Поэт Александр Файнберг Ташкентцы

София Вишневская прислала этот отрывок из новой книги Владимира Хилевича Ферлегера.

Автор пишет о себе: Родился в селе Бричмулла в 1945 году. Физик-теоретик, доктор физико-математических наук, работал в Институте Электроники АН Узбекистана. Автор более 100 научных трудов. С середины 80-х годов начал писать стихи и прозу, публиковался в «Звезде Востока», в альманахе «Ковчег» (Израиль), в сборнике стихов «Менора: еврейские мотивы в русской поэзии». С 2003 года проживаю в США. В 2007 году в Ташкенте вышел сборник моих стихов «Часы». В 2016 году в Москве издана книга «Свидетельство о рождении».

Вернусь теперь на улицу Жуковского, вспомнив, что в ее ответвлении в сторону Винзавода, под названием: 5-й проезд Жуковского, проживал в начале 60-х годов молодой и веселый зритель того самого ярмарочного балагана — поэт Александр Файнберг, Саша… Сашка.

Википедия: Файнберг Александр Аркадьевич, 1939 – 2009, народный поэт Узбекистана, награжденный президентом России Медведевым медалью Пушкина, автор 15 поэтических сборников, двух десятков киносценариев художественных и мультипликационных фильмов, переводчик узбекской поэзии от Алишера Навои до его, Александра Файнберга, современников Эркина Вахидова и Абдуллы Арипова.

И еще о Саше и его современниках… Если совсем коротко, то это был редчайшего свойства творческий человек. О нем, при широкой его известности и обширнейшем круге общения, при завистливой склочности, обычной в литературной среде, я не слышал, никогда и ни от кого, ни единого худого, или даже просто неуважительного слова, ни о нем лично, ни об его поэтическом творчестве.

Его великий тезка Александр Сергеевич Пушкин высказывался в том смысле, что пока не требует поэта к священной жертве Аполлон, он мог быть, а, зачастую, и был, таким же сукиным сыном, как любой его приятель, вроде Евгения Онегина, /Онегин, добрый мой приятель, родился на брегах Невы…/, если еще и не хуже. Но Саша Файнберг не мог и не был .

Имеется тому и вещественное доказательство. В 2016-ом году в Ташкенте опубликована Книга воспоминаний о народном поэте Узбекистана Александре Файнберге: «Лист с неровными краями, сохрани мои стихи…», 400 страниц, 48! авторов.

Меня среди этих 48-ми нет. Так что, привыкший выстаивать с юности в длинных очередях, буду 49-ым и самозваным.

О поэте Файнберге я знал еще в 1962-ом, будучи студентом первого курса. Он уже тогда, почти ничего еще не опубликовавший /первый его поэтический сборник «Велотреки» выйдет в 1965-ом/, считался в студенческой среде знаменитым поэтом.

Впервые я увидел его на одном из университетских вечеров, где он читал свои стихи. Они были совсем не похожи на то общественно значимое, злободневное, эстрадно-пафосное, /поэт в России больше чем поэт[1]  / или экстравагантно и модернистски новаторское, что собирало стадионы восторженных слушателей. У Саши же слова складывались просто, как бы сами собой, так:

В маминой комнате тихо и светло.
Если кулаком ударить по столу,
Тонко вздрогнет мамино чайное стекло…
Брызги на полу.

И так:

В Лозовеньках тихая вода,
Берега малиной занесло.
И качнув тугие провода
Утонуло солнце за веслом.

Или так:

Жди скрипача.
Он в гостях у землян.
На сутулых плечах
Свет осенних полян.

Жди скрипача.
Пусть не топлен твой дом.
Пусть скрипит по ночам
Водосток за углом.

Уверен, что не только мне одному строки эти запали в уши и запомнились. И по прошествии полувека я цитирую поэта Александра Файнберга по памяти.

Лично же, я познакомился с Сашей года через два после того, как услышал его стихи. Познакомился при следующих обстоятельствах.

