. О том, как зоотехник Садритдин Ниязов ценою жизни трех доярок спас сорок пять коров, которые в момент пожара находились на совхозной ферме. О героическом поступке зоотехника я тогда писал в республиканской прессе.

Я все говорил и говорил. От моих историй лицо Травицкого воспламенилось, реакцию Исая я не видел. Зато я видел крупным планом глаза коровы на мониторе монтажного стола. От моего рассказа в глазах коровьей героини застыли страх и ужас.

Я только было приступил к новому рассказу, но Гибалевич резко оборвал меня:

— Значит, так. Во втором квартале будущего года я запускаюсь с фильмом «Халкабад»: методичка по разведению садов в учебно-производственном совхозе «Халкабад» Ташкентской области. Предлагаю написать сценарий. Но прошу учесть, что претендентов много. Нужно постараться.

Киностудию я покидал с двояким чувством. Было как-то унизительно начинать свой путь в кино с методички. Но в то же время я был необыкновенно горд и счастлив, что выпал шанс получить первую реальную экранную работу.

Травицкий ободрил меня:

— Не вешай нос. Лично я начинал с мальчика на побегушках. Таскал за режиссером яуфы с отснятой пленкой. Ты же начинаешь с фильма, где в титрах на первом месте будет значиться твоя фамилия. Причем, ни где-нибудь, а в фильме самого Исая Гибалевича. Получишь фестивальные награды и дипломы, тебя заметят. А там уж дальше — твори, выдумывай и пробуй.

Чуть ли не ежедневно я отправлялся в Халкабад для сбора материала. Без устали бродил в садах, вдыхая аромат душистых ярко-красных яблок, любовался ровными рядами молодых деревьев, познакомился с директором совхоза, с заместителем по научно-методической работе, с парторгом и профоргом. Три или четыре раза выпивал (был грех) с комсоргом.

Возвращаясь вечером домой, я часто привозил к столу корзину яблок. Больше всех была довольна теща: она почувствовала прок от зятя-сценариста.

Собрав необходимый материал, перелопатив груду методичек, изучив труды ученых-садоводов и четырежды пересмотрев знаменитый фильм «Мичурин», я засел за написание сценария.

Работа продвигалась трудно. Сказалось отсутствие сценарных навыков и незнание драматургических законов. Я впадал в депрессию. Изорвал в клочки первый вариант. Порывался сжечь второй. Жена и теща с трудом отговорили.

Наконец, сценарий был готов. Мне показалось, что я все-таки нашел то, что так мучительно искал.

Рассказ о новом сорте яблок вылился в непримиримую борьбу идей, в столкновение гипотез, научных озарений и провалов, трагических ошибок и блистательных побед. Решающую роль в научных спорах, естественно, сыграла партийная организация совхоза. Нашел я и прекрасную, как мне казалось, полную изобразительной символики, заставку к фильму: предрассветные необозримые сады и, на крупном плане, — жемчужные искристые росинки, обсыпавшие яблоко. Друзья, прочитавшие сценарий, нашли мою находку гениальной.

Я принес сценарий Гибалевичу. Забился в угол и с замираньем сердца стал следить за его реакцией. Тот взял сценарий и по диагонали (первую страницу — слева вниз, вторую так же по диагонали, но уже справа вниз) бегло пробежал. С третьей по десятую страницы читать не стал. С минуту поразмыслил и сухо произнес:

— Бывает хуже. Я беру его в работу.

Я облегченно выдохнул.

— Втрое сократить, — продолжил Гибалевич, — и никаких трагических ошибок и борьбы идей кроме борьбы с сельхозвредителями. Оставить: озарения ученых, роль партийного бюро, высоту посадочной гряды, ширину поливочных дорожек, характеристики весенних саженцев, обрезку, определение ростовой почки, удаление холостых побегов, чеканка, формировка кроны, прищипки, остановка роста ненужной древесины и подкормка почвы.

Гибалевич помолчал и впервые улыбнулся:

— А за росу на яблоках — спасибо. Отличная находка. Небось, у Бунина украл?

Я обиделся.

Гибалевич рассмеялся:

— Успокойся, Габрилович… В худсовете о Бунине никто и слыхом не слыхал.

Потянулись долгие, томительные дни. Что бы я ни делал, о чем бы я не думал, в голове были сплошные яблоки. Я извелся, с нетерпением ожидая, когда начнутся съемки.

Наконец, картину запустили. По такому случаю жена устроила праздничный обед. Позвали друзей, соседей и главного редактора журнала «Новости узбекского кино».

