Путь заговорённый. К 80-летию поэта Искусство Ташкентцы

Александра Давшан

Метод вольных ассоциаций и время Александра Файнберга

Исследование доктора филологических наук Александры Николаевны Давшан через прочтение стихов Народного поэта Узбекистана Александра Аркадьевича Файнберга раскрывает грани этой неповторимой личности. К сожалению, по техническим причинам публикуемый текст пришлось разделить на несколько частей.

Путь заговоренный

Ты сам свой высший суд.

Числа. Голубая звезда. Имя. Душа. В них и через них слышится слово поэта. Но числам нет конца. Всех звезд не увидеть. Среди имен остались неизвестные. «А душу можно ль рассказать?» Все смешать? И так найти другой уровень его поэзии?

В вольном сонете «Родина» самодостаточное соответствие образу, вынесенному в заголовок.

Меж знойными квадратами полей
она легла до горного отрога –
гудроновая старая дорога
в тени пирамидальных тополей.

Первая строфа утверждает реальный образ азиатской природы, ее рукотворного участка. Он постоянен в стихах Файнберга. Графический рисунок выразителен и характерен для его восточной темы. Кисть художника соединяется с эмоциональным словом поэта. В сонете «Родина» связаны «старой дорогой» противопоставленные природные компоненты: зной и тень, поле и горы, квадраты полей и пирамидальные тополя. Той же дорогой привычно идет лирический герой:

Я в юности не раз ходил по ней
с теодолитом и кривой треногой.
Я пил айран в той мазанке убогой,
где и теперь ни окон, ни дверей.

В стихотворении «Снос» почти прямое продолжение:

Листва сухая на айване.
На ветхой мазанке – замок.
Кривая речка меж развалин.
Холодной осени дымок.

На берегу – забытый чайник.
И под зеленою луной
плакучих ив салют печальный
над обреченной чайханой.

Итог должен подвести сонет, и он повторяет определение, противоречащее сущности понятия «салют».

Печальный край. Но именно отсюда
я родом был, я родом есть и буду.
«Ау, Европа! Я не знаю Вас».

Все, как и предполагает сонетная форма, определено. Однако заставляет остановиться и задуматься короткая фраза: «Ау, Европа! Я не знаю Вас». Но не она итог сонета и вернемся к ней позже. Сонетный замок не сразу раскрывается:

Вдали орла безмолвное круженье.
В зубах травинка. Соль у самых глаз.
И горестно, и счастливо мгновенье.

В его поэтическом словаре «травинка» и «мгновенье» индивидуально знаковые концепты, связанные с постоянными положительными глубокими переживаниями. Сочетание со слезами (соль у самых глаз) и эмоцией «горестно», как запоздалой реакции на образ печального края, принятие однообразности (круженье) в природе и неизменяемости жизни (убогая мазанка без окон и дверей) лишают сонет привычной клишированности главного образа. Но именно Родине принадлежат травинка и дар счастливого, пусть и мгновенного состояния. Образ создан исключительно на основе личного восприятия, личное местоимение Я употреблено пять раз, чаще любого другого слова. Узнаваемость голоса Файнберга – в отсутствии громких слов в присутствии высоких понятий. Поэтому хрестоматийно известное стихотворение «Касаясь трех великих океанов, она лежит…» перекрывается его современными обычными словами:

Рвут океан тройные кили.
Им три отчизны – не беда.
Но мы такие, мы такие –
единожды и навсегда.

В дом пирога не завлекает
подкова, вбитая в порог.
Такое счастье. Жизнь такая.
И мы ей тоже не пирог.

Но стерегут траву и камень
след матери и след отца.
Такая твердь. Трава такая.
Такие судьбы и сердца.

Из детства вылетевший чижик.
Свистулька. Перышко мое.
Без нас и не взгрустнет Отчизна,
а мы подохнем без нее.

А теперь даты: сонет напечатан в 1990 году, стихотворение «Рвут океан тройные кили» в 2000 году и «Снос» в 2008году, и авторская позиция не меняется. Холодная отчизна, моя страна, безлюдная равнина – синонимы Родины в лирике Файнберга. Природный мир в их основе. Стихи о сером журавлике в пасмурном небе и подстреленном кабаненке в азиатских «Камышах» лишний раз свидетельствуют о безграничности мира поэтического вопреки географической прописке. Образ печального края оказался неизменным, как и отношение к нему: «Несчастливые края, я люблю вас, не лукавя». Причина не в погоде. Ландшафты российские и азиатские лишь фон для образа лирического героя в главных его параметрах.

Среднерусские края.
Где конец их? Где начало?
Преклонись, печаль моя,
перед этою печалью.

О том же в пустыне – стихи «Караван», «Саратан» и др.

Солнце твое.
Оно жарит тебя, как жарят гусынь.
Горит саксаул. И летят поезда мимо пустынь.

Вараны хвостами следы на песке замели.
Потрескались карты
и фотопланшеты, и губы твои.
Под войлочной шляпой в глазах твоих бродит мираж.