В виде общественной нагрузки, выполняемой мною, однако, не без удовольствия, я трудился тогда редактором студенческой стенной газеты ЛЮКС физического факультета ТашГУ. Ее хитроумное, придуманное предшественниками, название имело троякий смысл. С одной стороны — «люкс» принятое в физике название единицы освещенности, с другой: да будет свет! да скроется тьма!. С третьей же, самой главной стороны, ЛЮКС означал: Л[исток] Ю[мора] и К[омсомольской] С[атиры].

В те далекие, хотя и еще оттепельные времена, при наличии жесткой цензуры печати и при полном отсутствии чего-то вроде интернета, стенные газеты были практически единственным полудозволенным пристанищем самодельного печатного слова и их таки читали.

Редколлегия наша состояла из двух постоянных сотрудников. Вторым был классный художник – мой друг и однокурсник Иззат Кинжалин, /важная в данном повествовании персона, речь о нем впереди/.

Существовала и небольшая инициативная группа записных факультетских острословов и самостоятельных мыслителей, приносящих время от времени свои вдохновенные произведения. Был среди них и сочинявший небольшие стихотворные фельетоны Мирза, сын знаменитейшего узбекского поэта Гафура Гуляма.[2] / В 90-х годах, он, толковый ядерный физик, доктор физ-мат наук, был министром обороны независимого Узбекистана. Был недолго, потеряв престижное кресло в процессе клановой подковерной борьбы местных элит за власть /.

Приносила свои стихи и студентка Ира Богдановская, моя будущая жена.

ЛЮКС, как об этом писала почти в каждом номере двуязычная многотиражка «ТашУниверситет», много более других студенческих стенных газет, нагло злоупотреблял дарованной советской молодежи свободой. Его редколлегия под видом борьбы за успеваемость, трезвость и высокую нравственность студентов, а также за улучшение бытовых условий их проживания в университетских общежитиях, протаскивала голое смехачество, беспредметное наглое словесное трюкачество и хунвейбинского накала нападки на всяческое начальство, от министра просвещения до коменданта общежития включительно.

Кроме того ЛЮКС высокомерно и глумливо издевался над сохранившими пристойный характер стенными газетами других факультетов, особенно яростно: над «Советским юристом» юрфака и «Биологом-марксистом» биофака.

Ругал нас в университетской многотиражке один и тот же автор. Ругал иногда и за дело, но, обычно, придирался, как нам казалось, по пустякам. Так, яростный гнев автора вызвало имевшееся в нашем мартовском, посвященном наступающей весне, выпуске простенькое и совсем безобидное двустишие: Разведу чудный сад на помойке//В том саду будет петь крокодил.

Он, надо полагать, подозревал, что наша буколика скрывает зловредный эзопоязычный подтекст и потребовал разъяснить без обиняков: что мы понимаем под помойкой, и что — под чудным садом и крокодилом.

В своем апрельском номере мы с охотой разъяснили, что под помойкой мы понимаем помойку между вторым и третьим студенческим общежитием, под чудным садом – сад чудесных растений, существование которых запрещено буржуазной генетикой недобитых фашистов Вейцмана, Менделя и Моргана , но успешно взращенных биологами-марксистами методом яровизации народного академика Трофима Лысенко.

Что же касается до певчего крокодила, то мы торжественно клянемся: к горячо вами любимому журналу «Крокодил»/ в одной из своих статей автор многотиражки приводил «Крокодил» нам в пример: вот, мол, где настоящая сатира, вот как надо…/ он отношения не имеет. Позиция голосистого крокодила пока вакантна и автор многотиражки может занять ее сам, без предварительного прослушивания, если пожелает и своевременно сообщит нам об этом.

И тогда, в следующем номере ТашУниверситета, возмущенный автор потребовал прекратить существование нашей мерзкой газетенки, как не соблюдающей субординации между печатными органами. Имелось в виду, что факультетская газета не имеет права поднимать хвост и хамить газете университетской, типа как республиканская «Правда Востока» должна стоять навытяжку перед всесоюзной «Правдой».

