Воспоминания об эвакуации в Ташкент История

Прислала Диляра Танеева. Автор Галина Герчикова

ВОЕННЫЕ ГОДЫ

1. Дорога из блокадного Ленинграда в Ташкент, «город хлебный»

«Уважаемая редакция «Ленинградской панорамы»!

Я очень счастлива, что Ташкентский фонд и вы обратились к истории тех далеких лет, когда ленинградские дети тем или иным путем были вывезены из блокадного Ленинграда в Ташкент. К сожалению, вашу передачу я слушала не сама, мне ее пересказала моя дочь, поэтому возможны неточности моего ответа. Наверное ваша цель «воссоздать» картину тех событий, и возможно даже образуется наше сообщество, что мне особенно дорого, ибо я, как раз, и являюсь одним из таких детей.» — так писала я лет двадцать тому назад собирателям сведений и личных воспоминаний о тех трудных днях. Далее я писала о том, как это было.

В июле 1942 года (точную дату не помню) наша семья: мама, бабушка, старшая сестра и я были эвакуированы из Ленинграда. Мне тогда было девять лет, я «окончила» второй класс. На самом же деле занятия были только в первые дни учебного года: сначала в школе, затем в каких-то освободившихся квартирах по домам, и наконец в бомбоубежище Однако вскоре эти уроки прекратились совсем. Тем не менее я считала себя перешедшей в третий класс.

И вот после первой блокадной зимы, самой страшной от всех ужасов голода, холода, бомбежек, обстрелов, после трудных походов пешком к далекой Неве за водой, и встреч на этом пути траурных саночек, а также после той весны 42 года, когда рады были съесть любую появившуюся траву, особенно лебеду и крапиву, и когда уже казалось, что все-все позади, мама приняла решение вывезти нас из Ленинграда.

Выезжали мы с Финляндского вокзала. Провожала нас тетя Тоня. Следует заметить это была вторая попытка выезда из блокадного Ленинграда. Первая попытка была на месяц раньше, и сбор отъезжающих был на Кировском проспекте, но почему-то дальше нас никуда не отправили. Отъезд был отменен. Теперь же мы собирались на площади перед Финляндским вокзалом. Было очень шумно, многолюдно, на всей площади, а также внутри вокзала и на всех платформах царила какая-то толчая и наразбериха. У нас тоже многочисленные узлы и тючки. Среди них ручная швейная машинка «Зингер», за которой я должна была неотступно следить. Посадка была тревожная, в такой толпе можно было потеряться. Нам подали пригородный поезд. Таким образом первый этап нашего пути проходил в цивилизованнных довоенных вагонах. Никто еще не мог предполагать, что весь дальнейший путь мы будем ехать в товарных вагонах, в так называемых «теплушках».

К Ладожскому озеру мы подъехали уже к вечеру. Был красивый закат, но он воспринимался совсем по-иному. Нужно было погрузиться на баржу. Мы бежали по очень длинным дощатым сходням, далеко-далеко уходящим в воды Ладоги. Черезмерно длинными они мне показались наверное потому, что в этом возрасте «все деревья большие». Но мы все же не успели на эту баржу. Вернулись назад на берег и ждали следующую. Потом уже глубокой ночью была погрузка прямо в трюм баржи. Я очень хотела спать, и последнее мое воспоминание этого дня, что уже ночь, очень холодно, мы, как и все, «вповалку» свалены глубоко вниз, на «дно» трюма, и я засыпаю в коленях у бабушки. А на утро мы узнали, что ту баржу, на которую мы не успели, разбомбили немцы…. До сих пор во мне живет тот ужас, который я испытала, когда услышала эту страшную весть. Иногда я себя успокаиваю, что это была ошибочная весть, ибо представить такое даже на мгновение нет сил.

Зато само утро было необыкновенное. Представьте яркое солнце, и на зеленой поляне стоят длинные деревянные, грубо сколоченные столы, вокруг которых теснятся только что сошедшие с баржи эвакуированные из голодного Ленинграда люди. Перед каждым из них миска горячей густой каши. У меня осталось впечатление, что ее было так много, что есть можно было, кто сколько хочет. Может так оно и было, не знаю. Но вот колбасу давали только по одному куску. Зато она была удивительная – полукопченная (мы уже забыли, что такая бывает) и очень вкусная. В то же время улыбчивые женщины в белых халатах, которые нас так приветливо встречали, не уставали нам напоминать, что нам нельзя сразу много есть, что это для нас очень вредно, от этого можно умереть. Но нам тогда это предостережение казалось просто смешным. Ведь смерти от такой прекрасной еды, никто из нас в блокаду не видел. Мы просто не верили этим сказкам…

Затем была баня! Это была санобработка в настоящей деревенской бревенчатой бане. Кажется даже наши вещи, пока мы мылись, тоже проходили свою специфическую обработку. Именно этот момент, когда мы вышли из бани, вернул нам чувство оздоровления духом и телом. Казалось теперь будет так всегда, с обильной горячей кашей и горячей водой в бане. Но такой «райский» день был первый и единственный на нашем долгом пути.

Ехали мы в теплушках целый месяц с длительными остановками на всех станциях и полустанках, или просто в поле, с внезапными отправлениями поезда. Поэтому меня постоянно сопровождал детский, жгучий страх не отстать от поезда, а еще больший страх за маму, чтобы она не осталась на остановке. Дело в том, что маме приходилось часто выскакивать из поезда на полустанках, чтобы обменять на продукты наши пожитки. Ведь надо было жить, питаться, спать, умываться. Жизнь блокадников в теплушках имела свои особенности. Это была очень трудная жизнь. Особые трудности были с туалетом. До сих пор вижу ужасные, неэстетичные картины около вагонов, где бедные голодные дети мучались от дизентерии. В самих вагонах все тоже было далеко от правил нормальной жизни. И хотя все семьи были как бы распределены по своим уголкам и местечкам, но все тонуло в голоде и обнищании.

Ехали мы через Вологду, пересекли Урал вроде бы у Свердловска. К этому времени люди стали выглядить как –то лучше. Где-то наш поезд повернул на юг. Помню с тех времен такое название города как Семиполатинск. А как крепко запомнился мне вокзал Алма-Аты, ибо впервые в жизни я ощутила голыми пятками мягкость нестерпимо горячего асфальта. Идти по платформе без обуви было невозможно, и я стремительно бежала назад в вагон, неся в руках настоящие классические алма-атинские яблоки. Они были такие большие, что крымские яблоки, которые когда-то из Евпатории привезла мама и которые были тогда сказочно- вкусными и имели удлиненную форму, в Алма-Ате сразу же померкли в моей памяти. Это был знаменитый сорт яблок апорт.

