Шестидесятые. «Непобедители» История

Автор Мунира БАБАЯРОВА. Из сборника-альманаха «Страны моей жемчужины»

На фото улица Каблукова, прислал Михаил Головин (отсюда).

В детстве я папу любила больше чем маму. Потому, что если мама говорила «нет», это означало нет. А папу можно было уговорить. Когда он ходил на выборы, то всегда приносил шашлык. И я очень долго думала, что выборы, это когда всем раздают шашлык и разные сладости.

На майские праздники все мамы в нашем большом дворе шили новые платья. А из оставшихся кусков материи — сарафаны нам, дочерям. Нередко можно было увидеть — идет глава семьи с женой, а сзади них дети в одинаковых нарядах. Инкубаторские – слышалось ехидное за спиной.

Мы жили на улице Асакинская ворота номер пять. По примыкающей улице Каблукова с утра проходила демонстрация трудящихся. Нам детям строго-настрого было запрещено выходить со двора.

«Там пьяные, там хулиганы и разные стиляги» — запугивали нас.

Пьяных – раскачивающихся дяденек я видела не раз. Стиляги были, как мне казалось, какие-нибудь двоечники-второгодники, которых никто не уважает. А хулиганы – это слово внушало страх.

Самые смелые из нашей детворы открывали двери ворот и смотрели на проходящую мимо шумную толпу. А я с ужасом смотрела, сколько их, хулиганов и стиляг. И еще нас пугали цыганами, которые воруют детей. Это сидело крепко в моем сознании и я никогда не нарушала запрета.

Праздновать первомай мы шли после демонстрации. В парк Тельмана. Красный песок вокруг фонтана, играет духовой оркестр.

Когда с нами ходил папа, и было немного народа, он позволял нам сбегать по крутому спуску вниз, прямо к накрытым праздничным столам. Где мы выбирали ореховые трубочки и слоенные язычки, посыпанные сверху сахаром. Свободно бегали и жевали на ходу.

А когда к нам присоединялась мама, мы вели себя прилично – как нам объясняли. «Вы же девочки!» произносилось таким тоном, что невольно руки тянулись поправить сползающие белые гольфы, и страх потерять носовой платок омрачал радость праздничного настроения.

Мы, не торопясь и не толкаясь, чинно спускались по главной лестнице. К празднику она всегда была выкрашена под ковровую дорожку. Проходили мимо белой скульптуры балерины, на которую тоже не жалелась побелка. Края каждого перехода лестницы с обоих сторон украшали львиные головы. Их покрывали золотой краской.

От всего этого мы, спускаясь вниз, оглядывались вокруг как-то уважительно-торжественно. Я со страхом заглядывала в открытые львиные пасти, руками трогать боялась, мама говорила, что там водятся ядовитые змеи.

Оказавшись наконец внизу, мы с сестрой на перегонки бежали на детскую площадку, скорее к качелям. И вздымались к небу наши белые банты, заплетенные в тугие косички.
— Сильнее, сильнее – просила я папу, хотя от страха замирало сердце.

Рядом слышались завистливые голоса
— Я тоже так хочу…
— Нет, нет. Держись крепче.

И я, подталкиваемая самым лучшим папой на свете, вновь взмывала выше всех.

Повсюду были видны нарядные платья, цветы, надувные шарики. А еще жестяные дудочки были неотъемлемой частью майских праздников. Со всех сторон были слышны их пронзительные звуки.

Гулять в парк мы ходили часто, но майские гуляния были особо радостными. Возвращались домой уставшие, но довольные. От звука моей дудочки наша соседка Евдокия Федоровна жаловалась маме на головную боль. После чего дудеть мне запрещали. На следующий день инструмент вообще куда-то пропадал, шарики сдувались, лопались. Все, праздник закончился, до следующего мая.

Но это только начало. Май – предвестник летних каникул. Вот оно – настоящее счастье. Уроки делать не надо, по утрам никто не будит. Свобода!

Выходишь в общий двор, он утопает в тени ветвистых акаций, в середине двора растет старый серебристый тополь, у которого мы всегда играли в куликашки. Около него – водопровод. А чуть подальше, беседка тети Кати. Она всегда в цветах, то обвита фиолетовыми вьюнами, то куст шиповника зацветет, разнося тонкий аромат.

Сегодня с утра там возится дядя Вадим в старой клетчатой рубашке, с засученными рукавами. Мы, детвора уже знаем что это означает, и наблюдаем сквозь зеленые прутья беседки.

