Солдатский вальс Искусство Ташкентцы

Николай КРАСИЛЬНИКОВ

Солдатский вальс

(История одной песни)

Маленький немецкий городок Магдебург. Готические здания. Ратуша. Аккуратные домики с ухоженными палисадниками. И цветы, цветы. Дороги, выложенные брусчаткой. Каждый камень на обочине словно светится после дождя. Мы, новоприбывшие солдаты, выстроились на широком плацу – для переклички и ознакомления с новыми командирами, дабы разъехаться дальше по своим частям. После переклички объявили перекур. Над высоченной кирхой справа из-за туч брызнуло закатное солнце. Огромное-огромное, я такого раньше, кажется, никогда и не видывал. И вдруг из радиодинамика сквозь шум и треск прорвалась песня, с каждым куплетом всё больше и больше овладевая нашими сердцами, думами:

Снежные сибирские
Белые поля.
С детства сердцу близкая
Русская земля.
Ты ли мне не дорог,
Край мой голубой!
На границе часто снится
Дом родной.

И тут только до меня дошло, да, верно, не до меня одного, – как мы сейчас далеки от дома! Две недели утомительного пути на поездах. Через всю страну. Да ещё через одну границу. И вот чужая земля. Чужая речь. На целых три-и-и года!

В полночи холодные
Чутко спит тайга.
Я в края свободные
Не пущу врага.
Светят за рекою
Строек огоньки,
Там за вьюгой помнят друга
Земляки.

Земляки… С Урала, с Кубани, с севера, с Дальнего Востока, из братских республик – Армении, Азербайджана, Грузии, – отовсюду. Что вместе тогда называлось, как теперь ни крути, мощным и емким определением – Советский Союз. И в общении между собой, несмотря на такую разную разность, не только географическую, мы, безусые салажата, называли друг друга не земляком, а ласково – земелей. «Земеля, ты откуда родом?» «Из Узбекистана». «А ты?» «Из Белоруссии». Всё равно земляки.

И вот, слушая эту задушевную песню, мы вдруг почти физически ощутили свою оторванность от родного дома – с неповторимыми его приметами: колодцем, топольком, подъездом, – с близкими людьми, со всем тем, что составляло часть души и делало нас чище…

Повидаться нужно бы
Мне с подругой вновь,
За хорошей дружбою
Прячется любовь.
Я вернусь к невесте
В снежные края,
Верю, знаю, что родная
Ждёт меня.

У многих солдат там, на родине, осталась своя любимая. И, возможно, на губах ещё не выветрился прощальный поцелуй… А в вещмешках сохранился дух домашних пирогов. И почему-то сердце заныло так сладко-сладко. Были бы крылья, так бы и полетел… Туда, к единственному порогу…

Снежные сибирские
Белые поля.
С детства сердцу близкая
Русская земля.
Родина-отчизна,
Я навеки твой.
На границе часто снится
Дом родной.

И хотя тенор пел о «снежных сибирских белых полях», песня тронула всех. Ведь в ней говорилось о главном – о Родине. А у всех она была – одна. Которую мы, верные присяге, должны защищать везде, где бы не находились.

И не предполагал я тогда на сыром осеннем плацу, что когда-нибудь познакомлюсь с одним из создателей этой песни. Право же, «Солдатский вальс» этого стоил, да и судьба её автора тоже… А пока властно прозвучала команда «Строиться!» И мы поднялись с мест.

Борис Царин родился в середине тридцатых в Ташкенте, в новогородской половине, в самой, пожалуй, любопытной её части – на Кашгарке. Люд здесь обитал, что называется, пёстрый: сапожники, парикмахеры, кондитеры, вагоновожатые, инженерная интеллигенция. Дома их – в большинстве одноэтажные, с азиатскими «мезонинами»-балаханами – и уютные дворики с непременными колонками-водопроводами тесно лепились друг к другу. На улочках, где не разъехаться двум арбам, узбекская речь перемешивалась с русской, армянская с еврейской… И никаких стычек, раздоров. Может быть, именно эта разность как-то глубже объединяла. Никто ни у кого не допытывался, какой ты национальности и какого роду-племени.

Зимой – школа, ёлка в Окружном доме офицеров (ОДО), летом – пионерлагерь в Чимгане или тенистый бережок Салара –  благо, он тут рядом – рукой подать… Примерно в такой атмосфере прошли юные годы Бориса. Но началась война… Отца мобилизовали, а вскоре в их дом пришла похоронка. Нужно было помогать матери, и Борис после семилетки поступил в ремесленное училище, чтобы выучиться на слесаря.