Из Алма-Аты наш поезд вскоре прибыл на станцию Луговая. Эта станция оказалась для нас самой решающей на нашем пути. Именно здесь судьба предоставила нам самим решать вопрос, следовать ли нам тем же поездом во Фрунзе, или же пробиваться к своим родственникам в Ташкент. Для этого нам нужно было сойти с нашего поезда и пересесть на другой, направляющийся в Ташкент. Это мне сейчас легко написать. А тогда…Ташкент был городом, куда направляли только творческую, театральную, писательскую интеллигенцию. Город был практически закрыт для свободного въезда. Но мы этого не знали. Это было очень рискованно — самовольно покинуть свой эшелон, в список которого мы входили и согласно которому мы в течение месяца имели право на место в вагоне и какое-то подкрепление в пище. Удивительно, но все же мы отважились…

И вот мы сидим на лужайке, прямо на земле вместе со своими многочисленными узлами перед вокзалом станции Луговой. Вдруг мы замечаем, что вокруг нас море таких же эвакуированных, и понимаем, что мы не одни, кто сошел с поезда, к которому были прикреплены при выезде из Ленинграда. От этого наша смелость крепнет, поддерживая нашу мечту попасть в Ташкент, известный по литературе своим названием «город хлебный». Не знали мы тогда, что хлеб, хлеб и хлеб будет главной нашей заботой на протяжении всей жизни в Ташкенте. Но тогда на станции Луговой все, в том числе и мы боролись за Ташкент. В тяжелых условиях военного времени и строгого жесткого распределения эвакуированных из блокадного Ленинграда по различным городам страны Ташкент был мечтой-фантазией. Туда направляли в основном творческую интеллигенцию. Для нас же это была возможность встречи с издавна живущей здесь ташкентской родней. Это была бы встреча матери, Полины Ивановны, и дочери Ляли, которые год назад почти в день начала войны расстались здесь в Ташкенте, бабушка возвращалась в Ленинград, где проживала всю жизнь. А также это была бы встреча двух двоюродных сестер Кати и Ляли, не видевших друг друга с того времени, когда почти сразу после рождения Ляли и быстро последовавшей за этим смерти от туберкулеза ее отца, ее маленьким ребенком перевезли в город Касимов в дом ее безутешной в своем горе бабушки, матери отца. А еще в этой реальности произошло бы первое знакомство ташкенских брата и сестры Адыля и Альюши с ленинградскими, троюродными для них сестрами Ирой и Галей. Ведь все они знали друг о друге только по фотографиям. Вот почему мы боролись за Ташкент.

Но вернемся к нашей привокзальной лужайке. Походив среди таких как мы и кое-что разузнав, мама, держа в руках письма и фотографии наших родных из Ташкента, направляется к начальнику станции за получением разрешения сесть на ташкентский поезд. Мне кажется, мы ждали ее долго и очень боялись, что ничего не получится. Но вот наконец мы увидели маму. Она шла как-то весело. Я сразу поняла, что у нее все удалось. Я и сейчас, хотя и смутно, но эмоционально вижу эту картину. От вокзала по пешеходной дорожке через всю лужайку к нам идет с бумагой в поднятой руке улыбающаяся мама. Эта минута заслонила всё, все последующие события. Я не помню, как прошла посадка на поезд, как мы приехали в Ташкент. Недавно Алюша сказала мне что нас они встречали на вокзале. В своей же памяти я сразу оказываюсь в садике перед домом тети Ляли и дяди Али, на Асакинской 5 в окружении многочисленной ташкентской родни, и рядом со мной Альюша и Адыль.

С этого момента началась моя совсем другая часть жизни военного времени.

2. Наша новая обитель, наше новое жилище — дом тети Ляли и дяди Али

Итак мы в Ташкенте, в собственном доме Танеевых, на Асакинской улице, переименованной вскоре на Якуба Коласа. И воспоминания ярко начинаются самым первым днем встречи среди солнечного света, цветов и родни.

Это была минута освобождения от ужасов бомбежек, голода, холода блокадного Ленинграда, от ненормальной жизни в товарном вагоне с вечным страхом быть атакованными с воздуха и опасностью отстать от своего поезда, в котором нас везли целый месяц через всю страну. Это был первый спасительный миг человеческого счастья. Мы оказались как бы в раю. Нас поразил сильный контраст и несхожесть Ташкента не только с жесткими условиями эшелонной жизни, но и со всей моей предыдущей жизнью в северном городе. Здесь я впервые встретилась с избытком солнца, зелени, сада и близостью земли. Такой я увидела жизнь Ташкента.

В один из первых же дней было устроено празднование по случаю счастливого прибытия родственников из блокадного города. Все проходило в традициях ташкентского дома, и все это было в диковинку для меня. Началось с того, что дядя Али в нашем дворике перед домом начал готовить плов. Что это такое, я понятие тогда не имела. Но вижу, как он, сидя на корточках, разжигает огонь среди странно сложенных кирпичей. Оказывается эта конструкция называется «мангал». Это мне подсказывает мой брат Адыль, а сестра Альюша со смехом добавляет «сейчас сама увидишь». И я увидела и поняла, что это совсем не похоже ни на кухню, ни на плиту наших европейских городов. Этот отдельный очаг для приготовления плова под деревом урюка стал первой замеченной мною особенностью жизни в Средней Азии. Картина разжигания огня в мангале и установка на нем огромного казана для плова поразила меня своей несхожестью с бабушкиным приготовлением пищи у нас в коммунальной кухне на Щорса.

Обычно плов готовится долго, и чем дольше этот процесс, тем он вкуснее, ибо со временем в нем рождаются новые ферменты. Однако в тот раз мне показалось, что мы, говорливые и возбужденные, очень скоро сели за стол, накрытый здесь же в саду. Проходит первая проба экзотического для меня плова. О-о-о!.. Как божественно вкусно. Альюша смешит меня, показывая, как здесь надо есть плов руками, захватывая горстку риса щепоткой пальцев и отправляя ее прямо в рот. «Так будет еще вкуснее!» А я уже прошу у тети Ляли немного добавки. «Пожалуйста! Кушай на здоровье!» Но что это? Ой, что это? Я уже выскакиваю из-за стола и бегу из сада куда подальше. Какой стыд, почему меня так безжалостно рвет! Конечно после скудного питания в товарном вагоне такая трапеза оказалась не под силу нашим желудкам. Ибо за мной уже бежали остальные ленинградцы. Мы были ошеломлены. Но вскоре инцидент был забыт, так как это была не болезнь, а реакция отощавших желудков на «вкусную и здоровую пищу». Веселье продолжалось. Еще светло, солнце не село и нас ведут теперь в парк имени Тельмана. Вот тут я и увидела дядю Али в белом шелковом костюме. Картина для меня была из ряда вон выходящая, ведь даже у дяди Андрюши я не видела белого костюма. Только в фильме «Цирк» с Любовью Орловой в главной роли у американского злодея-импресарио можно было увидеть такой наряд. И вот теперь в парке Тельмана на красивом спуске центральной аллеи мой взгляд жадно выхватывал мужчин в белых костюмах и женщин в ярких крепдешиновых платьях. Еще больше меня гипнотизировал огромный рекламный щит, на котором в стеклянных прозрачных вазочках были красиво уложены шарики мороженного нежнейших пастельных цветов — фисташкового, кремового, розового… Всей своей детской душей я увидела и навсегда запомнила этот образ не измученного еще войной Ташкента.

