Трудная судьба «Мастера и Маргариты» Искусство История

Статья «Рукописи не горят». «Мастер и Маргарита» в Ташкенте вызвала бурные обсуждения, в них Михаил Книжник напомнил, что «наш» известный автор Яков Кумок также написал эссе о великом романе. Предлагаю ознакомиться.

ТРУДНАЯ СУДЬБА «МАСТЕРА И МАРГАРИТЫ»

К 60-летию создания знаменитого романа
В нижеследующих заметках — речь о романе, который по результатам опросов многих ведущих литературных российских журналов и газет поставлен во главу списка самых популярных художественных произведений ХХ столетия. Это роман Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита».

Заранее оговорюсь, что не собираюсь писать о самом произведении. Это огромная тема. Я о другом. Готовясь к написанию, я просмотрел доступные мне материалы, связанные с историей появления в печати булгаковского шедевра. Их немало; вообще же список работ, посвященных «Мастеру», необъятен. Странным образом, я не нашел упоминаний о первооткрывателе романа; а в данном случае правомерно употребить именно это слово: открытие романа, как открывают золотую жилу или древнегреческую статую, занесенную слоем земли. Авторы перебирают прототипы, ищут аналогии в мировой словесности, смакуют подробности телефонного разговора Михаила Афанасьевича со Сталиным. И так далее. А вот о том, что сама рукопись романа оказалась погребена под слоем забвения и пролежала там почти тридцать лет, пока не нашелся человек, взявший на себя риск и труд произвести раскопки, а потом донести находку до широкой публики, — об этом как-то забывают. Человеком этим был Абрам Зиновьевич Вулис.

Берусь утверждать, что если бы не его усилия, роман пролежал бы в своем состоянии небытия еще лет двадцать, до самой Перестройки, но воздействие романа на состояние умов в обществе было таково, что, не будь он опубликован в конце шестидесятых, так и самой Перестройки в конце восьмидесятых, возможно бы, и не было. И тогда роман не увидел бы света еще неопределенное время.

Это — нечто вроде короткого предуведомления. А теперь, как любил говаривать сам Булгаков: «Вперед, читатель!»

И тут память отбрасывает меня в далекий, батюшки, не сразу и вспомнишь, шестьдесят второй год. Я иду по Моховой, день пасмурный, ненастный, хотя дело в июне, прохожие спешат, сутулясь, под зонтиками, и вдруг вижу, навстречу плывет высокая, а под шапкой курчавых волос казавшаяся еще выше, поджарая фигура, явно никакого дождя и вообще ничего вокруг не замечающая, размахивающая руками и что-то себе под нос бормочущая.

— Авка! — останавливаю я его (а мы всегда завали его Авкой) — Авка, что с тобой?
— Яшка! — с трудом возвращаясь в реальный мир, воскликнула фигура. — Если бы ты знал, какой роман я прочитал!

Последующие три или четыре часа мы бродили по Манежной площади и вокруг Ленинки, забыв о непогоде, и я слушал сбивчивый, с придыханиями, но поразительно ясно изложенный, как только умел литературовед со стажем, рассказ о Варенухе, Иешуа, Фаготе, дурной квартире номер 50, несчастном Берлиозе и величавом Воланде. Я, наверное, был первым, или одним из первых, кто слышал эти имена, знакомые ныне миллионам людей.

Срочные дела были позабыты, и домой я тоже не поехал. Я поспешил к друзьям, жившим тогда на Октябрьской площади и с порога, едва успев его перешагнуть, закричал: «Ребята! Какой роман мне сейчас пересказали!» Так в те времена зарождались пересуды и слухи.

Некоторые предшествующие этой встрече события и большинство последующих, которые сплелись в захватывающую драму со счастливым концом, я бы не смог восстановить, основываясь исключительно на своей памяти. Абрама Зиновьевича уже нет в живых, как и всех других непосредственных участников того уникального сражения, какое разыгралось вокруг рукописи романа и каких в мировой литературной практике, быть может, раз, два и обчелся. Мне помогла вдова Вулиса Любовь Константиновна. Спасибо ей. Она любезно снабдила меня материалами, ознакомила с записками мужа и, что особенно ценно, предоставила в мое распоряжение изданную им в Ташкенте книгу «Вакансии в моем блокноте». Она вышла в 1989 году и малоизвестна в Москве даже специалистам. По моим сведениям ее нет даже в крупнейших библиотеках столицы. Вулис восстанавливает в ней детали этого дела. Ниже я позволю себе привести из нее необходимые выписки.