В редакции я оформил отпуск и ежедневно пропадал на студии. Мне казалось, что весь студийный персонал смотрит только на меня. Мне мерещилось, что за моей спиной завистливо шептали: «Это — автор «Халкабада»… «Молодой такой, а уже картину получил»… «Говорят, литературу бросил. С «Новым миром» поругался»…

Недоброжелатели пытали тещу: «И где это ваш зятек постоянно пропадает?». Теща с гордостью отвечала: «У него сейчас съемочный период».

Наша киногруппа состояла из режиссера Гибалевича, оператора, двух осветителей, помощницы с «хлопушкой» и администратора Кильдиева.

На стареньком уазике мы ежедневно выезжали в Халкабад. Там уже ждал приготовленный к нашему приезду плов, зеленый чай и вино «Ок Мусалас». Сытно загрузившись, группа приступала к перевариванию пищи и, параллельно, к съемкам.

Съемочный процесс меня крайне разочаровал. Я-то ждал на съемочной площадке творческих дискуссий, поиска выразительного ракурса, смелых изобразительных решений, а на деле всё было рутинным, скучным и однообразным. Все смотрели на часы, дожидаясь скорого отъезда.

Я, конечно, понимал: посадочные гряды, арыки, подкормка почвы, обработка химикатами деревьев, замеры яблок — энтузиазма у художников кино не вызывали. Особенно, когда Гибалевич заставлял оператора Файзиева снимать методом кинонаблюдения «будни» жизнедеятельности яблоневой тли (мелкого бледно-зеленого вредителя с двумя хвостовыми соковыми трубочками над брюшком): фиксировать на пленке, как спариваются микроскопические самки и самцы, как они откладывают яйца, как на тлю нападают муравьи и с аппетитом слизывают их экскременты.

Но бывали случаи, когда сонная размеренная жизнь на съемочной площадке вдруг взрывалась гейзером активности. Динамитом взрыва всегда являлся Гибалевич. И непонятно, чего тут было больше — то ли выброса творческих идей, родившихся сейчас, сиюминутно, то ли проявления его организаторских талантов.

Помню, как снимали эпизод «Научная лаборатория совхоза». Нужно было снять лабораторию, в которой, по сценарию, творят халкабадские ученые-первопроходцы. Но невыполнимость замысла заключалась в том, что лаборатории как таковой в совхозе не было. В неухоженной тесной комнатенке с единственным ободранным столом висел плакат «Превратим страну в цветущий сад», портреты Мичурина и первого секретаря ЦК Узбекистана товарища Рашидова. Стол был завален грудами пожелтевших графиков, отчетов и таблиц, рядом с ними — чайник, пиала и засохшая лепешка. Вот и вся «лаборатория».

Нужно было что-то срочно предпринять. Гибалевич осмотрелся, походил по комнате, присел за стол, сдунул пыль с отчетов, хотел наполнить пиалу, но чайник оказался пуст. Порывисто поднялся, позвал администратора картины Кильдиева и приказал: из столовой притащить в «лабораторию» несколько столов, сгонять в райцентр Янгиюль и привезти из поликлиники пару-тройку микроскопов, медицинские лабораторные весы, белые врачебные халаты, марлевые противогриппозные повязки, колбочки, пробирки и побольше лекарственных флакончиков; из директорского кабинета принести оконную плюшевую штору и телефонный аппарат.

Пока Кильдиев гонял в райцентр, в комнату доставили двух симпатичных молодых узбечек, одного татарина, и совхозного бухгалтера Николая Евстигнеевича Пряхина — седовласого, в очках, похожего на академика Капицу.

Гибалевич разъяснил статистам роль ученых-садоводов, построил мизансцену, поставил кинокамеру. В это время из райцентра подоспел Кильдиев. Привез все, что было велено. Неувязка вышла с медицинскими халатами: оставить медработников без халатов запретил главврач.

После небольшого замешательства режиссер и здесь нашелся. Самолично побежал в столовую и, на глазах изумленных посетителей, заставил работников столовой снять халаты и на время передать ему.

Через час объект для съемки был готов. За аккуратными столами, уставленными микроскопами, пробирками и колбами, сидели облаченные в халаты «ученые» и вдумчиво «работали».

На каждом из столов лежали горкой яблоки.

— Все молчат! — приказал «ученым» Гибалевич. — Съёмка несинхронная. При монтаже наложим диктора. Камера! Мотор!

Подбежала ассистентка, щелкнула хлопушкой:

— «Совхозная научная лаборатория». Дубль первый!

Через четыре дня после проявки материала обнаружилось, что весь отснятый эпизод полетел в корзину. На халатах склонившихся над микроскопами «ученых» предательски виднелся штамп — «Общепит Янгиюльского района. Столовая совхоза «Халкабад».

Но ради справедливости хочу заметить: подобные проколы у Гибалевича случались крайне редко. В основном, каждый эпизод в его картинах считался эталоном правды факта.

