Чтобы помнили. Не счесть алмазов в каменных пещерах Искусство Ташкентцы

Сергей Гордин

Незнакомая, худющая, торгует домашними тапочками собственного пошива, видно, что пьющая, хорохорится, как птичка.
Перышки взъерошенные, клювик приоткрыт, и дышит… ну, вы знаете, как дышит замерзающая птица.
— Я, — говорит, — была у тебя с Тамарой Сологуб. Помнишь?
Наташа…

Ох, Наташа… Наташенька…
Еременко, она Чертенкова – бард, поэт, художник…
Как же так, родная? Что случилось с тобой, со мной, со всеми нами?

Снег стареет. Всюду слякоть.
Март на длинном поводке,
Разбираю мысли всяко,
Словно хлам на чердаке.

Не собрать их воедино,
Растуды-ть возьми меня!
А по Волге носит льдины,
Да грачиная возня.

Обалдевшие, чудные
Мысли, вас не обмануть!
Далеко мои родные
И домой заказан путь.

Это ее стихи. Это она на пресловутой Дороге Жизни на ТТЗ, название которое прилипло к этой улице с конца прошлого века, а уж с испокон нынешнего намертво.
Все было – и частники, и ключники, и рюмочники и неистребимые подловатые валютчики у ворот.
И рейды, рейды, рейды милицейские, санитарные, базаркомовские.
И все дань, и всем дай.
Вы же знаете, когда рейд – нужно хватать все свое, и прятаться меж домов и в ответвлениях базара. Не успеешь – отнимут, а то и тебя запихнут в автобус с сеточкой, да увезут ведомо куда, неведомо в который раз…
Это как повезет.
А повезет, так румянец на щеках от бега, глаза победоносно блестят, и в голос срывающийся, и как Меньшиков про пирожки с зайчатиной, кричишь – Тапочки! Домашние! Ручной выделки! На меху натуральном!
А в мыслях только вертится:
– Ну, купите же наконец, хоть пару… Устала стоять… Замерзла… Все на мне! И этого кормить надо, да и самой…надо…
А люди идут и идут, смотрят сонно, как сквозь стекло.
Почему говорят «горят трубы»? Это душа плавится, скукоживается саламандрой, кричит в голос немыми губами, и стопка, как вода спасительная, чтобы вообще не сгореть.
«И пью я эту водку, как огненную боль\ А огненную боль я пью, как алкоголь.» Это уже Гийом Аполлинер, знаменитые его строки.
А она, Наташа, пишет:

На Пасху падал снег крупозный,
Стыл на обветренных губах,
Не милостыню я просила
У Бога – Солнца – той весной.