Но прежде все же еще одно личное воспоминание. Мы познакомились с Абрамом Зиновьевичем в редакции газеты «Комсомолец Узбекистана» и вместе проработали там несколько лет. Все знали, что в свободное время Вулис пишет диссертацию. Тема — полузапретная, и соискателю пришлось приложить усилия, чтобы ее утвердили в качестве доступной для защиты. По нынешним временам это прозвучит уморительно. Знаете, какой роман он отважился проанализировать? Ильфа и Петрова. «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок». Но тогда он только-только стал доступен для обсуждения и, будучи горячо любим читателем, оставался под подозрением у властей. «Теленок» был тогда переиздан и возвращен публике после долгого перерыва, но оставался как бы на обочине столбовой дороги развития советской литературы.

В это время в Ташкент приехал Константин Михайлович Симонов. Поговаривали, что он сослан сюда за ошибки, допущенные на посту главного редактора не то «Нового мира», не то «Литературки». В Ташкент издавна ссылали деятелей, попавших в опалу. Это началось задолго до революции, так что появление еще одного ссыльного никого не удивило. Константина Симонова почитали как живого классика. И когда Вулис признался, что пригласил его на защиту своей диссертации, все были поражены, и я бы даже сказал, неприятно поражены. Ишь, замахнулся. Да чтобы сам Симонов пришел на защиту какой-то провинциальной диссертации! Не может того быть. Представьте себе, как шокирован был зал, а в особенности члены ученого совета, когда ровно за минуту до начала процедуры в дверях показался знакомый по фотографиям пронзительный профиль.

Позже А.Вулис, я помню, не раз восхищался исключительной обязательностью Симонова. Если уж обещал через месяц, допустим, в такой-то час быть в таком-то месте, то это непременно произойдет, причем минута в минуту. Константин Михайлович во время обсуждения попросил слова и своим раскатисто-картавым говором произнес какие-то ободряющие слова, дал нужные советы и напутствовал храброго исследователя. И с тех пор между молодым ученым и маститым писателем завязались добрые отношения. Это сыграет в будущем свою роль в судьбе булгаковского творения.

В двадцатые и тридцатые годы сатирический жанр пережил небывалый расцвет, связанный со многими славными именами. Не берусь судить о причинах этого явления, но именно его выбрал Вулис для изучения и сделал темой докторской диссертации. Он приехал в Москву, чтобы порыться в архивах, полистать подшивки старых газет и поработать в библиотеках. Булгаков числился в сатириках. От редактора одного из издательств, куда Вулис захаживал, он узнал, что еще жива вдова писателя Елена Сергеевна, и у нее хранится рукопись неизданного романа. Кажется, единственный человек, который его читал, был Вениамин Александрович Каверин. В издательстве как раз готовилось собрание его сочинений. Его представитель охотно вызвался узнать у Каверина номер телефона вдовы.

Прикосновение к Истории подчас неощутимо. Накручивая диск уличного автомата, Вулис не мог подозревать, какое извержение вулкана спустя время из этого воспоследует.

» — Добрый день… Я ташкентский литературовед… Только что познакомился с повестью…»Роковые яйца». Судя по этому произведению, Булгаков тоже — как и авторы «Золотого теленка» — талантливый писатель, хотя, понимаю, моя оценка может показаться вам преувеличенной. И вот мне сдается, что после Булгакова должны были остаться интересные рукописи…»

Он снисходил к ней! Он оказывал ей милость, проявляя внимание к наследству мужа. Единственное, что может извинить Вулиса в этот момент, так это то, что он почти ничего не знал о Булгакове. Как и никто из пишущих и читающих в Советском Союзе. За исключением, быть может, Каверина. Но тот молчал!

Нижеследующий диалог просто поразителен по противостоянию сторон.