Нам с Кинжалином, двум тогда еще непуганым идиотам, эта идея не понравилась и мы пошли в редакцию многотиражки, выпускающим которой был поэт Александр Файнберг. Пошли качать наши права.

Качать права, к счастью, не получилось. Получилось нам с Сашей Файнбергом подружиться.

Саша успокоил нас. Он объяснил: наш гонитель — некий Боря Геронимус, подписывающий свои критические опусы в многотиражке псевдонимом, образованным от имени его строгой супруги, под острым каблуком которой он обитает. Соответственно, псевдоним отвечает не на вопрос кто? /типа: Гречко, Герштейн, Геронимус /, а на вопрос чей? /типа: Галкин, Голдин, Гертрудин/. Ничем, кроме письменного идеологического занудства, Боря этот не опасен. Так что, понизив на совсем немного уровень хамства и нахальства, мы можем продолжать нашу полезную деятельность.

Саша специально приходил в наше университетское здание, чтобы посмотреть на разруганный Геронимусом ЛЮКС, и нашел его весьма забавным. Особенно ему понравился, нарисованный Кинжалиным похожим на городскую трансформаторную будку, новейший физико — евгенический[3] прибор Д.Е.-ГЕНЕРАТОР, с наглядным изображением его преобразующего полезного действия.

У входного отверстия прибора кучковались беспорядочной толпой очевидно плохие студенты: развеселые, патлатые, разряженные в новомодный прикид, пьющие вино из горла и курящие на ходу парни и девицы. Из этих человеческих отбросов действием биополей ДЕГЕНЕРАТОРа получались на выходе очень даже хорошие студенты.

Они выходили из чрева прибора в наш прекрасный и яростный мир бесполыми и одинаковыми, как слепленные бездушным автоматом мороженые пельмени. Каждый стал унылым остроносым очкариками с тяжелой связкой учебников в худых руках. Они больше не были пестрой разухабистой толпой, а двигались правильным эквидистантным строем, и были одеты в одинаковые серые, мятые и грязноватые лабораторные халаты.

Такова была наша КС — Комсомольская Сатира стенной газеты ЛЮКС образца первой половины 60-х годов.

Действие ДЕГЕНЕРАТОРа можно было обсуждать и в терминах стандартной триады: свобода, равенство, братство. На входе имелась только одна свобода. Прибор превратил ее в одно только равенство на выходе. Что же касательно братства, то с ним ясности нет. Возможно, оно застряло в еще требующем доработки устройстве.

С этого момента мы с Иззатом зачастили к Саше, в его рабочую комнатенку в соседнем Университетском здании, где он, прикуривая следующую сигарету «Прима» от предыдущей, выстукивал все новые и новые стихи на выданной ему для работы в двуязычной многотиражке древней пишущей машинке «ремингтон» с кириллицей, переделанной под узбекский алфавит.

По этой причине в машинке отсутствовали литеры Ы и Щ. Сие наличие отсутствия не слишком раздражало, а более веселило Сашу. В переписке с начальством он заменял Ы,Щ на И,Ш. и зачитывал нам напечатанное типа: Товариш Хрушов сказал на прошание: ми, большевики, не забили завети Ильича.

А при печатании своих стихов он оставлял пробелы и вписывал потом от руки недостающие ы и щ. Веселило его тогда и многое другое. Я не помню его в 60-х ни возмущенным, ни раздраженным, ни, даже просто грустным или апатичным. Бодрой, деловой, дружественной и участливой веселостью, в добавок к очевидному яркому таланту, он очень располагал к себе. Его невозможно было не любить.

Мы нередко бывали вместе подолгу, говорили о разном и всяком, но более всего, конечно, о стихах. Саша читал и новые свои, и нравящееся ему чужие стихи. Одним из почитаемых им современников был поэт Наум Коржавин, и я помню до сих пор прочитанную Сашей с восторгом, сквозь выдыхаемый сигаретный дым, коржавинскую юношескую «Зависть»[4] :

Можно рифмы нанизывать
Посильней и попроще,
Но никто нас не вызовет
На Сенатскую площадь.

