Моя служба в Туркестанском крае. Фёдоров Г. П. (1870-1910). Часть одиннадцатая История Ташкентцы

XI.

 

Назначение М. Г. Черняева генерал-губернатором.– Приезд его в край.– Первые впечатления.– Деятельность его.– Ревизия Гирса.– Умаление всего кауфманского.– Поездка на Аральское море. – Назначение правителем канцелярии К. А. Несторовского. – Увольнение Черняева.

 

Прошло нескольких месяцев до назначения Кауфману заместителя, и вот в один прекрасный день получается телеграмма о назначении генерал-губернатором М. Г. Черняева. Ташкент  ликовал. Имя Черняева было знакомо не только всему Ташкенту, но и всей России. Знаменитый покоритель Ташкента, положивший к ступеням трона новую страну, которую впоследствии министр финансов Вышнеградский назвал лучшим брильянтом в короне русского монарха, внезапно отозванный из, Ташкента и впавший в немилость так, что для добывания себе средств  (а другие говорят, для рекламирования себя путем  публичного скандала) сделался московским нотариусом; затем  издатель либеральной газеты в Москве и, наконец, главнокомандующий сербской армиею… Все это создало Черняеву ореол  славы и популярность среди всех  слоев  населения. Для туркестанцев [438] это был  только герой Средней Азии, и все заранее предвкушали благодеяния будущего управления.

Но вот, наконец, Михаил  Григорьевич  приехал  в Ташкенте, и все мы увидели полусгорбленного, морщинистого генерала, который сделал  всем  общий поклон  и, не сказав  ни слова приветствия, ушел  к себе в кабинет.

Первое впечатление было крайне удручающее.

Я забыл  упомянуть, что вскоре после кончины Кауфмана правитель канцелярии Каблуков  вышел  в отставку, и на его место был  назначен  камергер  Щербинский, человек  прекрасно образованный, деловой, джентльмен и хорошо знакомый с  краем, ибо раньше служил  в Зеравшанском  округе и Семиреченской области.

Вскоре по прибытии Черняева до нас  стали доходить слухи, что он  непримиримый враг  Кауфмана и всего кауфмановского.

Сначала это были только темные слухи, к которым  мы относились скептически, ибо не видели никакого основания для такой неприязни (Черняев  не только не был  знаком  с Кауфманом, но даже не видел  его никогда), но затем  с первых  же служебных  шагов  Черняева мы убедились, что слухи имели очень большое основание. Первое, что поразило всех  нас, это назначение из Петербурга ревизии, и мы узнали, что Черняев  успел  убедить в Петербурге, что в управлении краем  полный хаос, что чиновники дозволяют  себе всевозможные злоупотребления, а потому он  затрудняется фактически вступить в управление краем, пока специальная ревизия не выяснит истинного положения дел.

Эта была незаслуженная обида памяти Кауфмана, обида, ничем не вызванная и основанная исключительно на почве личной неприязни Черняева.

Дождались мы и этой ревизии. Во главе ее приехал  тайный советник  Ф. К. Гирс, привезя с собою трех  чиновников  разных  министерств. Гирс  представлял  собою тип  Петербургского немца-чиновника, большого говоруна, но очень недалекого. Первые шаги ревизии показали, что Гирс  желает,  во что бы то ни стало найти следы хаоса и злоупотреблений. Средства для добывания обвинительных  материалов  имели характер  скорее сыскной, чем ревизионный. Комиссия работала не покладая рук, больше года, и в результате открыто какое-то злоупотребление по строительной части, и два архитектора преданы были суду, который торжественно оправдал  их.

Пока комиссия жила в Ташкенте, Черняев  пребывал  в полном  бездействии. Правитель канцелярии Щербинский, которому приходилось больше всех  сталкиваться с ревизионной комиссией, очень скоро разгадал  истинный характер  ревизии и отшатнулся от Гирса. [439]

Ревизор-немец  не мог этого простить и уверил  Черняева, что Щербинский не на месте. Узнав  об этом, Щербинский немедленно подал  прошение об  отчислении от  должности и уехал  в Петербург.

