Как мы делали «пушкинскую» газету Ташкентцы

Автор Лейла Шахназарова. Опубликовано в журнале «Звезда Востока» № 4 2020 год.

«…Идеей, молитвой, именем ребенка с младенчества надо – заклясть».

Чеканное, дышащее разреженным воздухом горних сфер цветаевское слово, оказывается, может предстать очень конкретным и даже «прикладным», – если это имя, эта молитва, эта идея – Пушкин.

В 1997 году только что к тому времени созданное («в рамках» подготовки к 200-летию поэта) Пушкинское общество при Русском культурном центре Узбекистана начало выпускать газету, посвященную в основном «привязке» солнца русской поэзии к нашим местным реалиям. Делали эту небольшую четырехстраничную газету мы с журналистом Риммой Николаевной Волковой. Находили авторов, брали интервью, готовили материалы, сидели «над душой» верстальщиков. И… открыли для себя удивительную закономерность: стоило произнести «Пушкин» – и у собеседников светлели лица, начинали светиться глаза, мелькала затаенная мечтательная улыбка… Люди очень разные, независимо от образования, рода занятий, национальности и даже уровня владения русским языком, находили время и возможность высказаться о том, что значит для них российский поэт, живший двести лет назад.

«Я знаю пароль, я вижу ориентир…» Нет, в те годы этой попсовой песенки еще не было. Но почему-то незатейливая (а может, не такая уж и дурацкая?) строчка то и дело всплывает в сознании, когда вспоминаю те почти два года нашей добровольной и очень радостной работы в скромной газете, чьи страницы были освещены и освящены «легким, веселым именем» Пушкина. Да, пароль был – безотказный, ориентир – универсальный…

«…Среди событий, которым я была свидетельницей и которые помнятся очень ярко, – столетняя годовщина со дня смерти Пушкина, 1937 год. Тот самый, врезавшийся в жизнь страны черным клином, коснувшийся и моей семьи… Но сейчас вспоминается другое: старая, солидной постройки школа, с брусками, набитыми на перила лестницы, чтобы не катались мальчишки; массивные двери классов, а из-за дверей, хоть уроки уже кончились, – декламация, обрывки поэтических строк, репетиции докладов… В ташкентской школе № 50, еще незадолго до того – имени Песталоцци, а теперь Сталина, – где я учусь во втором классе, готовятся к юбилейным пушкинским утренникам.

Готовятся, конечно, не только в нашей школе: вся республика, вся страна широко отмечает эту дату. Разработаны обширные программы такого «отмечания» и для школ, в том числе выпуск неизменных и неизбежных стенгазет. Многие и сегодня еще помнят этот бич школьников того поколения: стенгазеты были обязательной нагрузкой и атрибутом любого мероприятия и события. А уж к такой дате!.. Как всегда в те годы, самая ничтожная инструкция оборачивалась дубиной, гвоздящей без разбора в масштабе страны. Тогда же, помнится, были огромными тиражами выпущены тетрадки с портретами Пушкина, его стихами, иллюстрациями к его произведениям. Идея была действительно хорошей: открывая каждый день тетрадку и читая прекрасные строки, нельзя было не запомнить их накрепко, не отложить в тот слой сознания, которого уже не изменить прожитым годам. У меня, хорошо помню, была тетрадка со стихотворением «К морю» и к нему картинка – «Пушкин у моря»…

И вот – абсурдность эпохи, всепроникающий дух несвободы, подозрительности всех ко всему дали себя знать и здесь. Кто-то увидел во всем этом изощренное вредительство, призванное отравлять детские души такими средствами, как, например, почудившееся в сбруе коня вещего Олега изображение фашистской свастики… Смехотворно, только и можно, кажется, пожать плечами. Но… тетрадки через некоторое время исчезли…»

Офелия АЙДИНОВА. «На утре памяти неверной…»

(«К Пушкину», № 1(5), февраль 1998)

В этих воспоминаниях старой ташкентки – те самые драгоценные, неповторимые детали, что не подделать, не придумать, не вычитать нигде. Вот это, наверно, и определяло суть нашей газеты: ее, если можно так выразиться, аутентичность. Никаких готовых перепечаток, никаких «венков поэту» и прочего традиционного барабанно-юбилейного славословия, но зато – и это главное – очень «ташкентское» ее лицо. Только оригинальные материалы. И только местные (и очень хорошие) авторы. А еще – отразившийся в этом издании особый срез узбекистанской культуры ушедшего столетия, культуры, которая, начиная с конца XIX века, была множеством нитей связана с именем Пушкина.

