Максуд Шейхзаде Искусство История Ташкентцы

Максуд Аскаров пишет в группе Культурный слой.

7 ноября, исполнилось бы 112 лет узбекскому поэту, драматургу, переводчику и педагогу Максуду Шейхзаде. В связи с этим хочу опубликовать главу из книги воспоминаний актрисы Марьям Якубовой, посвященную этой выдающейся личности.

На пустующем давно пьедестале появился памятник Максуду Шайхзоде.

Максуд Шейхзаде
«Ромео и Джульетту» театр принял к постановке в 1951 году. Стихотворный перевод был Максуда Шейхзаде, а постановку осуществлял главный режиссер театра Маннон Маджидович Уйгур. Ромео репетировал Шукур Бурханов, Джульетту – Сара Ишантураева, а роль Капулетти дали мне. Работа над спектаклем шла туго, репетиции растянулись на восемь месяцев, и вот, когда работа близилась к концу, на генеральную репетицию пришла комиссия – министр культуры Муксинов и группа театральных критиков. После спектакля должно было состояться обсуждение, и, как я сразу поняла, речь должна была идти о Шейхзаде, так как к его переводу неоднократно предъявлялись претензии. Нужно сказать, что Максуд Шейхзаде был выслан из своего родного Азербайджана в Ташкент еще в конце 20-х годов по обвинению в национализме. У нас в Узбекистане он стал признанным поэтом, переводчиком, драматургом, педагогом. И как раз в период, когда мы работали над шекспировской трагедией в его переводе, развернулась кампания по обвинению его в пантюркизме, космополитизме и т.д.