Черняев  хотел  назначить вместо Щербинского Всеволода Крестовского, известного писателя, прибывшего в Ташкент с Черняевым, в качестве чиновника особых  поручений, но Гирс  рекомендовал ему чиновника Несторовского, старого туркестанца, исполнявшего некоторые поручения ревизии. Это было единственное путное дело Гирса, ибо лучшего выбора на пост  правителя канцелярии нельзя было сделать. Несторовский был  человек  в высшей степени серьезный, с университетским  образованием, обладавший огромною трудоспособностью. В то же время он быль человеком  замечательной доброты и сердечной отзывчивости, и за время своего четырнадцатилетнего управления канцелярией он  не имел  ни одного врага и оставил  по себе самые лучшие воспоминания.

Наконец  ревизия уехала в Петербург, и Черняев, не стесняемый больше своими петербургскими гостями, принялся за управление краем.

В  каждом  его слове, в каждом  распоряжении ясно чувствовалась неприязнь его к Кауфману. Я не знаю, каковы были военные таланты Михаила Григорьевича, но, очевидно, они были выдающиеся, ибо создали ему ореол  славы и в Туркестане и в Сербии, но не подлежит  никакому сомнению, что административных  талантов  он  не имел. Он  не показывался нигде и окружил  себя дома тесным  кружком  лиц, привезенных  им  с собой.

Во главе этих  лиц  стоял  Всеволод  Крестовский, очень умный человек, талантливый писатель, но совершенно не знакомый с краем. Он  ничем и не интересовался и ни с кем не знакомился, кроме одного чиновника, после смерти которого женился на его вдове. В числе лиц  свиты вспоминаю какого-то черногорца, мрачного, молчаливого, но, по-видимому, добродушного; было там  несколько офицеров  молодых, веселых, любящих  кутнуть и поиграть в карты. Все они и жили у Черняева и проводили у него все дни. В Ташкенте рассказывали, что в черняевском  кружке идет непробудное пьянство, и, что сам  Михаил  Григорьевич  дает  всему тон. Обязываюсь засвидетельствовать, что обвинение Черняева в пристрастии к вину, по крайней мере, в бытность его в Ташкенте, совершенно неосновательно. Он  приехал  к нам  совершенно больной, с трудом  волочащий ноги, и мне хорошо известно, что, кроме стакана пива за завтраком и обедом, ничего не пиль.

Я говорил  уже выше, что Кауфман  учредил  в Ташкенте публичную библиотеку, которая ко времени приезда Черняева  [440] насчитывала более пяти тысяч  томов, не считая туркестанского сборника Межова, стоившего огромных  денег. Черняев, относившийся недоброжелательно ко всему, что было сделано Кауфманом, не мог  равнодушно смотреть па библиотеку, огромное значение которой мог отрицать разве какой-нибудь зулус  или готтентот. Библиотека мозолила глаза Черняеву, и вот однажды он  приказывает Крестовскому обревизовать библиотеку. Автор  «Петербургских  Трущоб» исполнил  поручение и представил  Черняеву доклад, в том смысле, что ташкентская публика, кроме «Черной собаки» и «Желтой Пантеры» Майн-Рида, ничего не читает.

Этого было довольно Черняеву, и вот  на глазах  у всех  совершился беспримерный в летописях  цивилизованных  народов  факт. Генерал-губернатор  приказал  раздать всю библиотеку по казармам  и госпиталям!!!

Приказание было, конечно, исполнено, и вскоре из дверей богатевшего книгохранилища стали вывозить огромные ворохи книга. Через  неделю библиотека опустела! Величайший акт  вандализма был  совершен, и едва ли его могут  искупить военные заслуги Черняева.