«…В 1899 году, в связи с широко отмечавшимся столетием поэта, по ходатайству ташкентцев, бывший Лагерный проспект был переименован в Пушкинскую улицу. Тогда же возникла идея преобразовать существовавшую уже несколько лет «Комиссию по устройству народных чтений в Туркестанском крае» в Туркестанское Пушкинское общество. Оно планировало создавать бесплатные библиотеки, курсы и школы, издавать различную печатную продукцию, производить книжную торговлю.

Уже в первые годы существования Пушкинского общества обширная программа его деятельности начала понемногу воплощаться в жизнь. В общественной работе принимали участие многие выдающиеся деятели дореволюционного Ташкента.

В 1904–1905 годах в Ташкенте на месте так называемого «хивинского базарчика» (угол современных улиц Пушкинской и Хорезмской) один из членов Общества – генерал Шорохов – на собственные средства разбил небольшой скверик, названный Пушкинским.

Существенно оживилась деятельность ТПО в 1910-е годы, когда правление возглавил В.В. Дынин. В разное время в состав совета Общества входили: И.И. Гейер, известный журналист и большой знаток Туркестана, Е.Л. Хомутова, стоявшая у истоков театрального дела в Ташкенте, Ю.С. Якубовский и другие весьма незаурядные люди. Всего же Туркестанское Пушкинское общество объединяло до 170 действительных членов – энтузиастов и ценителей пушкинской поэзии.

1 февраля 1911 года открылась известная в Ташкенте бесплатная библиотека-читальня Пушкинского общества. Она носила имя Льва Толстого и находилась на углу нынешних улиц Узбекистанской и Буюк Турон, то есть в районе современного ЦУМа. В это же время в театральном репертуаре столицы Туркестанского края каждый сезон прочное место стали занимать пушкинские произведения.

Так гений Пушкина еще в дореволюционные времена входил в плоть и кровь духовной жизни Туркестана. И помнить об этом необходимо, чтобы снова и снова убеждаться: Пушкин был и остается близок и дорог каждому новому поколению людей, живущих в разных уголках земли, говорящих на разных языках, но не безразличных к русской культуре».

Борис ГОЛЕНДЕР. Дела давно минувших дней…

(«К Пушкину», № 4, декабрь 1997)

Да, писать в нашу безгонорарную, почти «самопальную» газетку не отказывался и легендарный историк Ташкента Борис Анатольевич Голендер, и многие другие. В том числе замечательный литературовед Озод Шарафутдинов, рассказавший об истории переводов Пушкина на узбекский язык, о том, как приходил великий русский поэт к читателям нашего края и как истоки восточной литературы, в свою очередь, питали его собственное творчество.

«…В середине 20-х годов XIХ века в Москве была издана книга Вашингтона Ирвинга «Жизнь Мухаммада», богатая ле­гендами и вполне достовер­ными сведениями о жизни пророка. Пушкин не мог не знать ее. Известно, кроме того, что он специально изу­чал Коран, восточные сказки и мифы, персидскую по­эзию (в европейских пере­водах). И действительно, мотивы Востока, образы во­сточной поэзии не раз возникают в его творчестве. Мало кто знает, например, что одним из источников стихотворения «Пророк», соотносимого обычно с Библией, является легенда о пророке Мухаммаде. В ней рассказывается о том, как к Мухаммаду, еще ребенку, подошли ангелы в белых одеждах, раскрыли ему грудь, вынули сердце, извлекли из него каплю черного цвета, вычистили сердце снегом и вложили обратно. В библейском сюжете нет именно этих деталей, но они нужны Пушкину, чтобы создать яркий, неповторимый поэтический образ: «и угль, пылающий огнем, во грудь отверстую водвинул…».