Пожилой мастер, недавний фронтовик, сразу обратил внимание на белокурого паренька. Чем-то он выделялся, хотя держался очень скромно. А ещё среди инструментов – гаек, наждаков, ключей, запираемых после занятий в железный ящичек, мастер заметил у ученика книгу-гроссбух. Борис каждую свободную минуту что-то записывал в неё.

– Не пойму я, – спросил однажды мастер, – учёт какой ведёшь или задачки решаешь?

– Так просто, – махнул рукой Борис и густо покраснел.

Не стал он посвящать мастера в свою тайну, что пишет серьёзный… роман. Рукопись к концу первого года учёбы в ремеслухе была закончена. Борис заново переписал её на чистовую и с лёгким сердцем отправился в редакцию молодежной газеты.

Заведующая литературным отделом, дамочка неопределённого возраста, смерила критическим взглядом юного романиста, спросила, где тот учится или работает, затем осторожно придвинула к себе несколько толстых тетрадей, сшитых в одну.

– Хорошо, – улыбнулась она, – я посмотрю, загляните недельки через две.

Надо сказать, что роман, почти в пятьсот рукописных страниц, был о любви. О жестокой любви – в духе Золя и Мопассана. Борис год назад «пережил» огромную личную драму. Пригласил приглянувшуюся ему юную буфетчицу Настю в кино, та пообещала, но почему-то не пришла… Для кого пустяк, маленькое недоразумение, а для Бориса – трагедия. Романы часто пишутся о несостоявшихся романах…

Конечно, заведующая в назначенный день разнесла автора в пух и прах. Тот стоически выслушал в общем-то правильную критику. Однако, уходя из редакции приниженный и оскорбленный, всё же бросил строгому консультанту обидную реплику:

– Да ни черта вы не смыслите в настоящей любви!

Надо отдать должное дамочке, – она не обиделась на мальчишку… И на прощание по-дружески посоветовала:

– Попробуйте об этом же написать стихами. У вас может получиться.

Смирив гордыню, Борис вскоре написал свои первые стихи. Их опубликовали. И с тех пор стихи стали просто-таки потребностью его бытия. И на заводе, где он работал, и в армии, когда призвали…

В начале пятидесятых в официальной печати не было принято сообщать о прохождении советскими воинами службы за границей. Между тем они служили почти во всех странах бывшего социалистического содружества. Об этом родные и близкие узнавали только по обратному адресу на конверте, где значилась полевая почта с номером войсковой части.

В один из осенних дней такое письмо пришло и на Кашгарку. И тогда мать Бориса и друзья узнали, что попал он ни далеко, ни близко – в Германию.

Борис по натуре был общительным, компанейским парнем и благодаря этому естественно вписался в новую среду. Жёсткий устав и распорядок дня – своим чередом. В части, как положено, была и своя самодеятельность. Проявляй лишь таланты! А если ты армейский поэт – тем более: тут тебе и стенгазета, и боевой листок, и ленинская комната. И в свободное время, пожалуйста, занимайся любимым делом!

На одном из смотров художественной самодеятельности, куда Борис был приглашён в качестве чтеца-декламатора, он познакомился с застенчивым ленинградским ровесником Сашей Вороновым. Как водится, разговорились. Выяснилось, что до призыва Саша учился в музыкальном училище, прекрасно играет на многих инструментах. А на пианино – так просто виртуоз! Будь то классика или эстрада…

– А что если нам вместе написать песню? – сразу загорелся Борис. – Нашенскую, армейскую?!

– Мысль неплохая… – согласился рассудительный Александр.

А через несколько дней Борис принёс готовый текст. Песня называлась «Солдатский вальс». Саша Воронов на редкость удачно подобрал к ней мелодию. И на одном из концертов в части произведение двух по существу самодеятельных авторов, двух парней-однополчан прозвучало со сцены. Случайно в солдатском клубе оказались высокие гости из Москвы. Песня понравилась – своей задушевностью, нежной мелодией. Ну, просто с ходу запоминается… Правда, один важный чин с большими звёздами на погонах остался недоволен строчкой: «За границей часто снится дом родной».

«Почему «за границей»? – сурово вопрошал начальник от искусства. – Зачем давать лишний повод для пересудов нашим идейным и политическим врагам, мировому империализму? У нас нет войск за границей!» – сказал, как отрубил.