Между тем очень остро встал вопрос, как лучше всех разместить в доме. Кстати, об этом заботилось практически все население Ташкента, ибо почти каждый дом принимал эвакуированные семьи. Дом семьи тети Ляли и дяди Али состоял из двух комнат, кухни и открытой террасы. Решено было большую комнату перегородить, разместив в меньшей части комнаты две кровати для гостеприимных хозяев и Алюши, а в оставшейся части поставить стол, красивый по тем временам буфет с вставками из граненного стекла, этажерку для книг и ножную швейную машинку. Эта комната имела выход на террасу и далее в сад, а также во вторую комнату. Именно здесь тетя Ляля разместила всех нас. Эта комната была прямоугольной формы и имела вход с одного торца в большую комнаты и вход с другого торца в кухню. И вот как мудро тетя Ляля всех расположила в этой комнате. Прежде всего, как я помню, вдоль смежной стены была поставлена специально для бабушки раскладная кровать. Затем вдоль другой стены как-то удалось разместить кровать для нас с мамой и диван для Иры. Шкаф для одежды закрыл третью стену. Окно на четвертой стене выходило на террасу. Около окна был поставлен стол, ставший местом учебного священнодействия всех нас молодых. Но ведь остался еще и Адыль. И вот тетя Ляля оборудует спальное место для него в кухне. Это было самое теплое место в доме, там стояла плита и кухонный стол. Конечно, было очень тесно, но Адыль гордо заявлял, что у него отдельная комната. Впрочем, один он стал там жить позднее. Ибо когда мы приехали, в доме жила еще тетя Мура с годовалым сыном Амирчиком. Мура была женой Анвара, брата дяди Али. Мура ждала получения комнаты, и некоторое время еще жила в доме тети Ляли, именно здесь на кухне. Помнится, в это время Адыль размещался на террасе. Надо добрым словом вспомнить наших родителей и нашу пра-родительницу бабушку, показывающие каждый день нам пример доброты, покладистости и уважения друг к другу в совместной жизни восьми человек в тяжелых условиях военного времени.

В этот первый месяц ташкентской жизни произошло одно памятное для меня событие. Каким-то образом меня устроили в детский санаторий, что было по тем временам не просто. Может быть в этом деле помогла тетя Шафья, а может существенным было, что я рассматривалась как «девочка из блокадного Ленинграда», не знаю. Но вот уже два дня я нахожусь в этом оздоровительном санатории. И что же? Все оборачивается для меня ужасом… Я постоянно нахожусь в каком-то большом дворе, где меня ничто не интересует, в душе царит чувство полного одиночества, как будто недавно владевший мною страх отстать от нашего товарного поезда наконец осилил меня. Когда я на третий день увидела приехавшую в санаторий маму, я бросилась к ней, и никто уже не был в состоянии оторвать меня от нее. Мама вынуждена была уехать из санатория вместе со мной. Это была непростительная потеря некоторой поддержки питания, но так велик был мой страх разлуки, что мама пошла у меня на поводу.

Этот августовский месяц был заполнен знакомством с родными и близкими. Родными по крови для нас были тетя Ляля и ее дети сын Адыль и дочь Алюша, а близкими оказалась вся родня дяди Али. Дядя Али был старшим сыном обширной татарской семьи. Только в нашем дворе жили семьи трех его сестер тети Шафьи, тети Сарры и тети Ани. Все его три брата, а также мужья его сестер были в это время уже на фронте. Из детей кроме Алюши и Адыля я увидела Асю, дочку тети Ани, и Равиля, сына тети Сарры, а также, тетю Муру с младенцем Амирчиком.

Мы прожили в Ташкенте ровно три года, приехали в августе 1942, выехали в августе 1945. К сожалению о нашей жизни здесь в эвакуации нет ни одной фотографии, не осталось ни одного листочка письма или учебной тетрадки, ни одного материального свидетельства нашей жизни в Ташкенте. Только моя память служит верным другом для написания этих воспоминаний. Эти три года были не равнозначны. Я приехала девочкой из блокадного Ленинграда, знакомого со страхом и ужасом от разрывов бомб и снарядов, а уезжала шестиклассницей, узнавшей солнечный Ташкент и горные просторы Чимгана. И каждый год из этих трех лет внес свой неповторимый вклад и отличается от двух других своими особенностями и красками. Конечно, сохранению специфики каждого года способствовала учеба последовательно в третьем, четвертом и пятом классах. Это все разные этапы, и они не одинаково были нагружены временем и событиями. Вот я и попытаюсь последовательно, «по классам» вспомнить и описать нашу ташкентскую жизнь.

Быстро подошел сентябрь. Несмотря на то, что я не училась во втором классе во время блокады, мама все же записала меня в третий класс. В третий же класс пошла и Алюша. Однако школы у нас были разные, я была направлена в школу 64 на улице Жуковской, она же продолжала учиться в школе 47 на Пушкинской, где училась раньше. Я проучилась в этой школе только один год, третий класс, и он хорошо мне запомнился.

Училась я не плохо, однако почти не помню себя за партой. Зато очень хорошо вижу школьные утренники. На одном из них, наверное к 7му ноября, мы готовили выступления со спортивными пирамидами. Тогда после фильмов с Любовью Орловой были очень популярны такие гимнастические выступления, а уж как рады были мы чувствовать себя ловкими и сильными. На самом деле мы были очень слабыми, тощенькими детьми, и при том очень скудно одетыми в разновеликие спортивные трусы, разномастные «белые» рубашки, обутыми в какие-то, неизвестно как изготовленные тапочки. Но разве это принималось нами во внимание… Важно было, чтобы выстроенная пирамида крепко держала минуту триумфа — «замри на месте», и только после этого верхние девочки единым прыжком слетали с колен нижнего ряда. А колени у всех дрожали от малых силенок, а раскинутые по сторонам руки, сцепленные с руками соседа, крутились и дергались, и с великим трудом удерживали рисунок пирамиды. Но вот пирамида все выдержала и… распадается. Какая радость, какое счастье на лицах…

Помню новогодний утренник с шарадами. Кажется исполнялись три шарады. Загаданные слова состояли из двух слогов, то есть каждая шарада была представлена тремя сценами. Это был настоящий театр. Атмосфера безудержанной детской радости от загадывания и разгадывания этих сцен долго жила в памяти класса, и все очень жаждали повторения. Не помню, кто с нами из старших работал на этих подмостках, но думаю это был кто-то из эвакуированных театральных работников. Уж очень все было хорошо организованно и выполнено.

И особенно хорошо помню, как нас принимали в пионеры. Проходило это на той же самой сцене в зале школы. Текст «Торжественного обещания» тогда был намного длиннее, и мы, стоя на сцене и произнося слова хором, очень нервничали, чтобы не сбиться и не испортить общую картину.

Еще одно важное событие, неожиданно имевшее большое значение для нашей семьи, произошло в один из первых дней. В класс вместе с директором вошла учительница и объявила нам: «Дети у нас в школе есть работа для ваших родителей, есть место завхоза и место делопроизводителя. Скажите об этом в своих семьях.» Да это же была удача для нашей семьи На следующий день и мама и Ира пошли в школу. С этого дня до конца учебного года мама работала завхозом школы, а Ира секретарем директора. А я заработала поцелуи и спасибо, ведь теперь они помимо зарплаты стали получать не «иждивенческие» карточки на хлеб, а «служащие».