Елена Сергеевна уточнила для себя:

» — Скажите, пожалуйста, вы состоите в Союзе писателей?
— Состою. Два года назад принят, — ответствую с гордостью.
— Значит, вы состоите членом Союза… Может быть, вы один из тех, кто ровно ничего не делает, чтобы воздать должное памяти великого русского писателя Булгакова. Не печатает сочинений Михаила Афанасьевича…»

У Вулиса потемнело в глазах, а в руке задрожала телефонная трубка. Она называет его великим, ставит в один ряд с Достоевским и Гоголем, а он… Вулис пробормотал извинения, а отказ принять его воспринял как должное.

Но он недаром славился среди друзей своим упорством. Через несколько дней он опять позвонил. «Новый разговор, — пишет он, — по сути ничем не отличался от прошлого — ничем, кроме развязки, которая могла бы сойти за хэппи-энд… Меня согласились принять…» Не сразу, нет. Елена Сергеевна, как замечает автор, не терпела опрометчивости в булгаковских делах. Однако спустя какое-то время он стоял «на лестничной площадке в том доме на Суворовском бульваре у Никитских ворот, что одним боком повернут к церкви, где как будто венчался Пушкин, а другим — примыкает к новому гастроному».

«Подъезд был темноватый, с кухонными запахами, но по мне, будь он даже выстлан персидскими коврами, это нисколько не прибавило бы обстановке торжественности: Елена Сергеевна встречала меня в прихожей с великодушием и достоинством королевы какого-то фантастического мира».

Нечто царственное в ее облике отмечают многие мемуаристы.

Не терпела опрометчивости, деликатно называет он. Думается, не в ней дело. А в той крайней настороженности, с какою Елена Сергеевна встречала всякое поползновение проникнуть в ее великую тайну. Молодому поколению этого не понять. Я не раз в том убеждался, рассказывая эту историю в компании людей, сформировавшихся в годы Перестройки. «Да чего она боялась?» — недоумевают они. Да всего боялась, милые. Участь Мандельштама, Клюева, Бабеля, Васильева, десятков, если не сотен других талантливейших прозаиков и поэтов была ей слишком известна. Самого Булгакова арестовать бы уже не могли по причине смерти в 1940 году. Но рукопись романа — запросто. Как поступили гэбисты с рукописью романа Василия Гроссмана «Жизнь и судьба». Ее изъяли, изъяли все черновики и варианты и заверили автора, что опубликовано может быть его произведение не раньше, чем лет через двести. Большевики не подозревали, что самим им уготована куда более короткая участь.

Рукописи не горят, конечно, но лучше все-таки беречь их от огня.

Итак, Вулис принят. С ним ведут беседу, прощупывают, так сказать, со всех сторон и угощают кофе. Вулис в восторге от кулинарных способностей Елены Сергеевны. Об этом он и мне, помню, говорил, да и в книге своей поминает. Видно, на командировочные денежки ему не очень-то сытно в столице жилось. Между тем, время идет, а о рукописи еще ни полслова… «Вопросы задаются завуалированно, однако во всех стилистических редакциях они остаются системой ловушек, экспериментов, испытательных ситуаций». Его испытывают, и он это понимает. Назначают прийти еще раз и еще… Беседы ведутся, как принято было в те времена, на кухне. Наконец…

«В назначенный час Елена Сергеевна ведет гостя на кухню, и круглый столик (мне он всегда представлялся мраморным) в мгновение ока оказывается сервированным. Широкое московское гостеприимство!» Но на сей раз, удалившись в комнату, хозяйка возвращается оттуда с двумя толстыми переплетенными томами…

«Мастер и Маргарита».

«Мастер и Маргарита» тысяча девятьсот шестьдесят второго года, — пишет Вулис, — это ни с кем не разделенный мир художника и его подруги, Михаила Булгакова и Елены Сергеевны». В самом деле, это совершенно необычное чтение! Знать, что до тебя в этот мир, мир романа, еще никто не входил! Чтение продолжается несколько дней, Вулис возвращается к пройденным главам, с разрешения Елены Сергеевны делает выписки.

«Отрывая взгляд от пожелтевших страниц, я в первый миг с трудом понимал, что за окнами Суворовский бульвар шестьдесят второго года, а не Садовая тридцатого и не Ершалаим времен Понтия Пилата. Старое трюмо у противоположной стенки волшебным образом приобретало головокружительную глубину, и мне чудилось, что вот сейчас там, обрамленные витым деревом, возникнут глумливые кот и Коровьев».