Нет, не милостыню – руки исколоты шилом, на собственных ногах дешевенькая обувка, упрямство, сквозь обреченность проглядывает, и планы, про которые и она и я знаем, что не сбудутся никогда.
Нет-нет появляется на дороге муж ее – Коля-барабанщик. После перелома ноги хром, ходит уткой, но стильный – в шляпе, иной раз с платочком – джазист же. Сколько лет мы с ним вместе проработали – я в журналистике, а он в Ансамбле Гостелерадио Узбекистана, не знаю, как точно он назывался. Но работал рядом с Гацкозиком, а кто из джазистов не знает этого имени? Гордость наша.
Хотя впору новую поговорку придумывать – «Была ваша, стала наша, как говорят американцы». Или, импровизируя – «Все лучшее – Штатам». Кто только не уехал. Но и – кто только не остался.
Я, например, тот же Коля, Наташа…
Впрочем… есть что о нем рассказать, но это, и вправду, совсем другая история.
А пока, шьет она, а он изредка тоже торгует здесь на Дороге Жизни, пропивает втихаря, в одиночку доходы. Домой не доносит. Наташа узнает, плачет.
Хромой, с проплешиной, серый…
-Меня Файнберг Еремой называл, — говорит Наташа, — Вот обязательно соберусь и на могилку к нему поеду.
А называл он ее так действительно. И ласково – все к ней ласково относились – и Баринский, и Баграмов, и Балакин…
К той, прошлой Наташе.
Идешь иногда и видишь ее мерзлую, так баночку кофе, сигарет пачку или еще чем поможешь. Сама не попросит – гордая, все еще гордая.
А в словах – Вот барды узнают, что я тут – и приедут. И продукты Темур ( Валитов) привезет, и помогут, обязательно помогут деньгами…
Эх, Наташа-Наташенька – приехали они, да поздно, как раз к похоронам твоим успели.
Сначала мне утром почти Коля-барабанщик позвонил. Так и сказал:
– Это я, Коля-барабанщик. Натаха померла.
А потом я уже позвонил Степану Балакину, и ему Царство небесное. Он всех и оповестил…
1 марта. Ровно четыре года назад. А виноватым чувствую себя и по сей день. Встретил их накануне, сначала Колю у виноводочного, достал – Дай бабок…
Нагловатым таким тоном. И тон этот что ли, беспардонность обидела. Это ведь женщине помочь не грех, а не мужику здоровому.
А метров на сто выше замерзшая, стояла Наташа. Говорит – «Все, ухожу от него. Буду дочке помогать».
А глаза у нее уже и не птичьи, ни пса побитого, а просто тоскливые и погасшие человеческие глаза, глаза, которые уже ничего не ждут…
Если бы собаки умели озвучивать свои мысли, они бы говорили — «Глаза, тоскливые, как у человека, » — и сами ужасались этому.
Ну что мне стоило бутылку взять? Что стоило напоить? Обогреть? Не напоил, не обогрел, а, быть может, спасло бы ее это? Или тромб уже блуждал в теле, и ничем нельзя было помочь?
Никто уже не ответит на эти вопросы, а задавать их мне самому себе до конца. Вину чувствую.
А днями еще одна похожая вина прибавилась.
В Прощенное Воскресение попал в Чирчик, где праздновали масленицу.
Если вы не были в этом городе, то не видели одно из самых красивых архитектурных сооружений – каскад лестниц в сталинской ампирном стиле, с балюстрадами, площадками, переходами…
И вот поднимаюсь я по лестнице, далеко вверху видна толпа народа, люди наряженные, но и милиция, конечно, а навстречу мне несется прекрасный, чистый голос, и поет:
– «Не счесть алмазов в каменных пещерах»…
По лестнице спускается маленькая, в отрепья одетая, но ладненькая женщина, как говорится, жизнью битая, и распевает во весь голос –
-Не счесть алмазов…
Великолепно поет, чисто, а такие же глаза, как у нее, я уже видел – Наташины глаза.
— Что не на празднике, — спрашиваю?
— Да завернули меня оттуда, — отвечает. Помолчала и добавила, — да и х.. с ними…
А я, вы знаете, как тогда, четыре года назад, ведь понимаю, что этой вот певунье может больше жизни нужно выпить, что душа у нее горит и корчится, как саламандра…
Понимаю… и прохожу мимо…
Как часто все мы понимая – проходим мимо…
— Не счесть алмазов в каменных пещерах…
А в райских чертогах? Там, где сейчас Наташа Еременко?
Я вернулся потом, начал распрашивать про певунью, я хотел ей помочь, но не нашел, да и голос ее растворился в чистом воздухе, в синем небе, в окружающем пространстве, во времени…
Да и все мы тоже…
А вот и мои стихи для Наташи, в ее годовщину написанные – в Чертоги небесные… С Прощенного Воскресения три дня, но разве только в Прощенное Воскресение просить прощение нужно? Прости меня, Наташа — за черствость душевную, равнодушие сердечное… просто — пока дойдет… пока поймешь… а уже почти всегда поздно.

ЕРЁМА

Наташе Еременко.

Натахи нет, как не было,
А здесь она жила,
Здесь продавала тапочки
И каждый день пила.

С Колей барабанщиком
Тянулись серо дни,
Я не судья им, Господи,
Так жили, как могли.

На целине схоронена,
Не под землей - в грязи,
Поминки ей устроили,
А жизнь вот - не смогли.

Ломился стол от выпивки,
Да ей бы дня за три…
Поддать, поесть бы досыта,
И, может быть, спасли.

Холодная в автобусе
Качалась на полу:
- «Вы оставайтесь, граждане,
А мне невмоготу».

Стебаться осто,..здело,
И кожу шить с утра:
-«Вы оставайтесь, граждане,
А мне уже пора».

Раскисла карта новая,
Сцеплению хана:
«Пешком идите, граждане,
А я уже пришла».

И дальше не в автобусе,
Ее, скользя, несли,
Как не было, как в небыли
На самый край земли.

Завод кирпичный рядышком
И зеки тоже там,
Народ здесь собирается
По горестным делам.

За городом на столбики,
Уходит мой Ташкент,
Нам торит путь Наташенька,
А нас почти что нет.

СОЛЕНАЯ ГОРА
ТАШКЕНТ
СЕРГЕЙ ГОРДИН

P.S Выражаю благодарность Екатерине Литвиненко, что помогла найти стихи Наташи Еременко, Ирине Кондратенко за то, что недавно возложила цветы Наташе, Софии Демидовой за доброе отношение к Наталье, Тамаре Сологуб за фотографию, за стихи о Наташе. Царство ей небесное. Сегодня четыре года. Помяните.