В этот период третьего класса неожиданно проявилось одна наша женская сущность. В один из первых дней сентября Алюша, придя со школы, схватила меня за руку и повела в уголок поведать страшный секрет. Оказывается ей только что объяснился в любви ее одноклассник. «Он встал около рояля в нашем зале, положил руку на крышку и, смотря мне в глаза, начал петь о любви». Какой рояль и откуда он взялся в зале, не уточнялось. Но начиная с этого дня я с нетерпением ждала ее возвращение из школы. Мы бежали в укромный уголок и пока полностью не насыщались эротическим счастьем ее рассказа не покидали наше тайное место. Так продолжалось месяца два, и ни разу меня не коснулась тень сомнения. Наоборот я все больше и больше жаждала подробностей. И счастливая Алюша поднималась в своих фантазиях все выше и выше. Наконец я не выдержала и в одну нашу встречу «призналась», как я люблю своего одноклассника Вену Миносцева. Началась вторая фаза урагана чувств. Теперь два голоса, два рассказчика, перебивая друг друга, представляли лучшие картины юных отношений, фактически это были наши мечтания, почти идеалы, которые природа начала зарождать в наших еще только формировавшихся организмах. Это придуманное нами счастье продолжалось почти до конца третьего класса, после чего я уже не могу что либо вспомнить об этой эпохи романтизма, по видимому источник фантазии иссяк или переместился в другие пенаты.

Вспоминая 64-ую школу, третий класс следует упомянуть один интересный факт, который в тот период не сыграл никакой роли, но значение которого со временем становилось для моего сердца все дороже. Справа от школы по Жуковской улице находился дом, в котором во время эвакуации жила Анна Андреевна Ахматова. Тогда я ничего не знала ни про этот дом, ни про саму Анну Андреевну. Но вспоминая третий класс, меня греет мысль, что может быть я девочкой, идя в школу или возвращаясь домой, или просто гуляя по улице Жуковской, проходила мимо этой великой женщины, и может даже смотрела на нее.

В Ташкенте практически с третьего класса начинается очень важное для меня воздействие фактора ART. Осуществлялось оно здесь через систему детских площадок сначала в парке Тельмана, а затем и в самих школах. Еще в начале осени, пока позволяла погода мы с Алюшей начали посещать кружок рукоделия. Сидя на скамейках аллей парка, мы под руководством нашей учительницы вышивания с упоением учились стебельчатому шву и даже тамбурному, попозже научились вышивать гладью. Атмосфера отношений между девочками в кружке была под стать, описанной в дореволюционных книгах Чарской. Это был милый чудный кружок. Но через некоторое время нам захотелось быть еще на занятиях по художественному слову, а дальше круче, идти прямо в драматический кружок. Помню первое стихотворение, которое мы выучили, было «Капитан Гастело». Читала я его соло. Оно производило на нас гипнотическое впечатление. Я искала по интернет, кто автор этих стихов, не нашла, но до сегодняшнего дня помню звучание некоторых его строк:

Снова день июльский пусть придет на память.
Истребитель грозно сокрушал врага.... 
......................... 
Пусть врага ударит даже смерть моя...
Огневая птица ринулась к цистернам...
........
Так погиб Гастело, храбрый капитан.

Другое стихотворение исполнялось всей группой, режиссер распределил между нами очень милые слова старушки, которая посылает подарок солдату на фронт

Уверенной походкою идет паровоз
Ведут беседу четкую десятки колес...
Паровоз повез подарки. Вот забился в уголок
Старой бабушки доярки неказистый узелок...

Дорогой мой незнакомый, неизвестный мне герой...
Чтоб спокойно спал ты ночку, если есть покой в войне
Посылаю я сорочку, хоть не новую вполне.
Ты не смейся надо мною, над старухой, надо мной.

Побеждай, мой милый сокол, мой защитник дорогой.

Я вспоминаю, с каким чувством мы репетировали эти очень простые слова стихотворения. Может, потому что они нами хорошо понимались, мы в этот миг взрослели. Ведь войну мы, дети воспринимали большей частью опосредовано, через родителей, через взрослых. А в этот момент, присваивая слова автора, мы все же говорили лично от себя.

Помню, как один раз мы с этой программой выступали в госпитале перед раненными бойцами. Госпиталь, бывшая школа, находился на улице, идущей под углом к Ассакинской, то есть недалеко от нашего дома, но и не на виду. Выступали мы там всего один раз, но стоит мне вспомнить этот день, как эта не видимая, не главная улица приобретает мгновенно в моем мозгу вселенское значение.

Конечно, мы не пропустили любимое детьми произведение Гайдара «Тимур и его команда». В драматическом кружке мы также разучивали классику — басни Крылова. Исполняя их по лицам, мы создавали маленькие сцены. Так получилось, что «Кукушка и петух», «Стрекоза и муравей» стали сегодня в память о том времени в Ташкенте визитной карточкой во всех моих детских группах в Вюрцбурге (Германии) и Мэдисоне (США). Так мой внук Миша в1995-1996 годах с большимуспехом исполнил роли Петуха и Муравья в концерте, проводимом в нашем доме на University Houses.

Чуть позже мы с Алюшей стали посещать кружок игры на балалайке. Учили нас прямо на пленере в парке Тельмана. Рассаживались мы вокруг самого большого фонтана парка и начинали разучивать «Светит месяц, светит ясный». Учитель подходил к каждому и показывал, как надо с помощью пальцев извлекать звуки из балалайки. Нам показался этот вид искусства очень трудным, и через месяц мы покинули эти занятия. Правда, у меня была еще одна попытка подружиться с музыкой. После уроков в школе 64, еще при совместном обучении детей, нас пригласили учиться игре на фортепьяно. Помнится пианино стояло в коридоре. Я робко подошла к учителю музыки, это был молодой человек. Он спрашивает, что ты хочешь играть, я говорю: «Чайка смело пролетела надо мной…» Он играет, я млею от восторга, он показывает мне ноты этой мелодии, я запоминаю… Дома я на клеенке в кухне черчу клавиатуру и начинаю руками исполнять свою самую любимую мелодию. Так продолжалось несколько дней, потом я подошла к своему кумиру и сказала, что у меня нет дома инструмента. Он сказал, это не страшно, инструмент будет потом, главное любить музыку. Он меня окрылил, я обещала себе и сдержала слово, как только появилась возможность я стала учиться музыке, а в 30 лет, простояв много лет в очереди, я купила пианино немецкой фирмы Geyer.