Наконец, второй том захлопнут. Абрам Зиновьевич выходит на улицу… и на Моховой происходит встреча, которую я не забуду до конца своих дней.

Тут необходимо подчеркнуть, что все последующие действия Вулиса никак не были связаны с будущей диссертацией. Для нее ему вполне хватило бы выписок в тетради. То есть, все эти хлопоты и усилия, почти героические, которые он предпринял, были ему, собственно говоря, не нужны, делались бескорыстно и ни копейки за них он не получил. Нынешние булгаковеды работают не так.

В Ташкент Вулис возвращается, везя в портфеле несколько неизданных произведений Михаила Афанасьевича. «Записки покойника» он отнес в журнал «Звезда Востока», пьесу «Иван Васильевич» — в местный театр. То была уникальная эпоха первоизданий. Воспользовавшись «оттепелью» оставшиеся в живых родственники доставали из сундуков уцелевшие произведения своих запрещенных, посаженных, расстрелянных отцов, матерей, братьев. Зачастую провинциальные журналы оказывались смелее столичных и решались публиковать то, что в Москве и Ленинграде не проходило. На это и рассчитывал Вулис.

Увы, на сей раз не вышло. И журнал, и театр отказались от предложенных текстов. Но на доверие со стороны Елены Сергеевны это не повлияло. Наоборот, оно даже окрепло. Она убедилась, что в лице Вулиса приобрела бескорыстного друга. В последующие приезды в Москву он часто навещает ее, и они подолгу беседуют, обсуждая особенности романа и возможности его издания. Елена Сергеевна, вообще-то оптимистка по натуре, рассчитывала, что условия для этого созреют в начале семидесятых годов. Напомним, что было начало шестидесятых. Как-то Вулис проявил слабость и намекнул на то, что роман можно переправить за границу. Вдова резко оборвала: он должен быть издан на родине.

Особенности же романа, его исключительное своеобразие ставили литературоведа в тупик. К какому жанру его отнести? Есть ли аналоги ему в мировой словесности? Вопросы эти буквально мучали его. Как всегда, подоспел случай. Вышла книга Михаила Бахтина (имя, долгие годы также бывшее под запретом) «Проблемы поэтики Достоевского». Вулиса поразила, как он признается, «гениальная мысль философа, вычитавшего из мировой литературы никем дотоле не замеченную форму миниппеи… Смеховой карнавальный жанр, содержанием которого являются фантастические приключения правды на земле, и в преисподней, и на Олимпе…»

«Мастер» — это современная миниппея. Истина эта кажется ему теперь неоспоримой. Елена Сергеевна с ней не соглашается. Они спорят. Однако дело с публикацией никак ведь не движется! Ждать десять лет и надеяться, что потом произойдет чудо, это не в натуре Вулиса. И вдруг его посещает замечательная идея. Он хватает листок бумаги и набрасывает на нем названия дюжины произведений.

Идея эта, надо сказать, намного обогнала свое время. Только сейчас, как сообщают в газетах, одно из московских издательств планирует выпустить «Библиотеку сатирического романа». А именно ее-то первый и предложил издать Вулис. Теперь у него в руках конкретный план, и есть повод обратиться к Симонову! Он едет к нему.

«- Почему только романа? Надо брать шире. Пускай это будет «Библиотека сатиры и юмора». Два-три тома рассказов. Миниатюры, пародии, эпиграммы.

— Может быть, еще и комедии? — с необъяснимым (и самому мне непонятным) ехидством переспросил я.

— И том комедий, — подтвердил он. — Почему бы нет».

Вулису невдомек, что за этим скрывается хитрый замысел. Константин Михайлович моментально уловил все преимущества предложенного проекта, но он был лучше осведомлен в издательских возможностях и знал, что единственный орган, которому под силу потянуть «Библиотеку» — «Огонек». Журнал начал выпускать ежегодное приложение. Уже вышли огоньковские Блок, Мопассан, Стендаль. А во главе «Огонька» стоит Софронов. Большой чин в Союзе писателей, советский поэт и драматург.

Симонов повторил манипуляции, несколько ранее совершенные Вулисом. Он схватил лист бумаги и стал набрасывать содержание тома комедий.

«Маяковский с «Клопом» и «Баней», «Чужой ребенок» Шкваркина…

— Может еще и «Стряпуху» включите? — продолжал я ехидничать.

