Журналист Фёдор (Фильдрус) Ахкямович Камалов Ташкентцы

Сергей Гордин

Когда Марина Ивановна Цветаева голодала в Елабуге, для того, чтобы выписать ей продуктовый паек, требовалась какая-то подтверждающая подпись на документе Союза Писателей СССР.
Писателей, членов Союза было много, не меньше, чем сейчас. Все отказались, хотя по отношению к писателям (детям писателей, зятьям писателей, деверям писателей) больше подходит определение – «отбрехались».
Один отбрехался просто замечательно – Подписать? Я – ей? Кто она и кто я?
И — отказал.

Вряд ли именно это послужило причиной, но, может быть, было той самой каплей.
Когда Александр Ширяев напомнил мне, что сегодня, (9 мая) ему исполнилось бы 76 лет!
С ума сойти – 76!

Так и про Федора Камалова мог бы сказать – Кто? Я?
Он был кумиром. А кумир это ведь, вы понимаете, то, что навсегда. Правда, кумир это не то, на что ты молишься, а с кем споришь, подчас всю свою жизнь.
Что-то доказываешь, с чем-то соглашаешься, а с чем-то нет.
Правда, не соглашаться с ним было себе дороже. Много что можно рассказать про него – и черного, и белого. Человек вот такой – разный. Но одного цвета в нем никогда не было – серого.
Был характер.
Все мы знаем про то, как выходили из партии праведные коммунисты, когда закачался Советский Союз и вместо льгот от них стали требовать действий. Но кто знает другой случай, когда на стол в Союзе Писателей кладут Членский билет?
Федор – положил.

«В связи с бардаком, который здесь творится».

…Окраина Ташкента, улица Огородная. Это возле Экскаваторного завода. В двухэтажном домике жил Владимир Васильевич Зименко — человек, которого называли Золотое перо Узбекской журналистики. Журналисты вообще-то скромностью не отличаются, но про него знаменитый собкор «Известий» (в то время это было много) Георгий Димов говорил – Я пишу хорошо, а Зименко пишет лучше. Такие признания из уст коллег дорого стоят.

Федю Камалова нашел и выпестовал он. Сила Феди была в том, что он – из жизни. С таким и дом построишь, и на лесоповал, если придется. Он не с высот заоблачных, а из реалий того времени. Правды.
Читал тогда у него где-то про мальчика в пионерском лагере, как тот ждет и боится, что придет отец опять пьяный. Но в глазах его плещется надежда, что случится чудо и папа придет трезвым, а он кинется ему на шею!
Такое не придумаешь – такое пережить нужно.
Да простит меня Бог, кому нужны придуманные, а не пережитые книги?

Как-то в новогоднею ночь близ памятника Куйбышеву (которого уже нет), сидели на скамейке они – Зименко и Камалов.
На скамейке разложены были нехитрые яства. Не забыто было и спиртное. Портвейн. Как-то Федор решил удивить и привез бутылку ликера «Бенедиктин». Зименко хватило на один глоток – «Не в коня корм».
Там что они не заморачивались, а ночь была бесснежная, удивительно тихая. И с чинар падали на землю сухие листья. Золотые, похожие на большие ладони.
Никто еще ни про что не знал. Ни про то, как уйдет Федор, ни про то, как уйдет Владимир Васильевич.
А я знаю. Горькая привилегия возраста.
Зименко не написал еще свое последнее эссе про Ледник Абрамова, еще, казалось, все впереди.
Но не мы кончаемся во времени. Время кончается в нас. Оно и живет в нас, это время. Где ему еще жить?
Оно, как воздух – выходишь на улицу, хочешь вдохнуть, а воздуха – нет.
Первым не стало Владимира Васильевича – кончилось время боксера и шестидесятника. Я позвонил Федору.
— Федор?
Отдаленно знакомый голос поправил–
— Фильдрус…
(Его полное имя — Фильдрус Ахкямович Камалов)

Настали смутные времена и мой старший друг ринулся в политику. Это очень плохо, если писатели бросаются в политику. Это от безысходности. Литература же всегда поиск ответов, а политика всегда бескомпромиссность суждений.
Да и какая политика, когда друг умирает?
Не могу писать панегириков. Несколько дней хожу, маюсь. Должны бы быть фанфары, а мне больно.
Мне кажется, что совсем не так должна была заканчиваться его жизнь. Недавно встретил Якуба Ходжаева, вспомнили Федора, говорит – пятерка лучших детских писателей СССР.
Якуб Ходжаев мастер. Он это знает.
Воздуха становилось все меньше, и настал вечер, когда Федор оказался за последним своим столом с Александром Файнбергом.
Они тогда очень плотно сошлись. Файнберг открыл для себя жанр рубайи, и с удовольствием писал их. Федя начал писать притчи.
О чем они говорили? Может быть, просто молчали?
Никто не узнает, но это был последний собеседник в жизни моего старшего друга.
Просто время его кончилось. За окном плескалось совсем другое – совсем другие голоса, совсем другие мысли.
А Александр Аркадьевич еще задержался. Он не был политиком, и время его продлилось дольше. Ему было еще что сказать.

«Пришли другие времена, взошли другие имена».

Днями узнал, что жив-здоров Юра Егоров, из того самого окружения, Саша Меламед, который так искренне обижался на Федора за то, что тот обозвал его в одной из книг «Маломёдом» и занес кавалерийскую саблю ( в книжке ) над головой… Павел Шуф… Лутфулла Кабиров… Вадим Носов…
А мне он подарил как-то свою первую книгу. Так и написал – «Сереже Гордину. С симпатией и надеждами».
Ах, Федор…
И точно такую книжку «Мореходы» подарил он Владимиру Васильевичу Зименко. Только надпись была другая. Недобрая, в сущности, надпись.
Это же Федор, он мог говорить только правду или то, что считал правдой. А написал он так:
– «Ты всегда примерял меня на себя. И не заметил, что я вырос».

Так, наверное, и все мы выросли, чтобы не сказать – постарели.
Но…
Открытием, радостью для меня стало творчество Софии Вишневской – наслаждаюсь с горечью, что столько лет проработав рядышком, не ходил за ней по пятам, слушая (чтобы не сказать – внимая). И когда мы стали переписываться, она написала – «Федор Камалов — это хорошо»!
Федор Камалов это, и вправду, хорошо.
В его книгах время. Но и он во времени.
А сегодня день такой – День Победы. Как не вспомнить – он мне подарил Россию. Заставил взглянуть по другому, почувствовать что ли.
Это было возле театра Навои, где Федор рассказывал о своей работе собкором Пионерской Правды в Нечерноземье, Смоленщине…
Как ехал он в свою первую командировку на Газике и тот подпрыгивал и подпрыгивал, рискуя перевернуться…
Трясло все внутри так, что остановились передохнуть. И тут, рассказывал Федор, я понял, что никакие это не колдобины, а воронки, война…
Огляделся – небо синее округ, поле зеленое… дороги Смоленщины…
И эти под ногами рваные раны земли.
Через месяц я уехал в Россию. Думал навсегда. Провожали меня Федор Камалов и Владимир Васильевич Зименко, дорогие мне люди.
Сорок лет прошло, а стоят они перед глазами, и состав подрагивает, и я еще не понимаю, как их будет потом не хватать в жизни…