3. Лето в Чимгане, апрель – сентябрь 1943 года

Еще не подошел конец учебного года, как вдруг мама говорит, что через неделю мы едем в Чимган. Оказывается она с помощью тети Шафьи получила там работу в детском летнем санатории. Чимган, Чимган, небольшой поселок, окруженный склонами гор Чимгана, предгорья Тянь-Шаня. Это была совершенно новая страница моей жизни. Ранним утром в апреле мы выехали с первыми сотрудниками санатория для подготовки его к приему детей. Помню, мы ехали в Чимган на машине по горной дороге, когда уже везде начал таять снег. Оказывается, это была трудная поездка, но мы этого тогда не понимали. Впервые мы осознали опасность горных дорог, когда через две недели соскользнула и рухнула в ущелье машина, на которой ехал директор санатория. Эта была страшная трагедия, которая показала нам угрозы гор. Тем не менее санаторий был открыт вовремя, и начался энергичный прием детей на летний оздоровительный отдых. На территории санатория для них стояло три двухэтажных корпуса, чуть-чуть поодаль два-три отдельных домика для служащих. Мы получили комнату в одном из них, там же была комната бухгалтерши с сыном. Мне кажется его звали Боря, и долгое время он был моим единственным другом, общение с ребятами из санатория не предусматривалось. Вскоре к нам приехала Ира. Она устроилась на работу судомойкой. Сюда же, как мне помнится приехала тетя Мура и тетя Аня с Асей. Мне даже кажется Ира, Мура и Аня образовали свою дружную компанию, они были ближе к друг другу по возрасту. (Это надо уточнить.)

Для нас, ленинградцев это было совершенно новый незнакомый образ жизни, высоко в горах, в совершенно других условиях. На второй день приезда местная жительница приносит нам для покупки молоко. Мама переливает его в стеклянный кувшин, а через пару часов восхищается тем, что вся горловина кувшина заполнена устоявшимися сливками. Такого молока мы еще нигде не видели. И мама принимает важное решение, на следующий день мы вместе с ней подымаемся в гору и идем в кишлак. В руках у мамы сумка, там лежат несколько лоскутов тканей, привезенных из Ленинграда. Заходим в один из домов типа юрты, и мама после недолгих переговоров отдает материю в руки женщины, а в обмен нам приводят козу с маленьким козленком. Я бросаюсь обнимать это очарование: он был маленький, черный с белоснежной звездой во весь лоб. Звали его Касьян. Однако взять его с собой мама не могла, и козленка по договоренности мы оставили на все лето в стаде хозяина. А вот козу мы повели к себе в санаторий. Отныне, как и планировала мама, мы могли каждый день пить козье молоко. Так началась наша ежедневная борьба за жизнь в новых условиях.

В мае все склоны Малого Чимгана были украшены полянами красного мака. Это было красивое зрелище. Начали проводится экскурсии для детей по отрогам Малого и Большого Чимгана. На одну из таких экскурсий попадаю и я. Мы должны были идти на Большой Чимган до перевала Двенадцать ключей. Еда у меня должна быть своя. Мама приготовила мне пакет с восьмью бутербродами, перевязала ленточкой и даже сделала петельку, чтобы удобнее его было нести. Я пошла на площадку нашей встречи. Сюда же обычно приезжали все машины из Ташкента. И вдруг я вижу, как приходит автобус, и из него выходят наши родные. Я кладу пакет на траву и бегу обниматься с приехавшими. Поцелуи, расспросы, радость встречи. Тут я вспоминаю, что мне надо спешить на экскурсию, нагибаюсь, чтобы взять пакет, а его нет… В этот день я не имела маковой росинки во рту. К счастью в группе был артист Хмара. Эта популярная в то время знаменитость что-то рассказывала, что-то нам показывала, пела, смешила, веселила, то есть дарила нам радость искусства. Для меня это был первый в жизни артист, которого я видела так близко и так ярко, что смогла забыть о еде. Сама же экскурсия дала нам первый опыт покорения гор, знакомство с такими понятиями как перевал, ледники и снежные вершины.

Но уже следующее исследование Большого Чимгана было намного прагматичнее. Мы, дети служащих, отправились с мешками за спиной собирать кислячку, это что-то наподобие ревеня в России. Мы долго не могли найти ее заросли. Вдруг на склонах одного ущелья мы увидели сочные зеленые листья кислячки. Мы бросились рвать ее стебли под корень. Вдруг кто-то закричал: «Посмотрите, а на том склоне ущелья вообще ее заросли». Что делать? Как перейти на его противоположный склон? Внизу по его дну протекала горная речка, а сверху, как раз у наших ног, расстилался пласт ледника, соединяющий оба склона. «Идем поверху!» — скомандовала старшая девочка и озорно перебежала по леднику. Но нам было страшно, и мы не могли двинутся с места. Мы же видели, что ледник был так сильно подтален, что казалось нога обязательно пробьет заледенелый слой, и мы провалимся вниз. Но вот несколько девочек ринулись вперед и в одно мгновения благополучно оказались на другом склоне. Нас осталось двое, не имеющих сил сделать необходимый рывок. А девочкам на том склоне уже надоело нас уговаривать, и мы увидели их спины и поняли, что они сейчас уйдут от нас дальше к зарослям кислячки. И вот тогда, страх остаться одними на этом склоне сделал то, что не могли сделать призывы. Как сговорившись, мы схватились за руки и с жутким визгом ринулись вперед по раскисшему, как нам казалось, леднику. Мы чувствовали, как наши пятки вбухиваются в верхний мягкий слой ледника, при этом издается какой-то неверный звук, но одновременно мы с радостью ощутили, что сам ледник, силой, лежащей в нем где-то глубоко внутри, крепко держит нас.

Домой я вернулась поздно и получила нагоняй от мамы. Она не оценила ни целый мешок кислячки, ни мой рассказ о переходе ущелья по леднику. Оказывается, она очень нервничала, не зная, где мы были, поэтому я услышала: «Чтобы больше это не повторилось».

Лето уже было в полном разгаре, днем становилось очень жарко и мы дети много времени проводили в купании. Как же оно было организовано у нас. Внизу склона, где мы жили, протекала горная речка, бурливая и очень каменистая, конечно не глубокая. Чтобы как–то можно было собрать побольше объем воды, ежегодно люди поперек ее устраивали запруду, образуя маленький бассейн. Мы тоже в свой год укрепили камнями стены запруды и получили возможность плавать, фактически ползая по дну. Там был один большой камень, на котором если ты сидишь, то в этот момент ты король. Сидишь на камне пока от жары не бросаешься в воду. В одно мгновение камень оказывался занятым другим. Но никогда никто не спихивал другого с этого любимого всеми камня. Когда через 40 лет я приехала в Чимган и увидела нашу речку — вернее ручей, то не могла ни поверить, ни представить, что у нас здесь был бассейн. Однако, какой-никакой, он был…

Немного выше нашего бассейна находился участок земли, который традиционно отдавался сотрудникам под огороды. Вот и мы получили небольшой надел земли и сразу же бросились его обрабатывать: вскопали, разрыхлили, на половину участка посадили кукурузу, остальное засеяли морковью, свеклой и другими овощами. Конечно, огород был отдан под мою ответственность, почти ежедневно я поливала его, вырывала сорняки, следила за ним. Через какое-то время я стала замечать, что моя подросшая кукуруза бывает почему-то подмятшей, иногда полностью лежащей на земле. В чем дело? Ко мне прилетает по ночам конек-горбунок? Однажды я пришла чуть позже и застала настоящую оргию. Два молодых ишака, лежа на спине и болтая во все стороны своими ногами, азартно катались по кукурузе, как бы купаясь в ней. Я не могла двинуться с места. Когда я пришла в себя, и бросилась их выгонять, я поняла, что они меня не бояться и считают это место своим. Тут я зарыдала и побежала к маме. Увы, ничто не могло помочь этой катастрофе. Вероятно, местные ишаки после работы у своих хозяев получали свободное время и шли на наш огород как в зону отдыха. Найти их хозяев нам не удалось. Практически с огородом было покончено, восстановить его не было сил. Тогда я была безутешной, но сегодня понимаю, что мы так мало что-либо знали о специфики жизни в горах, о встречи с неизвестными явлениями, что не иметь потерь в этих условиях было нереально.