— Конечно, и «Стряпуху» включу. Париж стоит мессы!»

«Стряпуха» — пьеса Софронова, которую по указанию сверху ставили все столичные и провинциальные театры. Заурядная соцреалистическая стряпня, если позволить себе тавтологию, над которой потешались все уважающие себя интеллектуалы. Константин Михайлович хотел угодить Софронову и лично, так сказать, заинтересовать, и для реализации понравившегося проекта готов был несколько поступиться принципами. Впрочем, ему приходилось это делать и раньше…

Но у Вулиса своя цель! Он наблюдает за партнером и ждет. Тот разговаривает по телефону, продолжает набрасывать свой список и изучать список Вулиса. Наконец:

«-А что это «Мастер и Маргарита»?

— Это очень сложный роман… — начал мямлить я. — Действие происходит параллельно в двух временах… Библейские главы чередуются с современными… Сатана попадает в Москву тридцатых годов…

— Вы мне проще скажите: это за советскую власть или против?

— Это не о том…»

Восхитительный обмен репликами, не правда ли: за советскую власть или против? Не о том. Однако цель достигнута: Симонов заинтересован и хочет роман прочитать.

Идут к Софронову.

«- Замечательная идея! — похвалил он. — Читателю наслаждение, издательству прибыль, а нам — слава!»

И вдруг, вглядевшись в наименования, встревожился:

» — А что такое Булгаков — «Театральный роман», «Мастер и Маргарита»?»

Вулис начал было мусолить, как он выразился, разъяснительные фразы, но его перебил Симонов.

— Это еще нужно продумать. Возможно, понадобится замена.

Забегая вперед, скажем, что проект не был тогда осуществлен. Тому помешали разные обстоятельства. Однако и здесь ближайшая цель достигнута. Софронову запали в голову названия романов.

Я уже говорил, как в те годы зарождались слухи. Вулис рассказывал о «Мастере» во всех компаниях и редакциях, где бывал. Осмелела и Елена Сергеевна. Сначала ее проверенные, так сказать, друзья и знакомые удостоились чести прочитать роман, потом и знакомые друзей… Когда в Москву приехала дочь Сергея Есенина Татьяна Сергеевна (еще девочкой она была сослана в Ташкент да так там и осталась), Абрам Зиновьевич привел ее к Булгаковой. «Общение их протекало в особой, высокой и напряженной тональности. Королева сознавала, что разговаривает с другой королевой. Что это диалог вдовы непризнанного классика с дочерью признанного». Татьяна Сергеевна также прочла роман.

Москва полнилась слухами!

Главные редакторы журналов и газет начинают интересоваться неизданным Булгаковым. Симонов прочитал роман и стал его горячим поклонником. «Жизнь Елены Сергеевны, — отмечает Вулис, — феерически расцвела».

Сам он заканчивает работу над диссертацией, где несколько глав посвящает «Мастеру и Маргарите». Содержание романа изложено в них подробно — и он, и Елена Сергеевна посчитали это необходимым именно потому, что роман оставался неопубликованным. Монография Вулиса печаталась в Ташкенте, и когда ее доставили в Москву, он поспешил на Суворовский бульвар.

— Это чудо! — восклицала Елена Сергеевна, почти задыхаясь в приступе торжествующего смеха. — Это просто чудо!

Очки ее сползли на нос, а, может быть, она просто посмотрела поверх очков, и я увидел, как молодо блестят ее чуть косящие ведьмины глаза.

— Это все штуки Воланда!»

Штуки Воланда продолжались, и нам, чтобы сберечь журнальную площадь, придется опустить массу подробностей и перескочить прямо в шестьдесят шестой год. Все это время усилиями Вулиса и других, теперь уже немалочисленных энтузиастов, создавалась общественная атмосфера приятия романа. Становилось все более необъяснимо, почему произведение, о котором все кругом говорят, не печатается до сих пор. Этому способствовало и то, что вышел том драматургии Булгакова, появились в печати и другие его произведения. Сама Елена Сергеевна (по профессии переводчик) стала получать заказы из издательств. Появились кое-какие заработки.

И наступил день, когда Вулису передали: «Свяжитесь с Поповкиным. Он хочет с вами переговорить».

