«…И в Слове возродится Бог», начало История Разное

Л. Шахназарова

Когда мы встретим Рождество,
Когда зажжем свечу простую,
Мы вспомним жизни торжество
И мира ипостась иную.

В поющих небесах звезда
Укажет путь уставшим душам.
И сотворится вновь вода,
И воздух, и моря, и суша.

И ангел воспоет хвалу,
И чудо радости свершится.
И вечер позовет к столу,
Чтоб с ликованьем этим слиться.

Как свет играет в хрустале
И полнятся вином бокалы!..
И Бог родился на Земле,
И как звезда, она сверкала.

Свеча… Звезда… Ангел… Все, что «полагается» в рождественском стихотворении. Но есть в этих строках ташкентского поэта Баха Ахмедова еще один «персонаж», чье имя не названо, но его можно расслышать. Тот самый, о котором древние книги донесли до нас великое прозрение: «В Начале было Слово. И Слово было Бог…»

«Слово – Бог…» Два бессмертных, пророческих, провидческих слова, которым от начала времен должно стоять именно так – рядом. А потому, наверно, в строчке «И Бог родился на Земле…» с полным правом можно было бы заменить «Бог» на «Слово»…А праздник, который мы отмечаем как Рождество, назвать и иначе – Рождением Слова. Во всяком случае это именно так для поэтов. Лучших поэтов, писавших о Рождестве и… о Слове.

…И орел не взмахивал крылами,
Звезды жались в ужасе к луне,
Если, точно розовое пламя,
Слово проплывало в вышине.

А для низкой жизни были числа,
Как домашний подъяремный скот,
Потому что все оттенки смысла
Умное число передает.

Но забыли мы, что осиянно
Только Слово средь земных тревог,
И в Евангельи от Иоанна
Сказано, что Слово – это Бог.

Мы ему поставили пределом
Скудные пределы естества,
И, как пчелы в улье омертвелом,
Дурно пахнут мертвые слова.

Николай Гумилев написал это в 1920 году. Написал, остро чувствуя, что страшное время все больше, все необратимее делит общество, как он обозначил, на «людей книги» и «людей газеты». И прежде всего это отразилось – конечно же, как иначе? – на языке, на слове. Вошли в обиход усеченные недо-слова, вроде «спец» или «пишбарышня», и уродливые аббревиатуры в качестве названий советских учреждений (вспомним ильфпетровский «КЛООП»). Язык стал вырождаться, по выражению Бенедикта Сарнова, в «косноязычный, ублюдочный синтаксис» советского новояза.

…Сегодня будет Рождество,
весь город в ожиданьи тайны,
он дремлет в инее хрустальном
и ждет: свершится волшебство.

Метели завладели им,
похожие на сновиденье.
В соборах трепет свеч и пенье,
и ладана сребристый дым.

Под перезвон колоколов
забьется колоколом сердце.
И от судьбы своей не деться –
от рождества волшебных слов.

Родник небес – тех слов исток,
они из пламени и света.
И в мире, и в душе поэта,
и в Слове возродится Бог.

(Ива Афонская)

«И в Слове возродится Бог…» Да, совсем, совсем не случайно уничтожение духовных ценностей всегда начиналось именно с топора, поднятого на Слово. Насилие над ним шло рядом с запретами на освященные многими веками сакральные образы культуры. И, может быть, в первую очередь среди таких явлений было Рождество. Праздник непреложно, непростительно, бесповоротно религиозный.

… Вдруг кто-то в потемках, немного налево
От яслей рукой отодвинул волхва,
И тот оглянулся: с порога на Деву,
Как гостья, смотрела звезда Рождества.

(Борис Пастернак)

В советское время о том, чтобы праздновать Рождество, понятно, не было и речи. Да что там – даже отмечание Нового года, праздника, вроде бы не связанного с религиозной традицией, служило предметом ожесточенных споров, на него то накладывалось табу, то его снова разрешали.

Впрочем, злоключения этого праздника, так любимого взрослыми и детьми, начались раньше. Сто лет назад, в 1915 году, царь Николай II объявил празднование Нового года «непатриотичным»: в России жили по старому календарю и отмечали Рождество, а немцы, с которыми шла война, встречали Новый год вместе со всем миром.

Сменилась эпоха – и уже в советское время нежданно-негаданно «провинился» главный символ Нового года – елка. Ель, лесная пришелица, священный знак бессмертия, обретшая право присутствия на людских празднествах еще во времена язычества, а с XVI века – символ христианского Рождества… В Германии, Голландии, Англии ставили в доме целое хвойное дерево и развешивали на его ветвях украшения. Целых три столетия украшения эти были исключительно съедобными: яблоки – как воспоминание о райских плодах, росших на древе познания, пресные вафли – вместо просфор, символизировавших тело Христово… Ну и, конечно, пастила, имбирные пряники и орехи, которые золотили настоящим сусальным золотом… Казалось бы – всего лишь лакомства, детские игрушки… Но ведь опять-таки все – с тем же религиозным подтекстом!..

Крошку-ангела в сочельник
Бог на землю посылал:
«Как пойдешь ты через ельник,
– Он с улыбкою сказал, –
Елку срубишь, и малютке
Самой доброй на земле,
Самой ласковой и чуткой,
Дай, как память обо Мне».