И это была не единственная утрата. Более существенное и драматичное событие произошло с козой. Вот уже два месяца как наша козочка исправно дает нам прекрасное молоко, и мы все ее любим. Но однажды мама, уходя рано утром на работу, привязывает ее к колышку на крутом склоне. Бедная козочка, потянувшись за большой веткой, соскальзывает, повисает на привязи, и конечно, гибнет… Никто из нас не знал аксиому: на склонах козу не привязывают, она должна быть свободна и сама себя спасать. Мы опять смиренно приняли наш негативный опыт в горах и не роптали. Жизнь пошла дальше.

В этот период нам поменяли место жительства. Мы получили комнату в небольшом отдельном домике, арендованном у местных жителей. Для нас это означало близость к натуральному хозяйству, большие возможности бороться за выживание. Мама сразу же купила несколько кур и поместила их в курятнике хозяев домика. Мы имели на завтрак яичницу, существенную добавку к еде, которой почему–то становилось все меньше, а есть хотелось больше. Но тут мы заметили, что в курятнике практически от наших кур нет яиц. В чем дело? Я ничего не понимаю, но мама начала догадываться и выдала мне указ: завтра утром ходить следом за курой и определить место ее нового гнезда, где она теперь вздумала откладывать яйца. Да, это была напряженная следственная работа. Но каково было мое удивление, когда в середине дня я увидела, как она скрылась в зарослях большого куста нашего оврага рядом с домиком. Я ждала, и вдруг вижу, как моя курица выходит из укрытия и радостно квохчет. Я опять жду и, когда она уходит, влетаю в заросли и вижу гнездо, а в нем дюжина яиц. Это было для меня счастьем, я забираю яйца и иду домой. Я героиня, мама меня целует, называет хорошей девочкой, что для меня очень важно. Отныне, не меняя привычек наших кур, мы ходили за яйцами в заросли оврага, где они облюбовали место для своих гнезд. Вот так перемежаясь с волнениями, неудачами, стрессом, продвигалась наша жизнь в горах Чимгана.

Напомню, на календаре 1943, война уже идет третий год. В Ташкенте все более не хватает продуктов, все отправляется на фронт. Мама озабочена мыслью, что же можно привести из Чимгана на зиму. Ну, например, сухие фрукты, сухие яблоки. Кстати, дети хозяйки нашего домика иногда ходят за три горы за яблоками. Они все старше меня, я уже давно хорошо знакома с ними. И вот в один прекрасный день рано утром мы с мешками за спиной отправляемся в путь. О том, что это предприятие опасное, я узнаю по ходу дела, когда вдруг старший шепотом орет: «Басмачи! Всем лечь» и все, и я в том числе, сбегаем с тропы и стелимся за кустами. Басмачи, вспоминаю я, это же те, с кем боролись в гражданскую войну, ужас! На дальних тропах мы ничего не видим, но слышим конский топот. Я от страха немею, но старший встает, и мы идем дальше. Проходим три предгорья, которые может быть и есть три горы. А вот и первые яблони. Может это были заброшенные сады, все же кем-то контролируемые, потому что сами яблоки были красивые. Я подняла одно и попробовала на вкус, мне понравилось. Сразу все начали заполнять свои мешки. Пошли к следующей, пособирали, затем опять к следующей. Вдруг старший потряс одну большую ветку, сверху посыпались еще более красивые. Конечно, те яблоки, что лежали на земле были с каким-нибудь изъяном. Но мы были не привередливые. Бегая от яблони к яблони, мы хватали все без раздумья. Тем более, что старший всех просил быть тише, и все подгонял: «Скорей, скорей, уходим». Наконец, все мешки были полными, и мы отправились в обратный путь. Очень хотелось пить. Увидели родник, но он был очень скромный, воду приходилось ладошками собирать из маленькой лужицы около него. Обратный путь, показался мне, гораздо веселее, радостнее и беззаботнее. На следующий день начался этап сушки. Резали, резали яблоки на тонкие пластинки, чем тоньше, тем быстрее они сохнут. А это важно: в домике была только одна плоская крыша, удобная для сушки. Трудно, не трудно, но дело было сделано. После пяти походов за три горы в Ташкент мы повезли большой мешок сухих яблок. Зимой, варенные с сахарной свеклой, они давали нам ежедневно каждому по две ложки райской повидлы, вкус которой я не могу передать словами. Кстати, я до сих пор так и не разрешила для себя вопрос, воровали мы чужие яблоки, или это были заброшенные сады. Какие были времена, такие были песни…

Как-то неожиданно наступил сентябрь, скоро встреча со школой, а тут еще полным ходом идут работы по закрытию санатория на зиму. Надо все привести в порядок, провести полную инвентаризацию. В санатории остались считанные единицы. Помню, что работала мама и еще один мужчина из бухгалтерии. Помню это хорошо, потому что именно он дал толчек еще одной хозяйственной заготовке. «Галя, бери скорее бидончик и иди под орешины в овраге, оказывается там сейчас много падает спелых орехов. Наш бухгалтер там собирает их каждый день.» Вот так почти перед отъездом из Чимгана я получила задание – сбор грецких орехов на зиму. А было уже холодно в горах. Дождливо и сыро. И как-то уже мечталось о школе, но мама сказала, как наберем, так и поедем. Начался азартный сбор. Надо идти и шаркать ногами так, чтобы поднять уже прелые листья и тогда обязательно натолкнешься на орех в черно-зеленой шкурке. Шкурка почти облезла, орех бросаешь в бидончик, руки уже черные от сока шкурки. Ходила иногда два раза в день, иногда очень не хотелось. Но тогда мама подзадаривала меня: «А вот бухгалтер не ленится.» и я шла под орешины. Мешок грецких орехов был собран на зиму.

Но вот закрылся санаторий и приехала за нами машина.

До свидания Чимган! Ты мне долго будешь вспоминаться, сниться, грезиться. Сколько лет я буду мечтать увидеть тебя снова, и только через 42 года мне удастся туда попасть и сказать: «Я была здесь, когда деревья были такими большими».

Четвертый класс в школе 47 на Пушкинской улице

Машина из Чимгана привезла нас в Ташкент очень поздно. Во всех домах был погашен свет. Я так скучала по бабушке, по всем родным, что не дожидаясь разгрузки вещей полетела через ворота во двор и что было сил закричала «Бабушка». Крик был такой иступленный, что голос мой был сорван, и я сама почувствовала себя плохо. Я остановилась и потребовалось время, чтобы прийти в себя. Вероятно, это был максимум эмоций, за которым последовал срыв. Во всяком случае в дом я вошла совсем смирной.

