Антология. Александр Файнберг Искусство

Михаил Книжник пишет в своем ЖЖ,

Александр Файнберг

(1939-2009)

1. Александр Аркадьевич Файнберг – очень важный для Ташкента поэт. Он воплотил все плюсы и минусы судьбы русского поэта нерусского происхождения в нерусской стране. Его скупо публиковали в России и до сих пор знают мало. Но при этом – удаленность от столиц идеологии — в его арсенале нет ни одного «советского» текста, ни одного. Никаких «К 30-летию ВЛКСМ», ни по молодости, ни в качестве «паровоза», никогда. Только о любви, о смерти, о предназначении. И по линии «дружбы народов» никаких поддавков, подыгрываний. Переводил с узбекского по большей части хороших поэтов. Подрабатывал нестыдно – сценарии мультиков. Пил сильно, тяжело жить без наркоза. Огромный запас мужественной, без слезы доброжелательности. За последние 30 лет его жизни в Узбекистане не было ни одного начинающего русского литератора, которому так или иначе не подставил плечо Файнберг.
Несмотря на звание Народного поэта и почтенный возраст, закончил дни таким же джинсовым парнем, каким был и за 40 лет до того.
Есть ли ощущение, что его талант остался недовоплощенным, что был в нем запал на нечто большее? К сожалению, да.

2. Файнберг – это код, пароль по которому опознают друг друга ташкентцы на просторах земных. Поскольку, не пловом единым…
3. У Файнберга много ташкентских стихов, но я выбрал эти два. Мне кажется, что в них воздух дрожит. Тезиковка, Первушка, шанхай между Саларом и Жуковской – становые, фундаментальные для понимания духа города места.  Места, которых нет на карте.

* * *

Что стало, детство? Где твоё начало?
Своих дружков давно я растерял.
То ль я стал глубже, то ли обмельчала
речонка под названием Салар.

Укладов старых временем не стёрло.
По-прежнему солидны и скупы
в особняке у польского костела
живут спокойно русские попы.

Ужели мы, не верящие в бога,
в день пасхи собирались у дверей.
Христос воскрес! А ночью на заборы.
Воистину. Отличная сирень!

Там в детстве лето звонкое.
В квартирах с утра стоит веселый тарарам.
Поют ножи на голубых точилах.
Старьевщики гуляют по дворам.

Там на Жуковской грязная пивная.
В пивной сидит на бочке инвалид.
Насос качает. Кружки наполняет.
И по-армянски что-то говорит.

Я помню дом с облезлой штукатуркой.
Из низких окон музыка звучит.
И стелется дымок по переулку.
И листья жгут. И в воздухе горчит.

И на траве у дымчатых обочин
Пьянчужки в карты дуют об заклад
И золотые мусорные бочки
худые клячи тянут на закат.

Что стало, детство? Где твои заборы?
Где та девчонка, что была груба?
Огромная труба над винзаводом
по-прежнему огромная труба.

Но всё иначе. Всё теперь иначе.
Давно уж я не бегаю к попам.
Давно не ездят по дорогам клячи.
Старьевщики не ходят по дворам.

Всё обретает новую окраску.
Сломали магазинчик за углом.
Вчера мои железные салазки
какой-то школьник сдал в металлолом.

Я повзрослел. Я становлюсь тяжелым.
Неизлечим стихами и вином.
Я возвращаюсь поздно. Как чужого,
меня встречает двухэтажный дом.

Темны его холодные подъезды.
И мамы нет. И сам я одинок.
Зачем же так нечаянно, как в детстве,
на мостовые падает снежок?

Что так бесстрастно властвует над нами?
И кто во мне меня переменил?
Всё реже я о детстве вспоминаю.
Всё тише плачу у ночных перил.
Куда, куда, мечта моя пустая?
Моя отрада и моя печаль.
Есть в этом мире истина простая.
Прощай и здравствуй.
Здравствуй и прощай.