На старой деревянной тумбочке устанавливается примус. С начала в отверстие с боку, в него вливается керосин. Закрывается крышечкой. Движения дяди Вадима неторопливы, он аккуратно закручивает крышечку бутылки с остатками вонючей жидкости, потом принимается за примус. Спичкой зажигает его, осторожно, не торопясь подкачивает. Когда примус с шумом разгорается, появляется тетя Катя с малиной. Мы оживленно переглядываемся. Она в отличии от своего молчаливого степенного мужа, более словоохотливая. Комментирует свои действия, ставя на огонь эмалированный тазик с водой. «Немного – поясняет она – чтобы сахар растворить». На наших глазах белая горка оседает и превращается в желтоватый сироп. Тетя Катя помешивает его деревянной ложкой с длинной ручкой, приговаривая «он должен быть полностью прозрачным, только после этого можно бросать в него ягоды».

Первые малиновые бусинки расплываются по поверхности сиропа, становясь блестящими, словно отполированные. А ложка в руках тети Кати продолжает выгребать из бидончика все оставшиеся содержимое. И в этот момент по всей беседке разносится дивный малиновый аромат.
— Ну, ребятки, бегите за хлебом – командует тетя Катя.

Мы бежим в рассыпную по домам, но уже через несколько минут вновь собираемся и как завороженные смотрим, самый трепетный момент — из сгрудившихся ягодок закипающего варенья, начинает вылезать розовая пена. О! Это кульминация.

Через прутья беседки тянутся детские ладошки с горбушками. Тетя Катя ловко собирает пенку и намазывает вожделенной хлебушек.

У всех дома был и сахар и варенье, но вот так всем вместе получить свою долю живой пенки и тут же слизать ее с хлеба, было в разы вкуснее.

Да, тетя Катя удивляла всех соседей не только вареньем. Ее не желтые, а коричневые, от обилия доброй сдобы и яиц куличи, поражала всех. Такого вкуса я за всю свою жизнь больше нигде не пробовала.

Говорили, что мама тети Кати еще будучи в девках, работала на царской кухне. Каким ветром ее дочь занесло в Среднюю Азию в Ташкент — неизвестно.

Кто только не жил в нашем дворе на Асакинской №5.

И сосланные, репрессированные — как теперь принято говорить, и немногословные интеллигенты, и те, кто при закрытых дверях ел фаршмак, и те, кто из распахнутых горланил «Шумел камыш, дере-е-евья гнулись…».

Крыльцо тети Кати выходило на улицу, у них с дядей Вадимом на кухне был свой кран с холодной водой, что считалось верхом комфорта, но в туалет они ходили к нам во двор. Рисунки на их высоких потолках приводили в недоумение, но если вы заглядывали к тете Зине через стенку, то картина восстанавливалась и можно было понять, в чем дело.

От улицы Каблукова вниз к парку Тельмана шла Асакинская улица. До революции здесь находились дома инженеров, врачей и других специалистов. Здесь жила интеллигенция. По потолкам можно было догадаться, что просторные комнаты бывших хозяев господ, были разделены перегородками, куда плотно заселились товарищи.

Из окон следующего дома нашего двора часто разносилась прекрасная музыка. Это Елена Вадимовна играла на пианино. Мы, детвора почтительно тихо проходили мимо ее окон. Приносили ей воду. Заносили аллюминевые бидончики в крохотную кухоньку-прихожую.

Одним взглядом можно было охватить небольшую комнатушку, где она жила. Пианино у стены, почти в притык маленький круглый стол с двумя стульями, за красивой ширмой виднелся край железной кровати. А дальше повсюду книги. В небольшом шкафу, на этажерках, даже на широких подоконниках.

Так доживала свой долгий век русская дворянка. Дочь врача бухарского эмира. Родившаяся в далеком Петербурге, успевшая присесть в глубоком реверансе перед последним царем, посетившим Смольный институт, где она училась.

Это когда мы подросли, поняли кто жил с нами рядом, а тогда босоногая детвора носилась по старому двору, предаваясь удовольствиям счастливого детства.

Если во дворе появлялись древние старушки с палочками, в каких-то необыкновенных туфлях с пряжками и круглыми каблуками, в накидках, шарфиках и обязательно в шляпках, мы уже знали чьи это гости. Подходили, здоровались, с любопытством оглядывая сумочки на цепочках, зонтики. Старушки отвечали на наши приветствия мило улыбаясь, и обращались к нам на вы.

