Просто случай… История Ташкентцы

София Вишневская:

Несмотря на строгое предупреждение, я люблю разговаривать с незнакомцами. Вернее, слушать их. Привычно задашь вопрос и вслушаешься в речь, страстно жалея, что опять без микрофона и не можешь записать…
Профессия не умирает, как когда-то казалось, даже перестав быть самым главным делом моей жизни.
Есть у меня в Питере заветные места. Это не Эрмитаж, не Петродворец, не Русский музей и не Исаакиевский собор с маятником Фуко, который зачем-то сняли, а кафе-кондитерская «Север». Невский проспект, 44. До 1951 года кафе называлось «Норд». Изменено в рамках борьбы с космополитизмом.

Два белых медведя опять ждали меня в витрине. С ними была хорошо знакома. Сын учился в Ленинграде. Иногда мы там пили кофе с молоком и ели пирожные «Буше», незабываемо вкусные, говорили, что в тесто добавляется капля рома. Но это не часто случалось, ходили, как в музей. Уютно, тепло, особенно, когда на улице серо грустно, мокро, и денег нет… Рассматривали торты-легенды в витрине: «Белая ночь», «Лунный», «Норд», «Славянский», «Аврора», я вдруг усомнилась: а вдруг торт назывался «Крейсер Аврора»? Забыла…
Потом изменилось всё – жизнь, страна, люди, я, мои друзья. Ленинград опять стал Санкт-Петербургом. А еще на моей памяти его называли городом трех революций, колыбелью революции, Ленинбургом, Питером, сравнивали с Венецией, сокращали до СПб.
Но медведи, как были белыми, такими и остались, махнули мне лапами.
И я зашла. Через двадцать лет…
Было много народа, вкусно пахло кофе, корицей, ванилью… Вообще-то я направлялась в театральную библиотеку (на улицу Зодчего Росси, 2) к своей подруге юности. По дороге решила, что сладкое просто необходимо для наших редких встреч.
Пирожные и торты назывались по-прежнему. Но я решила все же уточнить – не изменилось ли качество «Буше», знаменитого питерского кулинарного шика. «Наполеона», который был как домашний. Задала один- единственный вопрос даме, так в Питере, как когда-то в Ленинграде, еще называют женщин в возрасте, в шляпе с полями, перчатках и длинным зонтиком (хотя дождя не предвиделось):
– Простите, пожалуйста, похожи по вкусу на прежние?
– Мы все любим привычное, – сказала она. – Ничего нет вечного под луной. Но я все равно хожу сюда за пирожными для мужа. У меня диабет… Нигде таких не было. И нет больше… И не будет. Иллюзия. Привычка! Я и жить не могу в других городах, скучаю, мои дети живут в Нью-Йорке, внуки в Австралии, а мы с мужем остались в «слезе».
– Простите? Где?
– Понятно! Вы не питерская!
– Нет…
– Я с рождения живу здесь рядом, на углу улицы Рубинштейна и Графского переулка, в «Слезе социализма»
– Первый раз слышу.
– Но что вы, деточка?
Мне лестно, когда меня так называют. И я начинаю соответствовать, превращаясь в добросовестную отличницу, внимая каждому звуку…
– Дом-коммуна инженеров и писателей. 52 квартиры. Без кухонь и с одной душевой комнатой в конце коридора. Представляете? И дом прозвали «Слезой социализма». Такой же, как в Москве дом Наркомфина Моисея Гинзбурга. Шедевры невозможные для жизни. Очень сейчас модные: ах, конструктивизм, ах, авангард, ах, знаменитый проект архитектора Андрея Оля. Но в нашем доме все-таки больше стариков доживающих свой век, как мы, и детей и внуков бывших знаменитых обитателей.
– Я ничего не знаю.
– Охотно верю. Сейчас никто ничего не знает, остальные не помнят. В нашем доме Оля Берггольц на пятом этаже жила, Мара….
– Какая Мара? – уже совершенно обалдевая от происходящего, я ведь только о вкусе буше спросила…
– Вы не знаете Мару? Маргариту Степановну Довлатову? – ужаснулась Дама.
– Я из Москвы! – только тихо напомнила.
– С племянником знакомы?
– Только по книгам, – я уже боялась углубляться
– А может быть, вы Иду Моисеевну знали?
– Точно нет!
– Ее все знали, в нашем доме с войны жила, хорошим человеком была. Умерла. 25 лет назад
– А кто эта Ида?
– Я и говорю мужу: все всё забыли! Ида! Дочь Моисея Соломоновича!
«О господи! Как будто Моисей Соломонович единственный на свете», – думала я…
– Наппельбаум – вам это что-то говорит?
– Да! Фотограф!
– Фотомастер! Портретист! Философ! Вы когда-нибудь видели портреты Гумилева? Пастернака? А Есенина? Улановой?
У меня стало дергаться веко …
– Может быть, зайдете к нам? Я вас с мужем познакомлю. Дом посмотрите. Фотографии. Чай у меня хороший есть…
До сих пор жалею. Собеседница была чудесная. Красивая, я разглядела. Честно, я очень хотела посмотреть дом, памятную доску Ольге Берггольц. Все мы когда-то зачитывались «Дневными звездами». Чайку с пирожными попить неспешно в старой питерской квартире. Но меня ждали. Очень! Я стала прощаться. Обнялись.
– Сколько вам лет, деточка?
– 70! – соврала я.
– А мне 80!
– Почти рядом, – сказала я деликатно.
– Нет, большая разница 3650 дней и ночей. Ночь не равна дню. День мелькает, ночь не кончается, а жизнь мчится…
– Все равно наш возраст преклонный! – как-то мне было неловко быть такой молодой…
– О чем вы, милая, говорите! Между 70 и 80 – вечность!!!
*****