И какие бы взгляды мы
Ни пытались выплескивать,
Генерал Милорадович
Не узнает Каховского.

Что бы с нами ни сделали,
И в кибитках, снегами,
Настоящие женщины.
Не поедут за нами.

И были еще Иннокентий Анненский, Блок и Белый, Багрицкий и Сельвинский, Кирсанов и Корнилов, Ахматова, Цветаева и Ольга Берггольц,

Коган, Гудзенко и Винокуров, Поженян и Луконин, и многие другие, хорошо известные или совсем неизвестные поэты.

Так, я запомнил на всю свою не такую уж короткую жизнь стихотворение некоего Ташкентского автора, фамилию которого Саша называл, но она не запомнилась, надо полагать, потому, что ни о чем мне тогда не говорила. Все мои попытки установить имя автора были безуспешными. В ИНТЕРНЕТе есть почти все, но этого стихотворения нет. Вот несколько строк оттуда… может кто-нибудь из немногочисленных моих ташкентских читателей узнает автора.

Как начало бесконечной пропасти
Между «получилось» и «хотелось»
К мальчикам, застенчивым до робости,
Подступала мстительная зрелость.

* * *

И за все ребячьи неудачи,
Всей любви несбывшейся назло,
Мальчики дарили женам дачи,
Обращали в подвиг ремесло.

Слуги факта, факельщики фарта,
За год проживающие пять,
Словно после третьего инфаркта
Наступала молодость опять.

А ночами тоненькие-тоненькие
К ним приходят с грешными очами…
И встают ночами гипертоники,
И не спят, работают ночами.

Тогда, в первой половине 60-х, на фоне подслащенной любовной лирики в духе Степана Щипачева и Майи Борисовой, не говоря уже о популярной, переписываемой округлым девичьем почерком в школьные тетрадки, сладчайшей словесной патоке Эдуарда Асадова, это стихотворение нам нравилось.

Десятка полтора Сашиных стихов того периода времени я также знаю наизусть и повторяю их про себя, как средство помогающее вспомнив молодость, поднять все чаще бывающее плохим настроение.

Это маленькое Сашино стихотворение я очень люблю:

Две звезды
над моим чердаком.
Постарею ли,
сердце растрачу,
никогда,
ни о чем,
ни о ком
так не вспомню
и так не заплачу.

Две звезды…

Люди разные, судьбы разные… У меня это стихотворение ассоциативно связано в памяти с 1962-ым годом, и с опубликованной годом раньше в журнале «Юность» оттепельным романом Василия Аксенова «Звездный билет».

Главные герои романа — братья Денисовы: Виктор и Димка, — как и лирический герой Сашиного стихотворения, всматриваются в ночное небо и видят там, на запредельной высоте, нечто символически звездное/две звезды над чердаком Файнбергов в 5-ом проезде улицы Жуковского ; прямоугольник звездного неба, похожий на железнодорожный билет, пробитый звездным компостером в оконном проеме старого дома братьев Денисовых/, понятное только в юности , неизмеримо более важное, чем житейская суета, но трудно, очень трудно хранимое.

Сашин лирический герой уже знает, как глубоко, до слез, опечалится, если эти две звезды свои потеряет. А Аксеновскому, младшему из Денисовых — Димке/старший — погиб/еще только предстоит об этом серьезно задуматься.

Весной 62-го все мои одноклассники прочитали «Звездный билет». Прочитали и потому, что наш учитель литературы, незабвенный Морис Акимович Зольдинер, решил заменить полагающееся нам по учебному плану сочинение на тему Фадеевской «Молодой гвардии», этим, уже на все лады изруганным партийной литературной критикой, новым Аксеновским романом.

Сашино «звездное» стихотворение поднимает мое настроение, возвращая меня в то время больших надежд и больших ожиданий. Поднимает, хотя из тех радужных надежд и ожиданий мало что сбылось.