Что ж, пришлось пойти на уступки строгому критику: вместо «за» в строчке появился предлог «на». Вроде бы и правка невелика, а суть, конечно, изменилась. Армейская заповедь «Приказ начальника – закон для подчиненного» здесь сослужила медвежью услугу.

Но не это главное… Главное – песню запели! Сначала в частях и соединениях. А однажды утром она прозвучала по всесоюзному радио. Значит, услышали и там, в белокаменной… Дембель для Бориса оказался знаменательным: возвращался он на родину если не признанным, то, во всяком случае, уже известным поэтом. И слова популярной песни, написанной им, летели, опережая курьерский поезд.

1969 год. Над Ташкентом знойное солнце. И пыль, пыль… От скрежета экскаваторов, бульдозеров и скреперов. Сносили старые постройки, на их месте возводились новые. Город постепенно залечивал раны, нанесённые подземной стихией. Больше всех пострадал район Кашгарки, где родился Царин, – там находился эпицентр землетрясения.

Вместе с домами рушился и привычный уклад, быт, налаженный трудом и стараниями старых туркестанцев. Нарождалось что-то новое, неизведанное. А на сердце, вместе с дразнящим ожиданием нового, была какая-то светлая грусть. Словно прощался с юностью, с чем-то дорогим для тебя…

Мы с приятелем писателем Юрием Климовым направлялись в детский парк, куда были приглашены на встречу с ребятами. Пустынный в этот утренний час тротуар, по которому мы шли, пересекал, еле ковыляя, какой-то инвалид с палочкой.

– Борис! – окликнул его Юрий.

Незнакомец встрепенулся, остановился. Мы подошли поближе. Лицо прохожего с недельной щетиной было одутловато, глаза тусклы, бесцветны и глядели куда-то в сторону. Рубашка помята, штаны в заплатах. И эта нездорово розовая рука в синих жилах, неловко сжимавшая грубо оструганную палку.

– Борис! Это ты, что ли? – повторил Юрий, как бы сам не веря встрече.

– Ну… я… – отозвался незнакомец безразличным тоном.

– Откуда? Сколько лет тебя не было видно…

– Опять посадили…

– За что? По какой статье? – удивился Климов.

После минутной паузы, вместившей, наверное, в себя все эти годы, незнакомец с какой-то покорной отрешенностью вздохнул:

– Все за то же. По горьковской…

Последняя фраза выдала в нем интеллигента, бича. Пусть и бывшего, спившегося. Значит, сидел за бродяжничество. Остроумно.

Разговор не клеился. Незнакомца явно что-то мучило. Ну, да… Ну, конечно…

– Юра, у тебя не найдется лишней мелочи?

Климов с неловкой поспешностью вытащил из кармана трёшку, протянул незнакомцу.

– Спасибо, друг, спасибо! – мигом ожил тот. – Разбогатею – непременно верну.

Мы распрощались. Однако прохожий, немного отойдя, остановился, окликнул:

– Юрий!

Я подумал: сейчас попросит еще… А он вдруг с какой-то тоскливой надеждой спросил:

– Ребята меня еще не забыли? Помнят?..

– Помнят, помнят… – махнул рукой Климов.

Мы уже приближались к парку, когда Юрий, как бы спохватившись, спросил меня:

– Знаешь, кто это был?

Я отрицательно покачал головой.

– Борис Царин. Поэт, – сказал Климов. – «Солдатский вальс» знаешь? – и вздохнул: – Надо же опуститься до такой степени. Не выдержал славы… А мы когда-то занимались с ним в одном литобъединении.

Я вспомнил давний армейский плац. Чужой город. Чужую страну. И чужое огромное солнце над ратушей. Пронизывающий шинели осенний ветер. И эти тёплые слова, пробивающиеся сквозь треск и скрежет динамика:

Снежные сибирские
Белые поля.
С детства сердцу близкая
Русская земля.

Песня, оказывается, была написана там же, в Магдебурге… Почти двадцать лет тому назад. И успех её все эти годы был прочен и загадочен. Кажется, слова и мелодия – некуда проще. «Солдатский вальс» пели солдаты и на Памире, и на Курилах, на вечерах в клубах и в строгих филармонических залах.