В свою очередь, и Восток узнал великого поэта России. Уже с конца XIX века в Туркестане среди ин­теллигенции, читающей публики стал проявляться большой интерес к Пушки­ну. Начиная с 1905 года делаются попыт­ки переводить отдельные его произведе­ния на узбекский. Связано это с началом движения джадидов, ставивших своей за­дачей просвещение народа. Для вновь организованных новометодных школ стали впервые переводиться сказки Толстого и Пушкина. В частности, сразу приняли и полюбили узбекские читатели «Сказку о рыбаке и рыбке», изданную в прозаическом переложении.

Однако настоящий интерес узбекских литераторов к великому «певцу северной музы» начинается в 20-е годы ХХ века, когда переводы пушкинских произведений становились школой мастерства для многих одаренных поэтов и писателей. Скажем, знаменитый перевод «Соловья и розы», сделанный Чулпаном, по художественным достоинствам можно смело поставить рядом с самим пушкинским стихотворением. Замечательному узбекскому поэту удалось донести ритмику, образы, аромат оригинала, и в то же время он создал произведение истинно национальное, в котором использовал такой размер восточной поэзии, как аруз.

Массовые переводы Пушкина в Узбекистане стали издаваться со второй половины 30-х годов, точнее – с 1937 года, когда широко отмечалось столетие со дня смерти поэта. Так, «Капитанская дочка» пришла к узбекскому читателю в переводе Абдуллы Каххара. Тот же Чулпан перевел «Дубровского» и – блистательно – «Бориса Годунова». Но… книга вышла уже без имени переводчика: замечательный узбекский поэт к тому времени был репрессирован.

Именем и лирой Пушкина были заворожены все крупнейшие наши поэты – Гафур Гулям, Миртемир, Максуд Шейхзаде, Уйгун, Хамид Олимджан. К этой блистательной плеяде вскоре прибавились молодые талантливые литераторы: Хамид Гулям, Тураб Тула, Шукрулло, также пробовавшие свои силы в этой высшей школе переводческого искусства – переложении на другой язык пушкинского слова.

Настоящим событием стало издание в 1937 году «Евгения Онегина» в переводе Айбека. Перевод был немного тяжеловесным, но добротным, сохранившим «онегинскую» строфу, и долгое время оставался у нас единственным, пока, полвека спустя, не появился новый – Мирзы Кенджабека.

Сегодня на узбекский язык переведены все основные произведения великого поэта.

Много писали у нас и о творчестве Пушкина. Если до войны это были в основном статьи просветительского характера (Айбека, Миртемира), то в 1950-е–60-е годы все больше появляется серьезных литературоведческих работ. Защищено несколько диссертаций, исследующих влияние Пушкина на узбекскую литературу. Я, в частности, тоже писал об эстетике Пушкина, связях его творчества с Востоком.

Широкие слои узбекской интеллигенции открывали для себя мировую культуру и через пушкинское слово. Забыть об этом нельзя. Я глубоко убежден, что еще многие и многие поколения узбеков прикоснутся к этому неисчерпаемому источнику – художественному миру Пушкина, величайшего поэта всех времен».

Озод ШАРАФУТДИНОВ. «…И назовет меня всяк сущий в ней язык»

(«К Пушкину», № 4, декабрь 1997)