Ташкентская поэтесса Марта Ким, знавшая Сашу в более поздние времена, писала: «Файнберг не искал приключений, они наxодили его».

Забавным приключением, в которое втянул не искавшего приключений Сашу, упомянутый Иззат Кинжалин, я и хочу закончить свой рассказ о молодом поэте Александре Файнберге.

Но сначала — немного об Иззате. Кинжалин Иззат Туреханович — славный сын казахского народа, происходящий по материнской линии из древнего тюркского племени уйсуней, был человек штучный. Прекрасный рисовальщик, задиристый и бесстрашный, при небольшом росте и весе, драчун /в одном из посланных в деканат физфака милицейских протоколов, который мне, как редактору ЛЮКСа, не без подначки вручили, нарушение студентом Кинжалиным общественного порядка было описано так : с двумя милиционерами дрался, а третьего отвлекал глазами(!)/, известный в хулиганских кругах его родного города Алма-Ата под кличкой Миша Голован, из-за несоразмерно большой монголоидной лепки головы, эстет и интеллектуал, обладавший беспорядочным набором сведений из самых разных сфер человеческой деятельности, безразличный разве что только к изучаемой физике, был известен широкому кругу его друзей и просто знакомых как отчаяннейший врун.

Он был, именно, врун, а не лгун. Лгут из корысти, трусости, мести, зависти, карьеристских устремлений, всегда- ради той или иной выгоды.

Кинжалинское же вранье к перечисленным человеческим порокам отношения не имело и было, скорее, экзотической устной разновидностью искусства художественного слова /Файнберг говорил — художественного свиста/. Единственная цель сочинений такого рода со времен барона Мюнхгаузена — чтобы слушателю было интересно.

В один из декабрьских дней 68-го года часа за два до конца рабочего дня, я вернулся в Институт Электроники из библиотеки. Меня остановил коллега, известный грубиян Володя Чирва: «Тебя уже давно какой-то татаро-монгол ищет, с виду вроде как Идолище Поганое, но по-русски очень чисто и складно говорит».

Это был Иззат. Мы не виделись /у меня была Дубна, потом Рязань/ года два. Он отвел меня в темный угол возле туалета и зашептал:

-Никому, понял, никому не говори что видел меня. Меня КГБ ищет. Дело очень серьезное. Подробности… прости, не могу. Ты — ученый, карьеру можешь загубить не начав… Да тебя и не касается. Это наши, казахские дела… Мы степной, кочевой, от века свободный народ… сколько можно терпеть. Я из Шахризябза на один день прилетел, только с тобой увидеться. Но ты — никому… Я под расстрельной статьей хожу… Ну, ладно, хватит о грустном. Пошли в ресторан, посидим, выпьем, поговорим, я угощаю. Вот, смотри…

И он вытащил из бокового кармана своего старого заношенного пальто толстую пачку денег в банковской упаковке, пачку из новеньких купюр, все — рублевого достоинства.

Посидели, выпили водки, вспомнили старое, ЛЮКС, перипетии студенческих хлопковых компаний, поделились новостями из текущей, у кого – куда, жизни, не имеющими отношения к КГБ.

За несколько дней до Нового Года, случайно, возле консерватории, встречаю Файнберга. Саша спрашивает:

-Кинжалина видел?

-Видел.

-Он говорил, что его КГБ ищет?

-Говорил…трагическим шепотом. Врал, конечно. Врал вдохновенно и живописно как всегда. Я даже заслушался… Жив курилка.

-Нет, старик. На этот раз — почти правда. КГБ, действительно, ищет его.

И Саша Файнберг рассказал потрясающую историю.

В октябре этого года в Ташкенте проходил кинофестиваль стран Азии, Африки и Латинской Америки. Кинжалин, по причине широты интересов, отсутствия расовых предрассудков и гиперобщительности ни мог не принять участия в столь важном мероприятии.