На утро были объятия, разговоры, встречи и подготовка к новой школе. Только что была проведена школьная реформа, согласно которой все девочки учились в женских школах, я например, училась в женской школе 47 на Пушкинской улице. Моя прежняя школа 64 на Жуковской улице стала школой для мальчиков. Когда я через день пришла в школу 47 и вошла в свой класс, было как-то странно видеть вокруг себя только девочек, но и интереснее, как что-то новенькое.

Прошел уже месяц учебы, и при первом же диктанте я поняла, что я отстаю от класса. Весь этот месяц первой четверти превратился в хаос, в попытки наверстать упущенное и спасти табель. Увы, не удалось… Мама в этот момент лежала в больнице, и я помню, как настрадавшись от неудач, я подбегаю к больничному окну на втором этаже и виновато кричу во весь голос: «Мама, я потеряла галошу, и у меня двойка по русскому языку». Сказав маме самое ужасное, что было в моей жизни, я вдруг почувствовала, как моя душа начинает отдыхать от всего горестного, что произошло со мной в это время. Я слышу, как мама утешает меня, чувствую это даже через стекло больничного окна.

К счастью вторая четверть началась намного лучше, и помогла мне этому арифметика. Мы начали решать задачи на предположение, это, когда вы либо покупаете два вида тканей по разной стоимости, либо когда заполняете бассейн двумя трубами разной мощности. Весь секрет в том, что надо предположить, что вы покупаете только один тип тканей или наполняете бассейн одной трубой. Не вдаваясь глубоко в арифметику, скажу мне логика такого решения казалось детской хитростью, которая мне была понятна и даже нравилась. Скоро я стала чемпионкой по решению задач на предположение, что помогло мне, двоечнице по русскому языку, обрести некоторую суммарную уверенность и получить почему-то прозвище «Буля». Возможно это было хитро измененное подружками мое имя Гуля. Во всяком случае отныне все девочки ласково называли меня только Булей. А иногда с этим именем ко мне обращались учителя, и тогда весь класс взрывался от хохота.

Именно в четвертом классе у меня начали появляться подруги. Я сидела за партой с Томой Халатовой. Что-то восточное чувствовалось и в ее облике и поведении, некоторая медлительность или даже ленивость. Можно сказать, что дружба началась с ее дня рождения. Это был совершенно необычный, поразивший меня дом. Как только собрались все гости, ее папа подвел нас к фортепьяно слушать музыку. Я думала, что он сейчас сам сядет играть за пианино. Однако он открыл верхнюю крышку и стал там что-то устанавливать, и тут же мы услышали мелодию. Но на пианино никто не играл. Это был сюрприз, загадка, фокус. Мы все были ошеломлены. Оказывается это была пианола, механическое пианино. Мы не могли оторвать взгляд от клавиатуры, клавиши сами нажимались и играли соответствующие ноты. Томин папа показал нам сердце пианолы – валик с перфорацией. Это и была запись всех нот играющей мелодии. На весь вечер я осталась под впечатлением этого, впервые виденного мною, чуда. Даже особо хороший стол, накрытый в честь дня рождения Томы, при наших очень голодных желудках не смог затмить пианолу. Почему-то интерес к тому, откуда и когда в их доме появилось это чудо, у меня тогда не возник. Сегодня, мне все подсказывает, что пианола была привезена в Ташкент еще до революции. Неизвестно только попала ли она сразу в дом родителей Томы или была ими куплена позже. К сожалению, этого мне уже никто не скажет, а дружба наша с Томой была доброй и прошла без единой ссоры. Встречались мы только в школе, так как дома наши были далеки друг от друга.

Дружба с Женей Сафоновой наоборот проходила вне школы, главным образом в ее доме, расположенным прямо напротив нашего дома по Ассакинской 5. Это была та девочка, которую я, только что приехавшая из блокадного Ленинграда, увидела, идя первого сентября 1942 года в школу 64. Тогда передо мной шла девочка, туфельки, носочки, юбочка, кофточка которой были ошеломительно прекрасны, и я никуда не хотела смотреть как только на нее. Дойдя до школы мы пошли по разным классам. Но судьба не захотела развести нас по разным дорогам, и через некоторое время Алюша повела меня знакомиться со своей подругой, которой и оказалась та самая девочка, пленившая меня своим внешним совершенством. Женя была интересная девочка, в развитии которой большую роль играла ее мама. Пожалуй, это был самый яркий пример влияния матери на дочь столь органично и бесконфликтно. В третьем и начале четвертого класса, когда я к ней приходила, я часто заставала ее за шитьем одежды для куклы. Я всегда с удовольствием подключалась к этому делу, потому что это было не просто детское дело, а в нем уже намечалось взросление. Уже не кукла была важна, а что такое красота, и как сделать ее пальто очень, очень красивым. А уже через год она встречала меня, перепрыгивая через арык на Ассакинской и читая по книги:

«Старый муж, грозный муж, режь меня, жги меня…». И книгу, которую она немного манерно держала в руках, они с мамой только что купили на Алайском базаре. Этот небольшой томик Пушкина был старинного дореволюционного издания, с прекрасным переплетом и с золотым обрезом, при котором торцы страниц книги покрывались золоченной краской. А еще через год она дает мне почитать третий том знаменитой книги, про встречи Мариуса и Козетты на аллеях в Люксембургском саду Парижа и про нежелание Жан-Вальжана этой любви, которая тогда для меня так и осталась незаконченной, потому что последнего четвертого тома не было. Мама Жени купила на Алайском базаре третий том, поскольку он один и был. Только в Ленинграде я все-все узнала про Мариуса, Козетту, Жан-Вальжана, и про Виктора Гюго, и про его великую книгу «Отверженные». Я постоянно искала издание этой книги в четырех томах, мне очень хотелось повторить историю, снова подержать третий том в руках, но увы, я не нашла его ни в одном антикварном магазине.

Обычно после классных занятий мы выбегали в школьный двор и не уходили сразу домой, а некоторое время играли и общались друг с другом. Любимым занятием было прыгать через скакалку, когда двое держат и крутят веревочку, а цепочка девочек по-очереди пробегает под ней, успевая два разочка там перепрыгнуть через нее. Но наибольшим успехом пользовались брусья, стоящие во дворе. Помню как мы старались побыстрее занять хотя бы маленькое местечко на брусьях, и повисеть на согнутых ногах хотя бы пару минут. Однажды я все же свалилась вниз и очень боялась, за свою головку, но все обошлось. Однако школьный двор и брусья запомнились навсегда по другому случаю. Мама сшила мне из последнего кусочка привезенной материи пальто. Это была красивая английская шерсть темно-зеленого цвета. Ткани было очень мало, поэтому мама использовала другой материал для манжет, отворотов воротника и даже подола. Пальто было просто супер. В один из дней после уроков я подошла к брусьям и сняла пальто, чтобы не было жарко. Положила рядом. Когда я спрыгнула с брусьев на землю, пальто уже не было. Это была ужасная трагедия, чуть постарше я в таких случаях говорила: «все, все кончено». Таково было мое состояние, когда я увидела пустое место вместо пальто. Я представляла собой комок детского горя, и увидев меня такой рыдающей, мама что-то поняла, потому что реакция на кражу пальто по моим меркам была несопоставимо меньше той, которую я ожидала.

