Дойрист Хусан Разное

Гузаль Шамузафарова: Этот рассказ написан несколько лет назад. Я отредактировала его и сделала добавления.

Близ нашей древней ташкентской улицы имени потомка Чингисхана, на холме, жил цыганский табор, осевший при советской власти. Они тоже относились к нашей махалле «Янги турмуш». Их называют «люли», и они говорят на каком-то диалекте таджикского или персидского языка. Но однажды я слышала, как папин клиент, который ждал папу, спросил у двух люли, которые тоже его ждали:
— Вы таджики?

И люли ответили:
— Да, мы таджики.

Я и тогда, и сейчас не могу понять, кем же их писали в паспорте: таджиками, узбеками или узбекскими цыганами. Писали же про бухарских евреев «местный еврей». Правда, наши цыгане, в основном, не получали паспорта, иногда даже до старости. Советская власть их заставляла, а они не ходили за паспортами. Особенно прятались молодые цыгане, чтобы избежать обязательной службы в армии.

Они занимались тем, что собирали бутылки старые вещи, объезжая на арбе с осликом улицы и крича: «Шара-бара! Шара-бара!» А мы получали мячик на резинке или конфетку «петушок» ( хуроз канд). Другая часть цыган, конечно, занималась гаданием и колдовством. Как-то мы с папой были в гостях у пожилой родственницы, и она рассказывала, что есть очень хорошая гадалка и лекарь, которая ее лечит. Родственница специально купила козу по ее совету, зарезала, и та должна была забрать козье мясо и проделать какое-то действо, чтобы вылечить ее. Тут в ворота стучатся, родственница бежит открывать, и перед нами появляется наша соседка-люли. Папа заулыбался и спросил, как ее здоровье. Бедная гадалка как-то сразу стушевалась, и заторопилась, говоря, что сейчас у нее нет времени. И даже козье мясо не забрала!
Цыгане наши очень уж были эмоциональные. На своих свадьбах они часто устраивали поножовщины и потом заходили к нам, чтобы наш папа, которого все называли «Абдувакат», то-есть, «адвокат», их рассудил.
Как-то помню, папа говорил двум сидящим у нас люли:
— Вы занимаетесь очень нужной для государства работой, собирая старые вещи у населения. Вы освобождаете город от мусора. Государству очень нужна ваша работа.
И эти двое гордо так стали рассказывать, как они много работают, и спасибо папе, что он наконец первый, кто по достоинству оценил их работу.
Однажды мама спросила папу:
— А что делают цыгане со своими покойниками? Я никогда не видела, чтобы их хоронили. – И сама же добавила: — Я слышала, что их сжигают.
Жили цыгане обособленно, не смешивались с местными узбеками и татарами, которых на нашей улице было немало. Были, правда, исключения. Жена одного из них, красавица Норбуви, рассказывала моей маме, что какая-то сила заставила ее в шестнадцать лет уйти из родительского дома и поселиться в доме этого люли. Она тогда заканчивала восьмой класс. И сколько родители ее ни уговаривали, она твердила: — Я отсюда никуда не уйду. В этом месте она всегда вздыхала и говорила: — Он, наверно, меня чем-то одурманил.

Раз в неделю, когда мы ходили в баню, мы часто сталкивались с молодыми цыганками, которые тоже пришли в баню. Обычно они ходили кучкой человек по пять примерно. Придя и увидев огромную очередь, они хватали свои сумки, поднимали двумя руками до уровня груди в виде щита и так гогоча шли тараном на женщин и проникали в баню без очереди. Банщица беспомощно взмахивала руками на замечания женщин и отвечала: — Ну как я с ними слажу! Видите, как прут!
Но когда в баню приходила наша мама, они их выстраивала в общую очередь, и они послушно вставали по струнке, дыша в затылок друг дружке. Самое смешное было, когда они просили у мамы разрешения выйти из очереди, чтобы пойти попить или сходить в туалет. Вернувшись, они смирно просили разрешения опять встать на свое место. Конечно, если наша с мамой очередь наступала раньше, чем их очередь, они, дождавшись, когда мама скроется за дверью, тут же применяли свои силовые приемы и в конце концов купались почти одновременно с нами.

Однажды пришел к папе один старый, седобородый, но с виду довольно крепкий цыган, уж и не помню, за каким там советом. За разговором после какого-то вопроса папы о его семье он вдруг сказал, что у него три жены. Папа аж замолчал от удивления и переспросил: — Сколько, вы сказали? — Тот произнес : — У меня три жены. — Папа спросил: — И где они живут? — Тот ответил спокойно так, как будто по-другому и быть не может: — Как где? Все живут со мной в одном доме! — Папа только проговорил: «Астофирло!» и дальше продолжил писать для него какое-то прошение. Теперь я задним числом понимаю, что это был, наверно, их цыганский «барон». Не знаю, правда, как он называется по-узбекски.