Холодная отчизна в климатической российской характеристике и миражная в пустынном зное – варианты малой родины поэта. Ее образ во второй половине двадцатого века потеснил изображение великой страны. Но и в «тихой лирике» Н.Рубцова малое пространство таило грустную несовместимость. «Мать моя здесь похоронена», – пишет он в стихотворении «Тихая моя родина», но получает в ответ: «Это на том берегу».

Детализация образа малой родины осветит его историческими реалиями и приведет к их поиску «на всем белом свете». Для Файнберга историческая родина в декабристской Сибири и в новом ее покорении стройотрядом, в далеких трагических событиях Коканда, в близорукости убогих царьков и князей.

Все это было, было, было.
Я сплю тревожно по ночам.
И с каждым днем не от любви
глаза сужаются мои.

Классический, вечный в искусстве образ Родины подчинялся самому строгому судье – времени. В поэзии Файнберга общая закономерность отразилась в появлении образа чужбины.

Чужая? Когда в его лексиконе появилось это слово? Впервые по отношению к себе:

Что я в жизни искал?
Что было надо мне? 
Дурень.
Из дальних мест
странствующий чужак.
Не признает подъезд.
Не узнает чердак...
Стала чужою дверь...

Традиционно по отношению к поэту:

Когда твой стол стоит, как бедолага,
сухи чернила, ящики пусты,
в завалах книг разбросана бумага,
пыль проедает чистые листы,
шатайся по горластым барахолкам
бездумным и веселым чужаком.
...
...пусть на тебя со злобой пальцем тычут,
сочтя птенцом из чуждого гнезда.

Именно в таком контексте повторяется данная лексема. В чужеродности творческой личности ее счастье и ее одиночество. Ситуации разные: «За кровь свою скупи чужие звуки и оставайся вечным на земле». Но «жить не своей, чужой судьбой одно, что быть воришкой». С эмоционально возвышенной интонацией определение «чужой» так же встречается: «Под чужие бескровные гимны соскребу я с души своей ржу». Неординарная разработка при изображении особой формы творческого процесса в стихотворении «Начинающему переводчику».

Стихами странствуя чужими,
в блаженстве слушая Восток,
вдыхаешь ты, как дым чилима,
медлительный и сладкий слог.
...
Пей аромат строки восточной,
но не рискуй перевести.
...
Едва пошлет тебе аллах
свой тайный звук, сокрытый в слове,
как сладкий слог соленой кровью
забьется на твоих губах.

Понятие усложнится, противопоставление уйдет в тень, откроются линии соприкосновения, поменяется авторская позиция, когда утвердится осознанное желание действенного единства.

Ровесник за неведомою далью,
чужой мой, я никто в твоей судьбе.
Но ты в себе несешь мое страданье,
и мой восторг ты чувствуешь в себе.
Болят у нас одни и те же раны.
Но что-то развело нас навсегда.
И мы зовем чужими наши страны.
Чужими кличем наши города.
А жизнь одна. И завтра в этой жизни
не всем дано проснуться на заре.
И потому какие ж мы чужие?
Какие ж мы чужие на земле?

Конкретизация «чужого ровесника» становится возможной при близком общении, когда он «мой наглый гость – богатый европеец». Сатирическая поэма «Струна рубайата» не один год была на слуху. Озорная, с любовью к родному голубому краю и насмешливым уважением к заносчивой Европе, она могла быть опубликована в новом веке и получила признание. Четкий русский язык поэта дополнился звуками тюркских слов, смысл которых раскрыт авторским «толковым словариком» во «Вступлении для европейца».

Европа, ты еще не поняла,
что означает слово «домулла»...
А то, что в голубом моем краю
лишь мудрых величают домуллою.

Глаза слепые протерев от сна,
послушай, как звучит моя струна,
и знай, что речь идет о перепелке,
когда ты встретишь слово «бедана».

Теперь «супу» я разъясню тебе.
Супа, Европа, это канапе,
на коем и едят, и спят под небом,
и женщину ласкают, и т.п.

И еще с десяток слов. Толкование расширяет знание, но национальная изюминка языка подчинена национальной психологии, сформированной веками. На первом месте непонимания остается юмор.

Он призван – острослов – смешить народ.
Остроты он готовит наперед
Но только в них – где лезвие, где обух –
увы, Европа, ум твой не поймет.

Но вот к остроте он навел мосты.
И смолк, хитрец, не подведя черты.
И в ожиданье трепетном веселья
все напряженно приоткрыли рты.

Натянута струною тишина.
Остроту ждут. И выползла она.
И взвился смех с таким истошным визгом,
что в обморок упала бедана.

В сонете активное начало лирического героя (Ау, Европа, я не знаю Вас) и в поэме обозначенная позиция гостя (Европа нас не поняла) оказались близки незнанием и непониманием. Отсюда горечь финала:

Ты больше не воротишься сюда...
Прощай, мой европеец навсегда...
Но от того, что было и что будет,
вдруг чувствую звериную тоску.