Приняв на грудь для храбрости граммов 300 сорокоградусной, он, не зная ни одного из чужеземных языков, принялся в элегантной отечественной манере ухаживать за черной как ночь на экваторе, очень большой и красивой сорокалетней Сенегальской кинозвездой.

Звезда его притязания решительно отвергла. Он столь же решительно настаивал. Звезда пожаловалась организаторам Фестиваля. Те позвонили Куда Надо. Так Иззат оказался повязанным КГБ.

В КГБ быстро установили, что создавший угрозу Государственной Безопасности искатель экзотической эротики в стельку пьян, не имеет при себе никаких документов, но говорить может. Спросили, кто он по профессии. Сказал- художник, художник широкого профиля: портретист, баталист, маринист… короче — свободный художник.

Спросили — кто из уважаемых известных людей может удостоверить его личность. Сказал — поэт Александр Файнберг может. Сашу через пару дней нашли и доставили к майору, который вел Кинжалинское дело о злонамеренной дискредитации неизвестным лицом первого Ташкентского Кинофестиваля.

Майор был немолод, угрюм, плохо выбрит и как-то не по-чекистски, более всего щекастым, темно-красным в синих прожилках лицом, короткой шеей и складчатым тяжелым затылком, расплывчато толст. Он беспрерывно курил импортные тонкие коричневые сигарки, дым которых попахивал горелой тряпкой. Стул под ним бронхитно скрипел при каждом телодвижении. Майор был одет в военную форму своего ведомства, но на голове, вместо висящей на вешалке форменной фуражки была простая черно-белая тюбетейка.

Майор после короткой преамбулы спросил, и Саша ответил на нетрудные вопросы. Да, Кинжалин Иззат Туреханович, 1943-го года рождения; да, студент Университета и, да, художник. Добавил: художник очень хороший.

Майор встал из-за стола, медленно обошел кругом стоявшего с понуро опущенной головой уже двое суток как трезвого Иззата и сказал:

— Если ты художник, бутылист-морфинист, давай тогда нам здесь хорошо красиво стенд юбилейный делай, а там посмотрим… И добавил: а ты, товарищ Файнберг, домой к себе можешь идти, свободен.

Саша ушел, но дней через десять его снова нашли посланцы из КГБ, и он снова предстал перед тем же майором, который на этот раз рвал и метал, ругался матом на двух языках и грозил сурово покарать Иззата. И таки было за что.

Баталист-маринист все сложил, умножил, подытожил и сообщил майору, что для изготовления хорошего и красивого стенда ему необходимы материалы на итоговую сумму 80 рублей /краски, кисти, картон, листы ватмана и прочая мелочь, которую он, как специалист, должен выбрать лично/. Неделю назад, получив от майора требуемую сумму в наличных деньгах, он скрылся. Все попытки прославленной в повестях, романах, песнях и стихах строгой, беспощадной к врагам отечества организации, отыскать и наказать негодяя были безуспешными.

Файнбергу же на этот раз были заданы два вопроса. На первый: «Знает ли он где скрывается Кинжалин?» Саша дал краткий отрицательный ответ. За сим последовал второй вопрос: «Согласен ли тогда товарищ Файнберг, поручившийся за гражданина Кинжалина, вернуть из собственных средств Комитету Государственной Безопасности преступно похищенную сумму денег?.» На этот второй вопрос Саша дал подробный отрицательный ответ, аргументируя тем обстоятельством, что он лишь помог Комитету, по его просьбе, установить личность задержанного, но никаких поручительств за Кинжалина, ни в письменной, ни даже в устной форме, не давал.

В прошлые грозные времена безвременно ушедших один за другим: Ягоды, Ежова, Берии и Абакумова – Сашу, за такой вот ответ на второй вопрос, непременно бы без суда расстреляли, арестовав по этому делу еще несколько десятков его родственников, друзей, коллег, однофамильцев и случайных собутыльников. Но колесо истории в то почти счастливое время застряло в еще окончательно не затвердевшей оттепельной хляби. Сашу, тоскливо вздохнув, отпустили, лишь пообещав, после неотвратимо грядущей поимки Кинжалина /которая, кстати, так и не состоялась/, установить и его, гражданина Файнберга, роль в этом неслыханно дерзком преступлении.