Незабудка

За разбитою башней костела
тянет шею к закату шлагбаум.
Пахнут шпалы мазутом и ветром.
Вдалеке семафор однорукий.
А вблизи — из фанеры пивная.
Рядом — речка Салар. И прохлада.
В стороне от насосов и бочек
возле насыпи режется в карты
Колька-принц с молодыми ворами.
Колька — бог этих старых окраин.
Он жует папиросу, и чубчик,
как у Гитлера, косо слетает
на огонь зажигалки трофейной.
На дымящихся кружках пылает
золотое прощальное солнце.
И для Кольки шикарное танго
патефон его личный играет.
И мерцает, качаясь, мембрана
на волне довоенной пластинки.
Мимо Кольки, стуча каблучками,
Незабудка идет к переезду.
Незабудка идет, как танцует.
Над дорогой звенят от загара
молодые упругие икры.
За плечо переброшена сумка.
Рвется тело из блузки в горошек.
Знают все — влюблена она в Кольку,
оттого и прикушены губы.
Но глаза, подведенные тушью,
не глядят на саларского принца.
Ей плевать на шикарное танго
и на пьющих вокзальное пиво.
На лицо ей несет паутинку
в листопадах погожая осень.
Незабудка ни слова не скажет,
если Колька ее не окликнет.
Только глянет с усмешкой, да в сумке
финский ножик о зеркальце звякнет.
А над насыпью к Тахиаташу
товарняк громыхает на стыках.
И стоит у огней переезда
в пиджачке шестиклассник с портфелем.
Знает он — в этот час Незабудка
здесь пройдет на субботние танцы.
Ну конечно, пройдет... Ну а как же?..
Грохоча раскаленным железом,
пролетают вагоны, цистерны.
Едут люди на стройку канала,
на укладку железной дороги
от Чарджоу к барханам Кунграда.
Черен дым из трубы паровоза.
Но сквозь копоть, сквозь брызги от пара
шестиклассник глядит затаенно,
как стоит у путей Незабудка,
чуть смежив голубые ресницы.
Перед нею грохочут платформы.
Ветер — в губы. И челка порхает.
Старый парк за железной дорогой.
Бьет фонтан над русалкой из гипса.
Глухо щелкают в тире воздушки.
Вьется пыль от фанерных мишеней.
Мимо тира ко входу бильярдной
инвалид на скрипучей коляске
подъезжает, куря самокрутку.
Колька-принц отдает ему серьги,
золотые часы и браслеты.
Инвалид их за пазуху прячет.
А над парком взлетают качели.
Реют в воздухе синие лодки.
И вдали за стволами деревьев
ровно в семь танцплощадка открылась.
Там над прутьями ржавой ограды
встал на цыпочки мальчик вихрастый,
чтоб услышать аккордеоны,
чтоб, душой замирая, увидеть
меж танцующих блузку в горошек.
Над горбатою крышей эстрады
чуть качается шарик воздушный.
И под музыку танца каштаны
в небе осени ветер колышет.
На ограду витую слетают
золотые и красные листья.
И сквозь них проходя без билета,
Незабудка по-царски вступает
на хмельной пятачок танцплощадки.
От толпы отделяется Колька.
И с почтеньем фиксатые парни
пропускают его к Незабудке.
А в тени от ветвей над оградой,
встав на цыпочки, мальчик вихрастый,
чуя пальцами ржавые прутья,
молча смотрит, как принц косочубый
прижимает к себе его счастье.
И танцует. И, глядя в пространство,
пятернею по юбке проводит.
Ночь шумит за окном листопадом.
Мой тринадцатилетний романтик,
от обиды в слезах засыпая,
не глазами, а сердцем подростка
Незабудку любимую видит.
Вот стоит она в темном подъезде,
положив ему руки на плечи.
Ну конечно, ему, а не Кольке
через челку в глаза она смотрит.
Никого на полночной площадке.
Сквозь разбитые стекла подъезда
с тайным шорохом листья влетают.
А лицо Незабудки все ближе.
И чуть-чуть приоткрытые губы
все доступней ему, все желанней.
От окна опускается с неба
свет таинственный лунной дороги.
И глаза, подведенные тушью,
обещают любовь до могилы.
А глаза, подведенные тушью,
в это время, сверкнув по-кошачьи,
озарили сарай у помойки,
двор безлюдный и черные окна.
И зашлось ее юное сердце
от пропахших вином поцелуев,
от любви долгожданного принца.
И в разбойной ночи листопада,
задыхаясь от грубых объятий,
будто слово блаженной молитвы,
простонала она его имя.
На мгновенье теряя сознанье,
воскресая и вновь пропадая,
жарким телом она ощутила
эти к взлому привыкшие руки.
И, почуяв лопатками землю,
Незабудка откинула челку.
И над нею в неистовом небе
накренились от счастья созвездья.
Мой вихрастый, мой милый романтик,
тридцать лет, как с тобой мы расстались.
Двадцать лет, как зарезали Кольку,
десять лет, как спилась Незабудка.
У судьбы не бывает промашек.
Над могилой ее за Саларом
каждой ночью кричат тепловозы
о разлуке, которая вправду.
Мы не встретимся больше, романтик,
ни у дальних огней переезда,
ни у прутьев железной ограды,
где когда-то шумели каштаны.
О тебе мне осталась на память
только эта громада костела,
где сквозь черные камни развалин,
как сквозь пепел всего, что сгорело,
пробиваются к жизни и свету
всходы горькие поздних прозрений –
голубые цветы полевые.

В. М. Петров
Первушка