Личное желание не совпадает с установками окружающего мира. Поэтический ответ Файнберг нашел в «Вольных сонетах». Их ташкентское издание 1990 года (с предисловием Новеллы Матвеевой) закрепило композиционное место сонета «Исповедь». Оно второе во всех публикациях. Обнародуя свое кредо, автор объяснял: «в горечь правды меда я не лью». Текст сонета испытал споры о родине исторической, малой и великой, о национальных корнях. Его первая строфа читалась так:

В любой травинке чувствую родню.
И, в землю глубоко уйдя корнями, 
я отчество свое не поменяю.
Отечество тем паче не сменю.

Во всех последующих изданиях две последние строчки поменялись местами:

отечество свое не поменяю,
а отчество тем паче не сменю.

Отечество и отчество – однокоренные слова. Иногда говорят, что отечество или отчизна по сути отличаются от родины. В отечестве ты должен что-то сделать сам. Отечество – отец, родина – мать. Формальное выражение отчества присуще не всем языкам, и не только оно доказательство родственного корня. Файнберг, меняя строчки, выбрал не традицию языка, а «заговоренный путь» в своем отечестве.

Другой вольный сонет «Утешение», также получившей постоянное место, осложнил связку родина – отчизна, добавив чужбину:

Я знаю, что чужбина – это лед.
Но лед чужбины – это, брат, не диво.
А диво, если край, до слез родимый
в душе тебя родным не назовет.

Меня порой отчаянье берет.
А вдруг не растоплю я этой льдины?
Что если мне и в смертные седины
дыханьем не ударит ледоход?

Как быть тогда? От горя удавиться?
Летать по свету изгнанною птицей?
Прости. Ни то, ни это не по мне.

Так для чего же думать об итоге?
Надежды мне достаточно вполне.
Да и могила – не конец дороги.

Огромный мир и родимый край не оставались прежними. Юный поэт «стоял меж Байконуром и Невадой», но ждал свидания с подружкой. Для взрослого лирического героя «на землях этой сдвинутой страны лишь тени от Любви, Надежды, Веры». Новые переживания расширили круг «отчизна – чужбина» новыми обстоятельствами. Они дали вольным сонетам заголовки «Отлет», «Прощание», «Письмо», «Возвращение», «Путь», написанными и напечатанными через десять лет. Пейзажные детали отошли на второй план, заслонились поступками:

Прощай, мой друг. Прощай, крыло в тумане.
Лети. Не осуждаю. Не виню.
А я? Что я? Я об отце и маме...
Родной могилы нет в чужом краю.

В переписке невеселые советы: «тебя в тоске влечет неодолимо к моим горам, в зеленые долины… А что как время все уже спалило, и только звон потрескавшейся глины ударит в глубину твоих зрачков? А что как сердцу милая душа сгорела и не стоит ни гроша? К чему тебе такая неизбежность?»

Возвращение в прежнюю жизнь не менее трагично: «Провинции любимые черты. Базарчики, шлагбаумы, бараки… Прости меня, родное захолустье. Лишь пред тобой со смехом расколюсь я, что жизнь моя – всегда наоборот. Да и плевать! Как вышло, так и вышло». С годами позиция Файнберга в в ыборе судьбы только укреплялась:

Пускай мой край совсем не рай,
я даже в горькую годину
могилы предков не покину,
а там хоть все оно сгорай.

Пускай развал, пускай беда
швырнут мне пепел на седины.
Хоть нож, хоть пуля – все едино.
Я не уеду никуда.

Однако к отъезду все отнюдь не сводилось. Поэт оставался поэтом. Когда он покидал пространство быта и оставался в пространстве искусства (М.Бахтин), появлялись слова:

Такой, брат, расклад, что под занавес жизни
все горше и горше мне петь об отчизне.

Все чаще она и все с большею силой
дает мне понять, что я не был ей сыном.

Порой привечала. Порой ненароком
ходить позволяла по этим дорогам.

То званным считал я себя, то желанным.
А вышло, что был я всего приживала.

Ну что же, отчизна с улыбкой отпетой?
Спасибо тебе говорю и за это.

За ложь моих взлетов, за правду падений.
За ту слепоту. И за это прозренье.

За пламя костров, что горят, не сгорая,
вдоль этих дорог между адом и раем.

Но происходящее нуждалось не в лирических интонациях – в объяснении происходящих перемен. Не задерживаясь на причинах, пережитых и переживаемых современниками до сих пор, процитируем точку зрения поэта, лишь однажды озвученную.

В изгнанье рожденные.
Нет у нас, милая, права
на счастье людское,
тем паче на крест и на славу.

Слова обращены к Инне, но понятны всем. А земля обетованная у каждого своя…

В последний год он писал по-другому, не маскируя грусть, отстранившись от иронии, без слов утешения. Очень просто и спокойно.

Есть завершенье – король, оборванец ли –
крест ли, звезда, полумесяц – жизнь прожил и – в Лету.
Но песня… Но песня всегда обрывается недопетой.
Да всех нас – по-рабски ты жил иль сражался с драконом –
забвение ждет, мой дружище, забвенье, забвенье.
И только лишь песне, и только лишь песне даровано воскрешенье.