Дальше жила тетя Ляля с сыном и младшей дочерью. Сухонькая старушка с неизменной папиросой во рту. Вообще-то старушкой ее назвать было нельзя, слишком властной она выглядела.

Я заходила к ним во двор, чтобы поиграть с ее внучкой. Нас детей, наверное не опасались. Я не помню никаких разговоров, но помню как в глубине зашторенной комнаты, впервые увидела семисвечник. А еще недоумевала от странного названия книжки, забытой на террасе «Псалтырь». Без картинок, с мелким, необычным шрифтом.

Тетя Ляля покровительствовала нашей маме – молодой соседской невестке. Через много лет, мама расскажет историю, как семья тети Ляли попала в Ташкент. Как чудом удалось сохранить дорогое украшение. И когда возникали финансовые проблемы, тетя Ляля вытаскивала из него крупную жемчужину и шла на Алайский продать ее одному старому еврею.

Какие фамилии были начертаны на почтовых ящиках нашего двора – Шаховы, Танеевы, Лебедевы, Цыбульские…

У тети Гали дома устраивались детские праздники. Почти все дети двора ходили в музыкальные школы и играли на фортепиано. На черном полированном, с витиеватыми рисунками инструменте, с канделябрами с обеих сторон, игрались польки и этюды. Я, встав на табуретку, волнуясь, с выражением, как нас учили, читала стихотворения. Каждый раз новое, и попробуй только прочитать что-то из школьной программы, засмеют.

После культурной программы мы ждали когда нас пригласят на чаепитие с пирогами, рулетами и разным печеньем. Но и это было ни все, уходя, каждый получал по два круглых заварных пирожных в салфетке. Сколько радости я испытывала, когда бежала уже в темноте через общий двор домой, чтобы поделиться впечатлениями и угостить сестру.

Дальше жила Евдокия Федоровна – дочь поляка-бунтовщика, сосланного в Сибирь еще в царское время. Отчество ее скорее всего первоначально звучало несколько иначе, но в те времена было довольно распространенным явлением называться русскими именами. Чтобы особо не выделяться.

Такой безукоризненной чистоты в доме как у нее, наверное не было ни у кого из соседей. Нигде ни пылинки, накрахмаленные, идеально выглаженные большие наволочки подушек буквально стояли пухлыми квадратами на аккуратно застеленной кровати, а сверху них как фата невесты, накинутый полупрозрачный тюль. Выбеленные потолки и стены, все белоснежное, только зеленый кактус и цветущая герань на подоконнике улыбались солнечным зайчикам, смотрящим сквозь прозрачнейшие стекла.

А дальше, в самом конце двора был наш дом.

Наш дом, наш дом… Он приходил ко мне еще долгие годы во сне. Сколько слез, сколько горьких упреков было высказано книжными девочками папе. За то, что он допустил, что они, сочиняющие стихи, ведущие дневники, грезившие театром, мечтающие о славе, из дворянского гнезда, как негласно называли наш район, очутились в глухой окраине города. В безликой панельной многоквартирке. Вдали от любимой восемнадцатой школы, а главное – от родного парка Тельмана.

Как он мог, почему не добивался своего права, ведь мы были частники, могли остаться в центре.

Дочери плакали, не зная как их папа сам себя корил бессонными ночами. Их добрый, мягкий папа, не мог признаться, а они бы тогда и не поняли, что он из породы «непобедителей».

И этот самый ген уже передан им, и его нерешительность преобразуется в них неумением «вырвать свое».

Что отразится и на судьбах – неправильно выбранными профессиями, ненаписанными картинами, неизданными стихами…

Мы – принцессы на горошинах, всю жизнь проработаем золушками, так и не дождемся своих принцев. Там, куда мы попали, их просто не было.

Пятый номер. От тебя не осталось ничего. Только дорога и спуск к парку. Проходя по нему, я вспоминаю как летом босиком бегала здесь за мороженым, не оглядываюсь на здание банка за прочной решеткой, появившееся на дорогом месте, почему-то грязно-красноватого цвета.

Для меня по левую сторону до сих пор стоят ворота, а за ними оно, мое детство, наш двор и соседи.

Елена Вадимовна, когда почувствовала что уже не в состоянии справляться со своими нуждами, приняла большую дозу снотворного. Что она видела в своем последнем сне на этой земле?