…Скромная газета формата А-4, делавшаяся двумя женщинами на мизерные деньги, выделяемые Русским культурным центром, так что нам не раз приходилось самим доплачивать верстальщикам; не имевшая фиксированного тиража и «шлепающаяся» на ксероксе по мере надобности; распространявшаяся в основном среди студентов и публики, посещающей «культурные мероприятия»… И все-таки, думается мне, уже приведенных выдержек из статей, которые печатались в газете «К Пушкину», достаточно, чтобы утверждать: оно того стоило. А ведь были еще на ее страницах выступления литературоведа Александры Николаевны Давшан, тогдашнего председателя Пушкинского общества Узбекистана, – об истории Царскосельского лицея; режиссера ГАБТа им. Навои Андрея Евсеевича Слонима – о пушкинских сюжетах у великих композиторов; филолога Софьи Львовны Каганович – об исторических и литературных истоках «Бахчисарайского фонтана»; известного исследователя и коллекционера Сергея Ивановича Зинина – о «пушкинских» экслибрисах художника В. Кедрина; отрывки из поэмы Алексея Устименко «Черная речка»…

«…Когда несколько лет назад в издательстве литературы и искусства имени Гафура Гуляма вышло издание «Евгения Онегина», переведенного для узбекского читателя, в качестве автора иллюстраций там стояло имя художника Виктора Апухтина – сына известного ташкентского искусствоведа Олега Константиновича Апухтина, изучавшего и публиковавшего материалы о Пушкине-графике. И, конечно, не случайно книгой, которую иллюстрировал Виктор Олегович, был именно Пушкин, – а иначе что же тогда значит «дней связующая нить»?

Графика Виктора Апухтина, увидевшего бессмертный роман очень «сегодняшними» глазами, неожиданна, глубоко своеобразна и удивительно современна.

Рисунок В. Апухтина.

– Такое произведение, как «Евгений Онегин», – говорит В. Апухтин, – то есть книга на все времена, кажется, изученная до последней буквы, – оказывается, дарит в этом смысле богатейшие возможности и, быть может, таит в себе еще много загадок, ждущих своего прочтения не только литературоведами, но и художниками. Мои иллюстрации – только повод, импульс для «кристаллизации» собственных читательских ассоциаций, причем читателя именно современного. Ведь Пушкин потому и вневременной художник, что «глаза» его произведений – как на некоторых старинных портретах, – всегда словно смотрят из своей эпохи на нас – сегодняшних и завтрашних…»

Ирина БОГОСЛОВСКАЯ. Слово, длящееся в рисунке

(«К Пушкину», № 4, декабрь 1997)

…В каждом номере нашей газеты были иллюстрации (и это в годы, когда слово «сканирование» звучало интригующе-таинственно): рисунки Нади Рушевой, Н. Кузьмина, Е. Моисеенко, Н. Гольц; силуэты, исполненные А. Кузнецовым; репродукции с картины Вахоба Зияева «Пушкин в Болдино» и со знаменитого портрета Натальи Николаевны работы Э. Гау; графический портрет Пушкина работы французского художника-кубиста Луи Маркусси и наброски самого Александра Сергеевича… Воспроизводились старинные открытки из коллекции Б.А. Голендера…

И еще, конечно, конечно же! – были стихи. Не только Пушкина – как раз их мы давали довольно мало и каждый раз не без споров: я убеждала, что любые произведения классика опубликованы в сотнях изданий, а считанные страницы нашей газеты нужно отдавать оригинальным материалам, которых больше читатели не найдут нигде. Римма Николаевна возражала: как может выходить газета, посвященная Пушкину, без пушкинских строк?.. Находили компромисс…

И какие же прекрасные стихи несли нам, и какую удивительную память сохранили эти тонкие страницы об авторах тех стихов – когда-то наших, когда-то ташкентских поэтах… Почти никого из них сейчас уже нет в Узбекистане, а некоторых нет в живых…

…Петербургские холода.
До стеклянного звона
промерзшие ели.
Белое стылое горло метели.

Время и место.
Эпоха дуэлей.
Тусклая в небе звезда.
Медленный танец гавот.

Звезды на лентах.
Владимир с мечами.
Медленно дамы плывут
под свечами,

Чуть припудренными плечами
ослепительными –
вперед.

Пуля в живот.
Красная клякса
размером с монету.
Время менять кавалеров.

Но это –
Медленный,
как паром через Лету,
Медленный танец гавот.

Гангренозный
горячечный зной
на абиссинских губах
на спесивых.