Еще до начала обсуждения я попросила Сару, чтобы она как исполнительница главной роли встала на защиту интересов театра и Максуда Шейхзаде. Она в те годы пользовалась большим авторитетом и как главная героиня театра, и как депутат Верховного Совета СССР. Сам Шейхзаде на генеральную репетицию не пришел, он вообще в те дни не появлялся в общественных местах. Камиль Яшен, к сожалению, ушел сразу после спектакля. От театра присутствовали Маннон Уйгур, Ятым Бабаджанов, Сара Ишантураева, Сайфи Алимов, Шукур Бурханов, Наби Рахимов и я. Долго заседать не стали, решили, что перевод сделан очень сложным языком, который народу будет непонятен. Камнем преткновения стали главным образом два слова на фарси: одно я помню – «бедорлик», что означает пробуждение, а второе, к сожалению, забыла.
В общем, комиссия решила, что перевод буквально «пронизан чуждыми нам пантюркизмом, панисламизмом» и что уж совсем плохо – «космополитизмом», и потому спектакль нужно законсервировать, а пьесу отдать Гафуру Гуляму, чтобы он перевел ее заново. Все проголосовали «за», кроме меня. Я до последнего надеялась, что Сара и Маннон Маджидович выступят против такого решения, но все молчали, словно сговорились. Министр культуры объявил собрание закрытым, все стали подниматься со своих мест. Тут меня словно током ударило, я быстро встала и попросила слова. Все в один голос стали возмущаться, говорить, что собрание закрыто, но я настойчиво продолжала требовать слова. Это для всех было так неожиданно, что министр культуры Муксинов, недавно занявший эту должность, видимо, заинтригованный таким поворотом дела, все-таки дал мне слово, но предупредил, чтобы я была краткой. Хотя прошло с тех пор много лет, но я хорошо помню свое выступление и постараюсь воссоздать его точно, тем более что оно, может быть, и сейчас, запротоколированное, хранится в каких-нибудь архивах.
«Мне абсолютно непонятен такой необдуманный подход к столь серьезному делу. Этот спектакль должен решить судьбу нашего коллектива. Мы его готовили восемь месяцев и должны были с ним выехать на 2–3 месяца на гастроли. Это единственная новая постановка, остальные все старые, с которыми мы уже объездили республику. Уже выпущена афиша, оповещающая о скорой премьере, зритель ждет этого события, ведь известно, как наш народ любит Шекспира. А что касается перевода, я предлагаю завтра сыграть пробный спектакль на сцене летнего театра, как это было запланировано, и проверить реакцию зрителя. Я читала переводы Шейхзаде стихотворений Маяковского и других русских поэтов и никакого искажения там не нашла. Пьеса Шекспира была переведена пять лет тому назад, когда еще не было слов «пантюркизм», «панисламизм».
А эти два слова на фарси, о которых идет спор, ввел сам Маннон Маджидович, и это оправдано, так как и Монтекки, и Капулетти – представители аристократии и говорят на литературном языке. Все прекрасно знают, что в переводе на узбекский литературный, в котором много персидских слов, избежать их просто невозможно. Здесь присутствует драматург Туйгун, пьесу которого «Хикмат» мы ставили в прошлом году. Разве там не было таджикских слов? Сколько угодно! Да и вся узбекская поэзия развивалась на фарси, почему же теперь это стало называться космополитизмом? И потом, нужно же считаться и с актерами. Нам легче выучить десять новых ролей, чем один исправленный текст».
Все вроде согласились с моим предложением сыграть спектакль на летней сцене, но с оговоркой, чтобы поручить Гафуру Гуляму заново перевести пьесу. После собрания Ятым Бабаджанов отвел меня в сторонку и сказал: «Марьям, зря ты так защищала Шейхзаде, ты сильно рискуешь. Думаешь, мы не могли выступить в его защиту? Но раз этого требует ситуация, мы все промолчали». «Но это же несправедливо! Как я могла промолчать, если он ни в чем не виноват!» – резко ответила я и ушла.
Выйдя из театра, я направилась в сторону Чорсу и на рынке случайно встретила Максуда Шейхзаде. Я ему сказала, что завтра состоится премьера на сцене летнего театра и чтобы он обязательно пришел. После долгой паузы он сказал: «Я, наверное, не приду». Я стала убеждать его, что он должен присутствовать там наперекор всем толкам и пересудам, что после спектакля мы вызовем его на сцену, ему преподнесут цветы и т.д. Но он уже более решительно сказал: «Нет, я не приду, мне стыдно после всего появляться на людях». Как и планировалось, премьера состоялась на следующий день, зритель принял спектакль очень тепло, нас долго не отпускали со сцены – успех сверх всякого ожидания. Отыграв несколько премьерных спектаклей, мы уехали на гастроли по республике, а когда вернулись, узнали, что Максуд Шейхзаде и Мухитдин Кари-Якубов осуждены на 25 лет. Я была потрясена до глубины души. «Как же так, – возмущалась я, – один из них основоположник нашего музыкального театра, а другой известный писатель, прекрасный поэт. За что же посадили таких заслуженных людей?» Многие в театре мне делали замечание, говорили, что этим им не поможешь, только накличешь на себя беду. Но я решила действовать.
Для начала разыскала нашего общего друга, музыканта Мурадбейли, чтобы он вызвал из Баку мать Шейхзаде. Когда она приехала, мы встретились, я объяснила ей ситуацию и сказала, что его некому поддержать, а жена, Сакина-ханум, видимо, мстя за какие-то свои мелкие обиды или из ревности, дала показания против него, обвинив его в моральном разложении. Конечно, это усугубило его положение. Я составила заявление от имени матери Шейхзаде с просьбой пересмотреть дело ее сына, так как она считает приговор несправедливым. Заявление было написано на имя председателя Совета Министров СССР Г.М. Маленкова, только недавно занявшего этот пост после смерти Сталина. Через месяц был получен ответ с резолюцией «Пересмотреть». Следствие было возобновлено и продолжалось длительное время. Однажды во время репетиции меня вызывает наш замдиректора Л.С. Ярошевский и спрашивает: «Что ты натворила, признавайся». – «Да вроде ничего», – отвечаю. – «Да ты не бойся, я же тебе не враг. Тебя срочно вызывают в МВД, я же должен знать, по какому делу, вдруг это касается театра. И потом, что передать твоим детям?» – «Ничего не надо, я в себе уверена», – ответила я.