Съемки подошли к концу. Был отснят весь необходимый материал. За исключением самого поэтического кадра — яблока, усыпанного утренней росой. Гибалевич решил его поставить в финал картины. Под музыку Мусоргского «Рассвет на Москве-реке».

И вот, звонит мне Гибалевич:

— Завтра отправляемся снимать твою росу на яблоке. Смотри, не проспи, Довженко…

Какое там проспать?! В ту ночь я не ложился. Помятуя о времени восхода солнца, когда его лучи еще не обожгут росу на яблоке, я понимал, что выезд будет ранним. В пять утра я был уже на студии. Разбудил охранника. Тот чертыхнулся и сказал, что я валяю дурака. На студии никто еще не появлялся.

Наконец, к десяти часам приехал Гибалевич. Я бросился к нему. Он почему-то был до безобразия спокоен.

— Исай Хананович! Уходит время! Роса нас ждать не будет! Где съемочная группа?

Гибалевич присел на табуретку в комнате охранника, наполнил пиалу горячим чаем.

— Ну, чего ты поднимаешь панику? Будет тебе яблоко в росе.

— Когда?!

— Когда приедем, тогда и будет, — ответил режиссер.

К одиннадцати стала собираться группа. Наш уазик стоял на техосмотре, пришлось бежать в производственный отдел и выбивать другой автомобиль. К двенадцати подъехал резервный газик. С выбитым боковым стеклом, с дырявым тентом.

Стали загружаться. У оператора Файзиева неожиданно забарахлила камера. Он потащил ее к механикам. На ремонт ушло еще не менее полутора часов.

В два пятнадцать пополудни мы, наконец, поехали в совхоз.

Я, насупившись, забился в угол. Куда мы едем, для чего?..

Августовский зной врывался в боковое разбитое окно, обжигал лицо.

Гибалевич обнял меня за плечи.

— Не печалься, Эйзенштейн. Было б яблоко, а роса найдется…

К четырем мы были в Халкабаде. Нас традиционно ждали с пловом.

— Рис уже распарился, а вас все нет… — сокрушался комсомольский секретарь.

— Сначала дело, плов потом, — ответил Гибалевич. Неспешно подошел к котлу и стал вдыхать пловный аромат.

— Исай Хананович, уходит время! — торопил я режиссера.

— Экий ты нетерпеливый, — рассмеялся Гибалевич. — Ну, пойдем, будем выбирать натуру.

Мы вошли в яблоневый сад.

Росы, естественно, и в помине не было. На ветвях раскачивались спелые, горячие от солнца, яблоки.

После долгой перепалки с оператором наконец-то выбрали объект: раскидистое дерево с ярко-красными огромными плодами.

Оператор приготовился снимать.

— Возьмешь наездом. С общего на средний, а потом на крупный.

— Как прикажете, — ответил оператор.

И тут свершилось главное. Гибалевич медленно подошел к плоду, тщательно обтер его носовым платком и… плюнул на него.

Я онемел.

Гибалевич не спеша вышел из кадра и дал команду оператору:

— Снимай, как я велел.

Застрекотала камера. У меня было такое чувство, будто плюнули не в яблоко, а в мое лицо.

Файзиев отснял четыре дубля.

— Достаточно, — Гибалевич дал отмашку.

Прошла неделя. На студии я не появлялся. Боялся посмотреть сотрудникам в глаза. Дома я ни с кем не разговаривал. Молчал, как яблоневое дерево.

На девятый день Гибалевич снова позвонил:

— Долго будешь бастовать? Немедленно приезжай на студию! Сегодня сдача фильма.

В просмотровом зале сидела вся наша киногруппа, руководство студии, члены худсовета, заказчики из министерства сельского хозяйства.

Сгорая от предстоящего стыда, я не мог дождаться, когда погаснет свет.

Наконец, свет погас и просмотр начался. Что происходило на экране, я не помню. Я ждал финальных кадров.

И вот я вижу, как на экран вплывает крупным планом яблоко. И на его пурпурно-красной кожуре переливается всеми цветами радуги роса. Зазвучали мощные аккорды симфонической поэмы Мусоргского.

В просмотровом зале дали свет. Раздались аплодисменты.

Приступили к обсуждению. Первым слово взял заказчик. Он начал так: «У вас, работников кино, бытует уничижительное мнение о заказных картинах — «болты в томате». Должен вам сказать, товарищи, что, возможно, вы и правы. Но болты бывают разные. Болты, к которым прикасается рука художника — великое искусство. Яблоко в росе — это большая, настоящая поэзия. Буду ходатайствовать о присуждении картине высшей категории»…

Я выходил из зала потрясенный. И главная заслуга в этом принадлежала Гибалевичу.

Источник