Медленно высохли
глаз черносливы.
Медленно так умирал
некрасивый
Первый муж генеральши Ланской.

Это – «Медленный танец» Владимира Ферлегера, совсем еще незадолго до того жившего в Ташкенте…

…Как звезда пала, видели
Очи после заката.
Как у девушки Лыбеди
Нет названого брата.

Как споткнулся конь, прыская,
Посредине ристалища,
Как семья богатырская
Обронила товарища…

Как молодушка-барыня
Пала ниц причитая,
Как душа-государыня
Стала без государя.

Как неладно без времени
Без вины пасть от Каина,
Как в отеческом тереме
Пусто да без боярина.

Как над темною бездною
Птичьи стаи взлетели,
Как робята любезные
Разом осиротели.

Как присяду на бревнышко,
Затоскую таперича,
Как по ясному солнышку –
Александру Сергеичу.

Виктор Кормильцев. Уехал из Ташкента в начале двухтысячных.

И – Вадим Муратханов, ныне москвич; мое любимое у него стихотворение – «Поэт». Любимое не только потому, что – прекрасные стихи. Вещь эта поразительна еще и взглядом на трагедию Пушкина (в первой части) совершенно неожиданным, – ракурсом, с какого, может быть, никто до сих пор не пытался на нее взглянуть: глазами того, кто стал убийцей Поэта.

I

Здесь мерзкий климат. Так и не привык.
От ледяных ветров и брызг соленых
Мутит. А этот варварский язык!
Не зря его стесняются в салонах.

В таком краю недолго до петли.
Начальство нас бранит из-за парада:
затеяло – теперь само не радо.
Три дня закрыт балет. И Натали

не пишет, позабыла друга.
А Пушкина, ее супруга,
давно пора бы вызвать на дуэль.
Уж вот кто надоел так надоел.

II

Печалью поделиться бы. Но с кем?
Далекий след змеится за санями.
Как тяжело на цифре тридцать семь
быть искренним лишь с милыми тенями.

Не пишется. Все мысли – о юнце
с улыбкою глумливой на лице,
о девочке с раскосыми глазами...
Теперь, мои стихи, ступайте сами

из книги в книгу и из уст в уста,
без правки и родительского взгляда...
О красных пятнах снежного холста
биографам заботиться не надо.

Рисунок Нади Рушевой.

…И – еще один «неожиданный ракурс», еще одна примечательная тема, вырисовавшаяся благодаря нашему знакомству с американцем, тогда сотрудником Института мировых проблем, работавшим в Ташкенте, Адамом Смитом Альбионом. По моей просьбе Адам написал для газеты две странички, на которых добросовестно и искренне изложил, что думает о великом русском поэте. И открыл для многих непривычный взгляд на Пушкина – взгляд глазами человека Запада. Из которого следовало, что «великость» Пушкина для англоязычного читателя – под большим вопросом. Но почему? Разве мощь его фигуры уступает Данте, Гёте, Шекспиру? Неужели к нему неприменимы «вселенские» мерки и «солнцем поэзии» Пушкин был и остается только для нас, людей, говорящих, читающих, думающих по-русски?..

Так возник на страницах газеты наш диалог-спор с Адамом.

«Адам Смит АЛЬБИОН:

Я впервые, если можно так сказать, «обнаружил» Пушкина в пятнадцать лет, в редком сборнике «Европейская романтическая поэзия», куда было включено всего два его коротких лирических произведения среди гораздо более объемных подборок Шелли, Рембо, Гейне и других поэтов, которыми я восхищался. Стихотворения русского поэта я несколько раз перечитал и, поскольку их английские переводы никакого особого впечатления на меня не произвели, забыл о Пушкине на десять лет. До тех пор, пока, начав изучать русский язык, не попытался читать его в оригинале.