Поповкин возглавлял журнал «Москва». «Толстый» журнал, он был приравнен к региональным, провинциальным «толстым» журналам, вроде той же «Звезды Востока», «Простора» или «Байкала». А я уже говорил, что провинциальные журналы позволяли себе вольности, для центральных органов недоступные. Мне кажется, что этим объясняется, почему именно «Москва» осмелилась предоставить свои страницы «Мастеру». Но и заслуг самого Поповкина отрицать, конечно, нельзя. Он был смелый редактор. По тем, конечно, временам и меркам.

«Я позвонил Поповкину и, не веря собственным ушам, услышал:

— Мы хотим печатать «Мастера и Маргариту». Не возьмете ли на себя труд сделать предисловие? С вашей книгой я познакомился. Считаю, что в романе вы разобрались.

Телефонная будка, в которой я себя обнаружил, повесив трубку, показалась мне тогда сказочной каретой — вот-вот умчит меня к Мастеру и Воланду, к Иешуа и Пилату, живым, реальным».

По неписаным правилам того времени подобные публикации должны были обставляться предисловиями, послесловиями и комментариями. Делалось это с целью не столько просветить читателя, сколько притупить бдительность недоверчивых чиновников из ЦК КПСС. Читателю, дескать, будет разъяснено, что роман «Мастер и Маргарита» не «против советской власти», а «о другом». Вулис прекрасно понял, чего от него хотят.

Необъяснимым образом уже на следующий день вся Москва знала о готовящейся публикации и принялась гадать, будет ли «Мастер» подан целиком или с купюрами. Я хорошо помню это время томительного ожидания. Говорили, что вообще появится лишь фрагмент романа и так далее. Между прочим, слухи были не беспочвенны! Вулис записывает: «Существует намерение дать в журнале лишь первую, менее сложную часть романа, оправдав сокращение формой подачи: из архивных материалов».

В последний момент Вулиса ожидает большое огорчение. Он самозабвенно и тщательно работал над предисловием. В редакции оно понравилось. Неожиданно его вызвали к главному редактору, и тот заявил, что по зрелому размышлению он решил попросить Симонова написать предисловие. Симонов — это все-таки сила, и в глазах цековских работников его имя звучит убедительно. («Не то, что какой-то Вулис», — вероятно подумал А.З.) «А ваше предисловие, — чтобы как-то утешить его, сказал Поповкин, — мы дадим как послесловие».

Вышло все нелепо и смешно. Редакция решила первую часть романа выпустить в одиннадцатом номере журнала за 1966 год, потом подождать, какова будет реакция партийных органов, и, если все сойдет благополучно, окончание романа дать в первом номере за 1967 год. Ну, а если реакция будет неблагоприятной? И вторую часть романа опубликовать не удастся? Тогда послесловие Вулиса тоже не увидит света, и труд его пропадет втуне? Вроде бы неловко перед ним… И на редколлегии было принято соломоново решение: первую часть романа «обложить» и предисловием, и послесловием!

Вот они лежат передо мной — два номера «Москвы» в серо-малиновых переплетах. Одиннадцатый и первый. В одиннадцатом послесловие Вулиса. Предисловие Симонова, а послесловие — Вулиса. В нем он развивает концепцию миниппеи и вписывает «Мастера» в контекст мировой литературы.

За этим номером гонялась вся Москва. Не удержусь и выпишу еще несколько строк. Вулис вспоминает, как встретила его Елена Сергеевна. Он привез журналы на машине. Она ждала на улице. «Я перетащил заказанную часть тиража в дом, и там, в комнате, где я впервые читал «Мастера», под овальным портретом, Елена Сергеевна начала, ничего не видя от волнения, перелистывать журнал. Может быть, она спешила показать опубликованное Ему».

Ему — это, конечно, Булгакову, под портретом которого она сидела.

«Мастер» стал объективной реальностью, открытой и для восхищения, и для брани, и для научного анализа, и для споров».

Этими словами Вулис заканчивает свои заметки, и мне остается только выразить уверенность, что в «объективной реальности» существования романа, которое будет долгим, не сомневаюсь, очень долгим, имя Вулиса не будет забыто.

Впервые опубликовано в московском журнале «Русский еврей» (№ 2-3, 2000 г.)
Источник