Придя в библиотеку, я сходу, быстро обнявшись, спросила у своей подруги:
– Ты Иду Моисеевну знаешь?
Она дико на меня посмотрела, но спокойно спросила:
– Конечно! Какую именно?
– Их что много?
– Несколько! Самая известная Ида Наппельбаум
– Ага! Кажется она? А кто это?
– Зачем тебе? Писатель, поэт…
– Книги ее есть у вас?
– Конечно!
– Давай, что-нибудь покороче, посмотреть хочу в темпе.
Я открыла книгу на первой попавшейся странице – и прикоснулась почти вечному. Удивительному (по совпадению) открытию: «Мы сидели в моем доме уже не на Невском, а в маленькой квартире писательского дома на улице Рубинштейна. Сидели за чашкой чая у большого круглого стола, где хозяйничала мать моего покойного мужа, поэта Михаила Фромана. Кроме нее, здесь были Анна Ахматова, я и мой второй муж Иннокентий Басалаев. Он работал в редакциях двух журналов: «Ленинград» и «Звезда». У него с Анной Ахматовой были редакционные вопросы. И еще одна тема здесь звучала: Анна Андреевна недавно вернулась из эвакуации, очарованная встречей с миром Узбекистана, встречей со столицей его – Ташкентом. А оба ее собеседника – и мать Фромана, и Басалаев – были ташкентцы. Там прошли их детство и юность. Они все страстно и любовно говорили об этом городе. Я предложила Анне Андреевне сняться. Она охотно встала у книжной полки, и я старомодным аппаратом сделала ее снимок на фоне книжного ряда. Тогда же она написала в альбом автографов Басалаева свое стихотворение.

ОТРЫВОК

(Черн.)

Ин. Басалаеву на память о нашем Ташкенте

Не знала б, как цветет айва,
Не знала б, как звучат слова
На вашем языке.
Как в город с гор ползет туман,
И что проходит караван
Чрез пыльный Бешагач,
Как луч, как ветер, как поток.

***

И город древен, как земля,
Из чистой глины сбитый.
Вокруг бескрайние поля
Тюльпанами залиты.

***

Теперь я всех благодарю,
Рахмат и хайер говорю
И вам машу платком.
Рахмат, Айбек, рахмат, Чусти,
Рахмат, Тошкент, – прости, прости,
Мой тихий, древний дом.
Рахмат и звездам, и цветам,
И маленьким баранчукам
У чернокосых матерей
На молодых руках...
Я восемьсот волшебных дней
Под синей чашею твоей,
Тобой дышала, жгучий сад...

Ахматова
28 сентября 1945 г.
Публикация – Наппельбаум Ида Моисеевна (р. 1900) – поэт, мемуарист.

P.S. А все говорят, что сладкое вредно, не верьте!