В англоязычных странах Пушкин по сравнению с другими мастерами европейской литературы известен мало. Примечательный факт: в серию «Гарвардские классики» (состав которых сформировался к 1909 году, но, естественно, не раз пополнялся и обновлялся в течение ХХ века), то есть в число тех авторов, чье творчество считается на Западе наиболее значительным среди литературного наследия человечества, Пушкин не вошел. Не включены его произведения и в 54-томную серию «Великие книги западного мира» (1952), изданную под эгидой знаменитой Британской энциклопедии. Составители ставили себе целью познакомить читателя с широчайшим диапазоном создателей письменной культуры – от Гомера до Фрейда и американского психолога Уильяма Джеймса. Конечно, не были забыты здесь Данте, Рабле, Сервантес, Шекспир и Мильтон, другие замечательные представители главных европейских литературных традиций.

Но Пушкина нет!

Нельзя, однако, обвинять составителей в сознательной тенденциозности. Среди вершин литературы девятнадцатого века, судя по их отбору, числятся Мелвилл, Дарвин, Маркс и Энгельс, Толстой и Достоевский. Последние два автора укоренились в западном восприятии как высочайшие символы русской гениальности, их произведения, считается, необходимо знать каждому образованному человеку. Чехова и Гоголя в английских переводах тоже можно купить в любом солидном книжном магазине Лондона и Вашингтона. А вот Пушкина найти гораздо труднее. Почему же? Не буду отвечать за литературные вкусы всего англоязычного мира, но могу указать на несколько факторов, которые препятствуют настоящей оценке Пушкина у нас.

Прежде всего, никакие стихи славянских поэтов не имеют достаточно удачных переводов на английский, вероятно, из-за слишком большого несходства грамматик этих языков. Пушкин же представляет в плане перевода особенно много трудностей. Его отшлифованные четырехстрочные строфы оставляют переводчику очень мало «места для маневра». И попытки передать его стиль, где за доходчивыми, простыми словами скрывается глубокий смысл, пока оставались безуспешными. Простые, прозрачные слова переводятся, – глубокий смысл теряется почти бесследно. 

Помимо проблем технических, связанных с языковыми трудностями, существуют еще причины, почему Пушкин недооценен англоязычным читателем. Известно, что русский поэт испытал на себе влияние Байрона. Евгений Онегин во многих отношениях часто отождествляется с байроновскими героями, а идеи пушкинской лирики нередко кажутся почерпнутыми у английского поэта. Не всегда лестными для русского автора оказываются и частые сравнения пьесы «Борис Годунов» с трагедиями Шекспира, наводя на мысль, что произведения Пушкина вторичны. Слишком мало на Западе людей, способных оценить то уникальное, что воплотил Пушкин в своем, русском контексте, в условиях своего времени. Действительно, можно говорить об английских Аннах Карениных, о французских Сонях Мармеладовых. Но Татьяна представляется только русской и никакой иной не может быть. Вот почему так сложно принять и по достоинству оценить Пушкина нерусскому читателю и помимо лингвистических трудностей. Слишком глубоко уходят корни его творчества в русскую жизнь, русскую культуру, чтобы быть оторванными от нее даже попыткой перевода. И все же очень хочется надеяться, что найдутся переводчики, которые сумеют раскрыть красоту и глубину пушкинского слова для англоязычного читателя. Если же Пушкин так и не приблизится к нам, – что ж, всегда остается возможность, через углубленное изучение русского языка и русской культуры, нам приблизиться к нему…

Лейла ШАХНАЗАРОВА:

Это – суждение западного интеллектуала, выпускника Гарвардского университета (кстати, – неисповедимы пути жизни и литературы! – по непроверенной версии, прямого потомка того самого Адама Смита, которого читал Онегин в ущерб Феокриту. Красивая версия, хочется поверить…). Суждение и одновременно – при всей своей небесспорности – несомненно, объяснение в любви к Александру Сергеевичу. Любви… с оттенком горечи. Ибо горечь издавна присутствует в самой постановке проблемы «Пушкин в переводах».