В нашем классе было несколько девочек, которые всегда выглядели лучше других, по-другому были одеты, по-другому носили портфели, по-другому держали книгу в руках. Глядя на них, я сразу узнавала довоенный Ленинград. Даже их имена мне казались тогда пределом красоты: Наташа Павленко, Регина, Рита Рогова. Жили они на улице параллельной Пушкинской. Вроде именно там были дома эвакуированных писателей. Мне особенно нравилась Наташа, а уж само имя Наташа я любила до конца школы. Помнится, Наташа первая и довольно быстро уехала из Ташкента. Я думаю ее семья возвращалась в Москву, поскольку именно в 1944 году многим из творческой интеллигенции разрешили въезд в Москву. Сейчас я думаю, как это получилось, что эти девочки, не ставшие моими друзьями, вдруг всплывают в моей памяти да еще с такими подробностями. Ведь не зря я сказала о портфелях, потому что до сих пор вижу, как Наташа, прежде чем скакать с нами, ищет самое чистое место и красиво ставит туда свой портфель. Тяжелое время войны, а глаз выхватывает самое привлекательное, ищет самое красивое. Может так бывает в отрочестве, ведь мне уже 11 лет.

Самое время вспомнить влияние театра и как нам удавалось попадать на спектакли. Впервые, мне думается, мы попали на спектакль в драматический театр имени Горького на улице Карла Маркса еще в конце третьего класса, возможно как культпоход. Это был спектакль либо «Нашествие» по пьесе Леонова либо «Русские люди» по пьесе Константина Симонова. Во всяком случае оба названия спектаклей мне вспоминается. «Нашествие» помню по щемящему чувству жалости, оставшееся по окончанию спектакля. «Русские люди» я больше поняла по сюжету и в целом пьеса рождала более светлое чувство по общему настрою. Последний спектакль, который мы видели в драматическом театре был «Олеко Дундич». Его мы помним по тому, как мы на него получили билеты. В парке Тельмана недалеко от входа была круглая площадка на которой традиционно проводились показательные выступления детей, которые затем как-то поощрялись. В один из дней таким призом за выступления детей были билеты на спектакль «Олеко Дундич». Первым из нас выступил Адыль со стихотворением Лермонтова «Бородино». Ему тут же торжественно вручили как приз билет на спектакль. Затем было предложено девочкам станцевать в общем круге «Русский танец», оценивать исполнителей должны были зрители. Тут вышла я в общий круг, и поскольку Адыль громче всех кричал: «девочка в фисташковом платье лучше всех», то мне тоже вручили билет. Третий билет Адыль упросил саму организаторшу подарить Алюше. Так мы все трое оказались в зале театра. Спектакль нам очень понравился, мы были просто в восторге. А через несколько дней мы с Алюшей проходим мимо театра, и я вдруг вижу, что навстречу нам идет артист, исполнитель роли Олеко Дундича. Я тихо шепчу об этом сестре, а она вдруг стремглав подбегает к нему, подняв высоко голову, радостно глядя в его глаза, звонко спрашивает: «Вы – Олеко Дундич?» Помню выражение его лица, это была радость признания, узнавания на улице. Кем? Наивной девочкой. Тем дороже было это чувства искренности. Вот так остался в нашей памяти спектакль и сам артист, сыгравший Олека Дундича.

Знакомство со спектаклем музыкальной комедии произошло у нас совсем неожиданно. Это произошло в холодное время начала зимы, вокруг лужи талого снега. У нас на ногах галоши, одетые прямо на шерстяные носки, ногам тепло и не сыро. Мы, нас несколько детей, возвращаемся со столовой школы 64, где получаем еду: затируху. В руках у каждого из нас алюминиевая миска-плошка и алюминиевая ложка. Иногда мы стучим ложкой по плошке. Идем по улице Свердлова. Вдруг впереди идущие сворачивают в сторону домов, а за ними быстренько поспешают остальные. Мы с Алюшей делаем тоже самое. И вот, не понимая еще суть дела, мы протискиваемся в какие-то двери и под окрики «Тише!» поднимаемся в полном мраке по какой-то боковой металлической лестнице куда-то наверх и через узенькую дверцу сразу оказываемся где-то на верхнем просторе откуда видно все что делается перед нами и внизу, и мы видим в сине-голубом свете сцену с красивейшими декорациями, а в центре стоит в полном одеянии ковбой и поет. Это было зрелище, но это была и сказка. Как после луж и галош мы смогли перенестись в атмосферу оперетты Роз-Мари? Разве это может когда-нибудь забытся? Нет, никогда. И до сих поря вижу поразившую меня красоту нездешних стран на сцене театра оперетты. Не удалось мне тогда узнать, что за театр оперетты представлял тогда спектакль приезжий, эвакуированный из какого-то города или местный.

Был еще один жанр сценического искусства, с которым нам удалось познакомиться в этом возрасте. И стоит он в моей памяти совсем особняком. В один прекрасный день мы с Алюшей и Женей Сафоновой идем в театр имени Свердлова слушать оперу Чайковского «Евгений Онегин». Моя готовность к пониманию этой оперы была нулевая. Тем не менее, сидя в зале, я была захвачена совершенно новым для меня театральным действом: музыка, оркестр, певцы, костюмы, ошеломительные декорации. Но именно все это как –то уводило меня от понимания происходящего на сцене, от самого содержания произведения Пушкина «Евгений Онегин», не давало мне чего-то целостного. Музыка была отдельна, пение отдельно, и даже двигались артисты, как мне казалось, сами по себе. Вдруг, уже в конце спектакля, Женя обращается ко мне с восторгом: «Посмотри, какой, действительно, у нее роскошный малиновый берет!» Я смотрю на сцену, и слышу, как она проговаривает мне на ухо только что спетую фразу: «Кто там в малиновом берете с послом испанским говорит?» и понимаю, что все, что я слышала и видела в этот момент, музыку, голос певца, исполняющего партию Онегина, малиновый берет Татьяны, всё это существует только для того, чтобы мое восприятие было полным. Женя как бы дала мне золотой ключик, я была поражена, оказывается, слушать музыку, певцов и видеть костюмы, мизансцены надо все вместе, в одном охвате. Это, как я поняла своей детской душой требует гораздо больше внимания или еще даже лучше — предварительной подготовки. Впрочем не зря же люди, собирающиеся слушать оперу, стараются хотя бы заранее прочесть либретто. Оказалось, что это первое посещение оперного театра послужило для меня началом того, что опера навсегда стала мне интересной.

Лето 44 года мы провели в Ташкенте, работы в Чимгане не предвиделось, поэтому мы узнали в полной мере жару солнечных дней Средней Азии. Некоторым образом нас выручал парк Тельмана с его Саларом.