В интересах истины считаю нужным подчеркнуть: никакой политической подоплеки в том Иззатовском преступлении не было. Комитет Государственной Безопасности УзССР был на моей памяти вовсе не первым госучреждением, с которым он поступал подобным образом, и, надо полагать, не последним.

В заключение приведу полностью мое самое любимое Сашино юношеское стихотворение, которое также знаю наизусть. В начале 70-х годов читал его сыну, теперь в XXI-ом веке читаю внуку.

ОСЕНЬ 1942-го

Тузик мокнет
под оградою.
А у нас на завтрак -
свекла.
А у нас окно
громадное.
Дождик
капает на стекла.

Подышу и нарисую
точку, точку
запятую.
В нашей группе малышовой
все рисуют
человечков.

А у нас сегодня
снова
не топили утром печку.
А на улице - пикап.
Дождик, дождик,
кап-кап-как.

Витька знает стих
про дождик.
Витькин папа
был художник.

Точка, точка,
запятая,
минус - рожица кривая.
Мама мне галоши купит,
когда буду
в старшей группе.

Дождик, дождик,
кап-кап-кап.
Дождик
капает на стекла.
А на улице - река.
А у нас на полдник -
свекла.

Перебирая в памяти все связанное с Сашей Файнбергом в 60-х годах прошлого века, я бормочу про себя сказанное одним очень большим поэтом /Борисом Пастернаком, который, однако, не был больше чем поэт/, во след ушедшему другому, Марине Цветаевой, тоже, всего-навсего, только поэту сравнимой величины:

Мне также трудно до сих пор
Вообразить тебя умершей,
Как скопидомкой мильонершей
Средь голодающих сестер.

[1] Это — не ах, как хорошо… Это — увы… и к сожалению. Мне, среди прочих, предлагали сформулировать свой вариант надписи на Сашином надгробном памятнике. Я посчитал достойным: «Он был не больше чем Поэт, но и никак, никак не меньше». Принято не было.

[2] Осенью 1941-го года Гафур Гулям написал: «Я — еврей! /Ответ Гитлеру/.» Приведу несколько строк из этого большого, переведенного на русский язык стихотворения. Я — еврей! Когда предок твой… не знал что такое и соль, и огонь…// На весь мир прогремел уже голос еврея, создавшего Тору.//Я — еврей!. Имя мое не произноси, эй, вампир! //Пусть оно рыбьей костью острой застрянет в глотке твоей. В Израиле Гафура Гуляма почитают как праведника. Ему, в городе Кирьят-Гат, на средства, собранные общиной его земляков — бухарских евреев, установлен памятник.

[3] Евгеника – наука, задачей которой является улучшение человеческой породы, методами, разработанными в животноводстве, популярная в нацистской Германии и запрещенная в СССР. Ее название происходит от греческого слова: евгений, означающего, как и соответствующее мужское имя: благородный. Однако такая трактовка этого эллинизма не является общепризнанной. Приведу в качестве примера запомнившееся по пересказу Саши Файнберга четверостишие, посвященное поэтом Евгением Евтушенко поэту Евгению Долматовскому.

Я - Евгений, ты- Евгений,
Я - не гений, ты - не гений.
Я - говно и ты- говно,
Я - недавно, ты - давно.

Такого рода евгеника ни в СССР, ни в современной России не запрещена и ныне успешно развивается.

[4] Так было прочитано Файнбергом и так мною запомнилось. Этот вариант существенно отличается от опубликованного в печати канонического текста стихотворения, содержащего, помимо прочих различий, не три, а четыре строфы. Я позволяю себе здесь эту вольность, оправдываясь тем, что пишу воспоминания не о поэте Науме Коржавине, а о поэте Алексадре Файнберге.