Она входила в репертуар самодеятельных певцов и профессионалов. Выпускались пластинки. Часто звучала она по радио и телевидению. «Солдатский вальс» исполняли такие корифеи эстрады тех лет, как Нечаев, Бунчиков, а позже Н. Дорда, Г. Великанова. Он неизменно был в репертуаре всемирно прославленного армейского коллектива песни и пляски имени Александрова и звучал в его исполнении во многих странах. Как голос великой страны, как голос сердца, исполненного доброты и надежды. Ведь для подлинно хорошей, сердечной песни границ не существует. «Солдатский вальс» включался почти во все песенные сборники и антологии.

Бориса, конечно, это не могло не воодушевлять. Вернувшись в родной Ташкент, он написал ещё несколько песенных текстов. Очень неплохих. Отправил их по старой солдатской и творческой дружбе в Ленинград Саше Воронову. Тот попытался положить их на музыку. Но – увы! – эти новые песни почему-то в народе не прижились. Судьба у песни – что у человека. Как повезёт… С первой повезло. Но не обязательно повезёт и дальше…

Бориса, по натуре несколько самонадеянного, очень огорчали эти неудачи. Он становился раздражительным, вспыльчивым. Пробовал писать просто стихи – о родине, о заводе… Их охотно публиковали и в газетах, и в журналах. Популярность, конечно, не того масштаба, но, как говорил великий русский поэт, «что есть слава?..»

В бесспорной поэтической одаренности Царина сомнений быть не могло. Это подтверждали и такие мастера слова, как М.Шевердин, А.Иванов, Я.Ильясов. А лауреат известный писатель С.Бородин даже принял приглашение Царина прийти к нему на свадьбу и, конечно же, пришёл. Думается, именно в знак признания молодого таланта. В этом пожилой мэтр-романист, старый интеллигент, был и по-человечески отзывчив и до педантичности щепетилен.

Да, успех «Солдатского вальса» был бесспорен… Вместе с успехом приходили и деньги в бюро авторских прав с каждого исполнения песни по всему Союзу. Не американские миллионы, ясное дело, но при тогдашней баснословной дешевизне да малых нашенских запросах… Борис на глазах «солиднел». Сшил тройку у знаменитого портного. А вечером, в бабочке, – чего за ним, рабочим пареньком, раньше не водилось, – спешил в самый престижный ресторан города «Регину». Здесь его уже хорошо знали и официантки, и музыканты, и публика. У него уже был «собственный» столик в углу зала, под пальмой, куда частенько подсаживались какие-то сомнительные девицы. И достопримечательность города, старый эвакуированный одесский скрипач Цадик Лазаревич услужливо прямо от дверей ресторана, наигрывая на ходу «Солдатский вальс», провожал Бориса до «насиженного» места. И Царин по-купечески щедро, по-российски бездумно расплачивался за всё…

Естественно, этот праздник жизни не мог длиться бесконечно… Денег «капало» всё меньше, а долгов за «сладкую жизнь» пропорционально становилось всё больше… Борис перестал посещать рестораны, его уже попросту оттуда «вытуривали» дюжие швейцары. Время менялось, и швейцары – тоже…

Но старые привычки менять было трудно… Теперь Царина часто встречали в разных забегаловках и пивных. Причём не в самом лучшем виде, в жалких попытках быть по-прежнему великодушным и самоуверенным… Куда только девался лоск ещё вчера пышущего здоровьем молодого человека?!

А вскоре он и вовсе пропал из виду. Недоброжелатели шептали: вроде посадили за мелкую кражу…

Зачем это всё так подробно?.. Да просто хотелось рассказать о хорошей и доброй песне, а получилось – о человеке… Так ведь и впрямь: из песни слов не выкинешь. И судьбу не переделаешь. Как уж получилось… А всё-таки Климов тогда, после встречи с Цариным, был прав, сказав, что человек, притом одаренный, не выдержал славы. Даже маленькой, только восходящей. Воистину, испытание благом куда круче, чем бедой. Не о таких ли натурах, не о себе ли писал наш сверстник, замечательный лирик Николай Рубцов:

Мы сваливать не вправе
Вину свою на жизнь.
Кто едет, тот и правит,
Поехал, так держись!

Я повода оставил.
Смотрю другим вослед.
Сам ехал бы и правил,
Да мне дороги нет…

И всё же, всё же… Не стоит упрощать. Единичная печальная судьба поэта похожа и не похожа на судьбу его «Солдатского вальса», да и, наверное, на судьбу великой страны. Осудить всегда легче, чем понять. Но ведь было и признание, и хорошая песня была…

Поэт сгинул навсегда. И «Солдатский вальс» незаметно отошёл в историю, куда уходит всё, что в неё воистину и по достоинству вошло.