Детство в Петербурге, учебу в Смольном, или выпавшие испытания захлестнули сладостные воспоминания об ушедшей России.

Пустой холодильник, потому что все надо было доставать. Но за свою долгую жизнь она так и не научилась договариваться с продавщицей гастронома. А потом уже не закрывающаяся дверь, куда приносили еду бывшие ее студенты и знакомые, на что она очень обижалась.

А может видела родного брата, проживающего в Париже со своей семьей, к которому ее не выпускали те, кто время от времени по ночам посещал ее крохотные апартаменты.

Елена Вадимовна Шумейко. Тоже «не победительница»?

А тетя Ляля, а тетя Нюра, не боявшаяся в те времена распевать тоненьким голоском «Алилуя» перед иконкой, пострадавшая за свою веру, так и не познавшая чувства материнства.

Я знаю, они все уже там, наверху. Поднимаю глаза и вижу над собой целое созвездие, парад «не победителей».

Тех, кто учил нас читать хорошие книги, никогда не брать чужого и вести себя достойно.

Ценности на которых нас воспитали, не позволившие, как мне казалось, в какой-то период жизни добиться больших успехов, оказались непреходящими. Они помогли мне прийти к Богу. И какое счастье, что не были достигнуты те обманчивые цели, за что потом пришлось бы расплачиваться. Внутренний мир не нарушен, душа полна любви и готовности созидать.

Проходя мимо своей первой родины, не оглядываюсь, сердце сжимается от воспоминаний, горечи утраты, для меня на этом месте по-прежнему ворота под номером пять.

А недавно подумалось, а что же испытывала наша прабабушка, когда в небольшом приграничном городе, она осталась без мужа, и с маленькой дочерью вынуждена была перебраться в глиняную мазанку. Мужчины сбежали за кордон, никто не думал, что произошедшее надолго.

Каждое утро она поднималась и видела среди деревьев крышу своей конюшни, в которой до шестидесятых годов прошлого столетия располагался главпочтамт. Что испытывала эта женщина, когда проходила мимо своего дома, не смея к нему приблизиться. То, что ей удалось утаить от новой власти – какие-то украшения, золотые монеты, все поменялось на муку и сахар во время войны.

В шестидесятые она приезжала к нам в Ташкент на Асакинскую, обычно летом. Маленькая, аккуратная старушка, никогда не повышавшая голоса. Выросла на служанках, а умирая очень хотела надеть крепдешиновое платье. Один метр ткани стоил шесть рублей, в то время это был дорой наряд.

Я знаю, ее звездочка тоже там, наверху.

Царство вам Небесное, «непобедители».

Наш двор, наш дом.

Сколько раз во сне я испытывала несказанную радость, когда видела их. Вот они родные, на месте. Раскрыли свои объятия цветущие акации, цветы в палисадниках, солнечные зайчики играют на деревянном полу. Крыша нашей кладовки, на которой встречаются соседские кошаки…

Канули в прошлое тенистые дворы с одноэтажными домами, покрытыми черепицей. Нет уже тех крылечек, палисадников, заборов из старых досок, тропинок, утопающих в цветах, ведущих к самодельным душевым. Где под влажными досками внизу сновали мокрицы с разными жучками, а к уроненному кусочку колбасы быстро выстраивался ряд кусачих мурашей.

Нет уже того водопровода, к которому мы, набегавшись, с жадностью припадали и напивались вкуснейшей в мире водой.

В детстве дорога к парку казалась такой длинной, ведь надо было \папа всегда разрешал\ заглянуть в открытые ворота других дворов, скатиться на корточках по гладкой поверхности крыльца с двумя маленькими львами внизу. Разглядеть птичье гнездо на верхушке дерева, посмотреть на журчащий ручеек в глубоком арыке…

Вот он парк Тельмана, менявший название, а теперь просто Центральный. Изменившийся, но главное – он жив, не исчез.

Землетрясение в 1966 году изменило все. Выкашиваются дворы, на их местах вырастают четырехэтажные дома. Наша баня на Дархане исчезает за ненадобностью.

Уходили шестидесятые под шум заново выстраивающегося после землетрясения города. И разнесло добрые семена «непобедителей» ветром стремительных перемен. Хватило ли закваски на всех? Или растворились они в потоке других семян, устремившихся безудержным потоком со всего Союза в добрую и терпеливую почву моего любимого Ташкента.

См. также «Не победители».