Я действительно не представляла себе, по какому вопросу меня могли вызвать, а про дело Шейхзаде абсолютно забыла. Прямо из театра я поехала в Министерство внутренних дел, пропуск мне был уже заказан, я взяла его и прошла в кабинет следователя Арзуманяна. А на душе у меня тревожно, буквально кошки скребут. Чего я только не передумала за это время! Арзуманян довольно сурово поздоровался со мной и предложил сесть. Я села и вопросительно смотрю на него, ожидая, что же он скажет, а он, как назло, оказался человеком очень медлительным. Пока не спеша достал из стола бумагу и анкету, пока начал задавать вопросы – имя, фамилия, где родилась, когда и т. д., я чуть не лопнула от нетерпения. Наконец он спросил, с какого года я знакома с Максудом Шейхзаде. Я ответила, что с 1938-го. «Что вы говорили на обсуждении после генеральной репетиции «Ромео и Джульетты»? – задал он вопрос. – Вы можете повторить?» Я повторила все дословно. «А с какой целью вы его защищали? Ведь все газеты писали о том, что он увлекся панисламизмом, что он космополит, а это чуждо нашему строю, да к тому же и моральный облик его оставляет желать лучшего – он много пил последнее время». «Это неправда, – возразила я, – пьяница так творить не может. И потом, никакой он не чуждый нам элемент, а кристально чистый человек, преданный своей Родине. Его просто оклеветали. Я могу за него поручиться». В общем, шесть дней он меня допрашивал (пересказывать все нет смысла) и так медленно писал протокол, словно недавно перенес инсульт. Под конец он стал допытываться, какие между нами были отношения. Я его заверила, что чисто дружеские и творческие, хотя это для него не должно иметь значения, с возмущением заключила я. После чего он сказал, что больше у него вопросов нет, ему осталось переписать все начисто, а я должна придти на следующий день, чтобы подписать свои показания. На седьмой день я пришла подписывать свои показания, он мне дает протокол на 26 страницах. Я внимательно все прочитала и вижу, что там нет главного – того, что я говорила о нем как о честном, порядочном человеке, патриоте своей Родины. Я сказала следователю, что протокол я подписывать не стану, так как он составлен необъективно и с пристрастием, на что он ответил, что я все равно должна подписать протокол. Я потребовала, чтобы пришел прокурор, а когда тот явился, объяснила ему все как есть. Он немного удивился и спросил: «Вы что, юрист?» – «Нет, – ответила я, – но я немного знакома с юриспруденцией, и потом, я актриса, и мне приходилось играть на сцене и прокуроров, и судей». Он велел Арзуманяну внести в протокол то, что я просила, я подписала и, воспользовавшись случаем, попросила у прокурора дать разрешение на свидание с Шейхзаде. «А разве он здесь?» – деланно удивился прокурор. – «Раз вы пересматриваете его дело, он должен находиться здесь. Вы же не будете каждый раз ездить к нему в Сибирь, чтобы допросить».
«Вы уже имели с ним свидание?» – «А разве вы его мне давали?» Тут прокурор посмотрел на меня в упор долгим и многозначительным взглядом, и выражение его лица при этом так часто менялось, что я не могла понять, то ли плюнуть он хочет в меня, то ли обнять. Наконец лицо его подобрело, он нажал на кнопку и сказал вошедшему дежурному, чтобы привели Шейхзаде. А мне он начал говорить, что за руку здороваться нельзя, говорить только по-русски и т.д. Но я попросила разрешения поздороваться с Шейхзаде за руку, сказав, что если для них он преступник, то для меня он, как и для всего народа, честный человек и выдающийся поэт. На что прокурор с угрозой в голосе сказал: «Вы слишком много себе позволяете, не боитесь сесть в соседнюю с ним камеру?» В этот момент дверь открылась, и двое конвоиров ввели Максуда Шейхзаде. Я тут же встала, подошла к нему и поздоровалась с ним за руку. Он весь дрожал, был очень бледен, а пальцы были темно-коричневыми, видимо, от махорки. На нем была надета какая-то трикотажная коричневая пижама, которая лоснилась от грязи. Как только он меня увидел, в его глазах блеснули слезы. Я ему быстро сказала по-узбекски: «Не переживайте, домла, мы все вас ждем». Он слабо улыбнулся, а из глаз потекли слезы. Нам тут же сделали замечание, чтобы мы не говорили по-узбекски и не сидели так близко. «Вы не бойтесь, я не фокусник, а всего лишь актриса. Вот, пожалуйста, познакомьтесь, чтобы не скучали», – сказала я и, вытащив из сумки целую кипу своих фотографий в ролях, положила около них. Они с интересом стали их рассматривать, а мы с домлой Шейхзаде свободно могли побеседовать. Я старалась его успокоить, сказала, что его, наверное, скоро освободят, так как обвинения, предъявленные ему, не обоснованы.
Так и получилось – вскоре его освободили. Буквально на другой день пришли навещать его писатели Айбек, Гафур Гулям, Абдулла Каххар, но он лежал почти без сознания с температурой сорок. Лишь через неделю Шейхзаде оправился и какое-то время спустя пришел к нам в гости со своим другом Мурадбейли. Я накрыла на стол, и мы долго сидели, беседовали по душам и слушали игру Мурадбейли. Это был замечательный музыкант, в то время единственный в Ташкенте исполнитель на турецком инструменте – уде. Но домла не реагировал на его игру как раньше, а все время уходил в себя. Чувствовалось, что его мучают какие-то мысли. Я спросила его, как поживает его «друг», писатель, который донес на него. «Он ведь буквально на следующий день занял дом по улице Сталина, в котором я жил, – сказал Шейхзаде. – Он тоже приходил ко мне, попросил прощения и сказал, что я могу обратно въехать в этот дом. Но я ему ответил, что он столько «трудился», чтобы занять его, теперь пусть живет там, может, этот дом принесет ему счастье». Мы невесело рассмеялись…
В начале 60-х Шейхзаде написал для нашего театра замечательную пьесу «Мирзо Улугбек», где одну из лучших своих ролей сыграл Шукур Бурханов. Пьеса рассказывала о великом ученом, просветителе, намного опередившем свое время, и в то же время являвшемся правителем, наследником трона великого завоевателя Темура. Пьеса вошла в золотой фонд узбекской драматургии и вскоре была экранизирована режиссером Латифом Файзиевым. Страшно подумать, что такой замечательный писатель, поэт, драматург мог погибнуть в лагерях и просто чудом избежал расправы.

Автор Тамара Якубова