Помню еще одного люли по имени Хусан. С юных лет мы видели его играющим на дойре, когда он выступал на узбекских свадьбах. Во дворе, где проходила свадьба, обязательно разжигали большой костер. Сначала Хусан на нем разогревал свою дойру. За этим действом мы, дети махалли, наблюдали с большим интересом. К тому времени наступал вечер, и вокруг костра под звуки его дойры танцевали гости и танцовщицы. Мы любили не только слушать, но и смотреть, как Хусан играет. В то время, как пальцы виртуозно отбивали неподражаемые трели, его цыганское лицо светилось от вдохновения и отблесков свадебного костра. Я больше нигде не видела такой красивой игры и такого вдохновенного лица у дойристов!

Постепенно популярность Хусана так выросла, что его уже приглашали на свадьбы в другие города и кишлаки.
После одной из таких поездок он приехал с красавицей узбечкой по имени Доно, свадебной танцовщицей.
Она иногда заходила к моему отцу и отводила душу, зная, что он умеет внимательно слушать и, если надо, то и посоветует. Она рассказывала, как ее семья нуждалась, и она с четырнадцати лет начала зарабатывать на жизнь. Интересно, что она слово «паспорт» произносила «фасфорт», думая, что именно вот так надо его произносить.

Однажды Пулат кеннойи, наша соседка, насмешливо и недвусмысленно намекая на ее прошлое, спросила у нее:
— А как ты, такая красивая, могла выйти замуж за нашего люли?
На это Доно отвечала, мечтательно улыбаясь:
— Для тебя он — люли, а для меня — Хусан!
Марджан апа , соседка и завсегдатай в нашем доме, с серьезным видом добавляла:
— Поэтому к тебе часто приходят в гости твои многочисленные «дяди» и именно тогда, когда твоего мужа нет дома.
— Я гостеприимная, у меня есть родственники, живущие в Самаркандской области, и они приезжают ко мне в гости, — отвечала Доно, скромно потупив глаза.
После рождения дочки Доно растолстела, что не мешало ей с Хусаном успешно выступать на свадьбах.
Было смешно, когда она говорила про свои с мужем поездки на свадьбы: «гастролга бордик» — «ездили на гастроли».

Однажды мы видели, как она дралась с соседкой Раей. Дело в том, что их шестнадцатилетние дочери затеяли драку между собой. Услышав крики на улице, мы выглянули в окно и увидели, что это уже ругались Рая и Доно. Когда мы выбежали на улицу, то оказалось, что неподалеку под тутовником, на берегу арыка, сидят их мужья, наблюдают за женами и мирно курят. Хусан, муж Доно, говорит Мансуру, мужу Раи: — Слушай, Поль Робсон, смотри, как моя жена матерится, твою за пояс заткнула. — Мансур (по прозвищу Поль Робсон из-за черной кудрявой шевелюры) отвечает: — А моя лучше дерется. Посмотрим, что будет дальше. И действительно, вскоре женщины начали драться. Мужья тут же стали заключать пари, кто из жен выиграет. Но тут драка пошла по неожиданному руслу. Случайно проезжавший мимо милицейский патруль вмешался и стал разнимать дочерей. Я уже писала, как женщины, объединившись вместе, побили и прогнали милиционеров. А их мужья долго еще сидели и обсуждали подробности драки с таким жаром, что со стороны можно было подумать, как будто они только что посмотрели финальный матч на первенство мира по футболу.

Вообще, семья Хусана была не совсем типичной для цыган. Он больше своих соплеменников общался с узбеками. В махалле все любили его. А мать Хусана к старости стала заниматься нетипичной для цыган работой: была дворничихой в школе на Дарбазе, которая, кстати, стоит там до сих пор. Как-то проходя мимо школы, я услышала, как держа в руках большую метлу и подметая мостовую под тутовником перед школой, она, страшно вращая глазами, громко ругалась:
— Если еще раз увижу, как кто-то пачкает мостовую, сразу зарежу! — Но дети пробегали мимо и не обращали внимания на ее слова.

Сестра Хусана, Санобар апа, была красива яркой цыганской красотой и имела красавицу дочку, дитя любви. Мама рассказывала, что в молодости подъезжал к их воротам молодой узбек и свистел. Санобар выходила и уезжала с ним на всю ночь. Естественно, когда появился плод любви, возлюбленный исчез.
Хусан иногда захаживал к нам, чтобы поговорить с нашим папой «за жизнь», вспоминал какие-нибудь советы и изречения своего отца и рассказывал их папе. Тогда, слыша часть их бесед, я увидела, какой это был добрый и бесхитростный человек.

Где-то в возрасте после сорока лет Хусан тяжело заболел. И конечно, цыгане, да и наши узбеки, не привыкли выполнять предписания врачей. На гастроли они ездили все реже.
Последние дни своей жизни он никуда не выходил.
Весть о смерти Хусана принесла нам Марджан апа. Когда ему стало совсем плохо, он отправил жену за своей матерью, и она все не возвращалась. Он позвал семилетнего сынишку.
— Принеси мне кийикча, — попросил он. (Кийикча – это платок, который завязывают мужчины на пояс при трауре).
Он завязал кийикча вокруг талии ребенка и сказал ему:
— Беги в дом к бабушке и позови ее и маму. Ничего не говори, только платок не снимай! – и с этими словами он подтолкнул ребенка к выходу.
Мальчик послушно побежал. Когда он, плача, пришел к бабушке, все поняли и поспешили в дом Хусана. Он был уже мертв.
Жена похоронила его по-узбекски на нашем кладбище.