Когда-то Борис Заходер, по его собственному признанию, намеревался написать скрупулезное исследование «О причинах непереводимости на русский язык, равно как и на все прочие языки, произведения Льюиса Кэрролла «Алиса в Стране чудес». Правда, вместо создания этой устрашающей монографии он в конце концов блистательно перевел «Алису». Для того же, чтобы перевести на французский пушкинских «Бесов», нужно было быть Цветаевой. А когда Владимир Набоков попытался передать на английском «Я помню чудное мгновенье…», то, что называется, схватился за голову. Как ни бейся, как ни изощряйся, – первая строка, если хочешь быть верным оригиналу, получается: «I remember а wonderful moment». Только так и никак иначе. И как же, восклицает в отчаянии переводчик, – заметим, замечательный англоязычный писатель и непревзойденный художник русского слова, – как убедить западного читателя, что вот этот банальнейший набор плоских звуков – начало самого колдовского стихотворения в мировой поэзии?..

«Чудное мгновение» Набоков все-таки перевел. Вероятно, лучше, чем это сделал бы кто угодно иной. Что же касается той самой первой строчки, – «привести ее здесь, – пишет он в своих «Лекциях по русской литературе», – значит уверить читателя в том, что знание нескольких безупречных правил гарантирует безупречный перевод»…

Рисунок А. Кузнецова.

«Роняет лес багряный свой убор…», «Редеет облаков летучая гряда…», ждет в глуши лесов сосновых бессмертная «дряхлая голубка». (Помните цветаевское: «Скажу: «подруга», скажу: «голубка», – и заболит»?) А в большинстве переводов – все тот же «банальнейший набор плоских звуков»…

Вот, как кажется, момент, обойденный американским почитателем русского поэта, добросовестно отметившим среди проблем перевода лингвистические трудности и несходство менталитетов. Чтобы переводить Шекспира, надо быть по меньшей мере Пастернаком. Гёте – Лермонтовым, Байрона – Брюсовым, Блоком… А Пушкина?.. Родятся ли в наступившем веке англоязычные Лермонтов, Цветаева, Пастернак? И будут ли нужны этому веку «Пророк», и «Мадонна», и «Зимняя дорога», и «Царскосельская статуя»?..

Я представляю стремительное, отрывисто-разноязыкое поколение нового века, бросающее снисходительный взгляд в прошлое, на Пушкина. И – всякий раз предстает взору иное: Он, все так же легко и беспечно идущий впереди, оглядывается через плечо на них, будущих, – вечно зовя за собою…»

Адам Смит АЛЬБИОН, Лейла ШАХНАЗАРОВА. «…Александр Сергеевич помнит про всех» («К Пушкину» № 5(9), октябрь 1998)

Рисунок Луи Маркусси из собрания Нью-Йоркской публичной библиотеки.

…Свое любимое детище мы с Р.Н. Волковой выпускали (все в своей жизни меря заботами нашей газеты, по ходу дела осваивая таинства верстки и графического дизайна, волнуясь и радуясь выходу каждого номера так, словно делаем «нетленку» на века…), – так вот, выпускали мы ее до начала 1999 года.

Почему пришлось оставить газету потом? Вариантов ответа несколько, но самого обычного – связанного с деньгами – среди них нет: о деньгах для нас речь вообще не шла. Сейчас думаю – а не была ли она, эта газета, для кого-то слишком, вызывающе, провоцирующе… изысканной?..

«Наших» с Риммой Николаевной вышло 11 номеров. Потом кто-то из Пушкинского общества еще продолжал газетку под этим названием издавать, я видела пару номеров, – но это уже другая история. И другая газета. Совсем другая.

«…Подумать только – как будто вчера было все, что сейчас вспомнила и рассказала, – ну да, всего-то – жизнь назад… Вот только Пушкин не постарел ни на один день, только его не касаются изменчивые ветры всех эпох, как бессильны они перед сияющим под солнцем могучим утесом. И я снова иду по ташкентским улицам, и снова звучат во мне строки, вошедшие в душу однажды в детстве и навсегда:

Прощай, свободная стихия!
В последний раз передо мной
Ты катишь волны голубые
И блещешь чудною красой…»

Офелия АЙДИНОВА. «На утре памяти неверной…»
(«К Пушкину», № 1(5), февраль 1998)