(Саша Черный)

…«Седьмого января по новому стилю, в холодный, ветреный и хмурый день семья готовилась встречать рождество. У них не было елки, а без елки какое же рождество? – и отец предложил нарисовать елку на стене столовой.
– Дайте волю воображению, – говорил он детям, рисуя, – и ваша жизнь станет полней и прекрасней. Воображаемые чувства и их воображаемый источник сильней настоящих. Самый бедный человек – это тот, кто живет настоящим. Он – нищий. Он жалок. Только человек с воображением может быть творцом; без него – он раб четырех арифметических действий. Вот она, смотрите: наша рождественская елка!»

Рождество в стране моей родной,
Синий праздник с дальнею звездой,
Где на паперти церквей в метели
Вихри стелют ангелам постели.

Рождество в стране моей родной.
Добрый дед с пушистой бородой
Пахнет мандаринами и елкой,
С пушками, хлопушками в кошелке.

Детский праздник, а когда-то мой.
Кто-то близкий, теплый и родной
Тихо гладит ласковой рукой.

…Время унесло тебя с собой,
Рождество страны моей родной.

(Александр Вертинский)

Надо сказать, что наряжать елки запретили не сразу после революции. В 1917 году, как мы знаем, Ленин сам устраивал новогодние елки в Сокольниках, говорили, что он очень любил этот нарядный праздник, украшенный лесной красавицей. Но уже тогда раздавались недовольные голоса: атеистам рождественская елка не нравилась. Новое время, заявляли они, требует новых праздников.

Скоро будет Новый год –
Гадкий праздник буржуазный,
Связан испокон веков
С ним обычай безобразный:

В лес придет капиталист,
Косный, верный предрассудку,
Елку срубит топором,
Отпустивши злую шутку.

Тот, кто елочку срубил,
Тот вредней врага раз в десять,
Ведь на каждом деревце
Можно белого повесить!

Эту злую сатиру написал еще в 1919 году поэт Валентин Горянский. И как в воду глядел – во второй половине 1920-х елку признали «буржуазной затеей» и наложили на нее запрет. Выпускали плакаты, печатали статьи в газетах, организовывали комсомольские рейды…
И все-таки люди старались обойти запреты и устраивали своим детям традиционные праздники. В книге воспоминаний Натальи Соколовой описывается, как верующая семья, встречая Рождество, занавешивает окна, наряжает елку и впускает с черного хода гостей, – а в доме напротив сверлит глазами темную ткань шторы соглядатай…

Елочка с пятью свечами
Без игрушек и сластей
Робко льет скупое пламя
В нищей комнате моей.

Ах, не так же ль у порога
В мой заветный Вифлеем
Сам стою я перед Богом,
Не украшенный ничем!

Только иглами сухими
Всех земных моих тревог,
Только свечками скупыми,
Что Он Сам во мне зажег

И, мою пуская душу
В путь, намеченный едва,
Сам же скоро и потушит –
До другого Рождества!

(Дмитрий Кленовский)

А вот рассказ из воспоминаний ташкентского старожила: в нем – те самые драгоценные, неповторимые детали, что не подделать, не придумать, не вычитать нигде:

«О запретных елках мне рассказывала моя двоюродная сестра… Она старше меня и помнит больше. У нашей бабушки был частный детский сад, во время НЭПа их разрешали содержать. Приближался новый, 1928 год, дети ждали праздника, елку и подарки. А тут как раз вышел запрет, – и ничего этого, оказывается, нельзя. И все-таки моя тетя, Анна Кирилловна, нашла выход из положения. Оставалось всего несколько дней до конца старого года, но никаких приготовлений заметно не было. А Анна Кирилловна только загадочно улыбалась…
И вот в назначенный день в большой комнате квартиры родителей Маруси и Арамчика Джангирьянцев собрались все питомцы детского садика и их родители. Взрослые были в ожидании чего-то неизвестного. Детей пока что отвели в соседнюю комнату.
Посредине большой комнаты стояла подставка, видимо, как думали родители, для елки.
Бабушка села к роялю и заиграла.
И из смежной комнаты вышла… Анна Кирилловна. На ней было длинное зеленое платье, увешанное елочными украшениями, на лбу – большая елочная звезда. На распростертых руках, обтянутых зелеными лентами, прикреплены длинные линейки, а в проделанные отверстия вставлены елочные свечи.
Когда из соседней комнаты выпустили детей, они мгновенно включились в игру: захлопали в ладоши и закружились в хороводе вокруг этой необыкновенной “елочки”.
Все были в восторге. Единственный, кто остался недоволен, как шутила потом Анна Кирилловна, был ее муж: ему не нравились восхищенные взгляды, которые мужчины не отводили от “живой елки”»…

…И все равно мы дети. Нам так страшно
На елку опоздать из-за метели,
Из-за трамвая или гололеда
На этот праздник детский опоздать.
Мы женимся, разводимся, простите,
Но все равно мы дети – мы на елку.
И мы летим за праздничной добавкой…

(Юнна Мориц )

Окончание следует.