К  счастью, распоряжение Черняева не имело дурных  последствий. Назначенный вместо него генерал-губернатором  Розенбах  тотчас  по прибытии в Ташкент  приказал  вернуть все книги в здание библиотеки. При проверке возвращенных  книг, не досчитались около ста томов, которые легко было прикупить. С тех  нор  библиотека с каждым  годом  увеличивается и в настоящее время составляет  гордость и славу Ташкента.

Уничтожив  публичную библиотеку, Черняев  обратил  внимание на образцовую хлопковую ферму и, осмотрев  ее, выслал  такого рода резолюцию:

«Эту оффенбаховщину упразднить!»

Ну, конечно, оффенбаховщина была уничтожена, джины и пресс  проданы, а участок  земли отдан  для постройки психиатрической больницы.

Никаких  созидательных  работ Черняев  не предпринимал. Доклады выслушивал  апатично; его, видимо, совсем  не интересовало дело управления краем; со служащими он  даже не знакомился, довольствуясь кружком  своей свиты. Все мы чувствовали себя очень неловко, ибо видели, что со стороны генерал-губернатора мы пользуемся полным  недоверием. В это время я был  уже начальником  отделения канцелярии генерал-губернатора, но хотя прошло четыре месяца со дня приезда Черняева, ни мы его, ни он  нас  даже не видели. Несторовский очень возмущался этим  и неоднократно убеждал  Черняева, что [441] отказ  его познакомиться со своими главными сотрудниками в главном  управлении ставит их  в крайне фальшивое и неловкое положение:

«Я их  достаточно хорошо знаю по их  деятельности при Кауфмане, и мне не требуется личного знакомства для их  правильной оценки», отвечал  Черняев.

Но Несторовский не унывал  и продолжал  настаивать, и вот  однажды все три начальника отделений получили приглашение на обед  к Михаилу Григорьевичу.

Признаюсь, мы с тяжелой душой и с крайнею неохотою собирались на обед  к человеку, который выказывал  нам  столь незаслуженное неуважение.  [442]

Судите же наше удивление, когда, приехав  на обед, мы были встречены Черняевым, милым, добродушным, ласковым  и гостеприимным. Лед  растаял  с первых  шагов, у нас  установились сразу хорошие отношения, который не прерывались до ухода его из края.

Весной 1883 года Черняев  поехал  осматривать Амударьинский отдел. Осмотрев  город  Петроалександровск  и войска, Черняев  отправился обратно, но не в Ташкент, а неизвестно по какому направлению, и в сопровождении только одного адъютанта ротмистра Алабина. Начали наводить справки, куда отправился генерал-губернатор, и оказалось, что он вдвоем  с Алабиным  верхом  поехали безлюдными и частью безводными пустынями к Каспийскому морю, которое не входило даже в черту Туркестанского края. Предположений и догадок  была масса, но никто ничего определенного не знал. Вместо себя Черняев  никого не оставил  в Ташкенте, и, конечно, вся административная машина остановилась. Между тем, позднейшими сведениями из Амударьинского отдела выяснилось, что Черняев  поехал  с целью открыть новый торговый путь по Каспийскому морю от  залива Мертвый Калтук.

Вы представьте себе только генерал-губернатора, который вместо того, чтобы управлять краем, вдруг уподобляется Дюмон  Дюрвилю или Магеллану и открывает  новые пути!

Послав  при начале своего путешествия телеграмму в Астрахань о высылке ему навстречу парохода, Черняев  с Алабиным  уселись в небольшую рыбачью лодку и под  парусами двинулись по направлению к Астрахани! Что им  пришлось испытать, только им  одним  известно, но знаю, что их  долго носило по морю, пока их  не встретил  высланный из  Астрахани пароход  «Водолей» и доставил  на сушу, взыскав  за это три тысяча рублей. Черняев  высадился в Астрахани в самый день коронования императора Александра III, и мы, присутствовавшие в этот  день на церковном  параде в Ташкенте, неожиданно узнали, что Черняев, наконец, нашелся. Много было, конечно, смеха и острот  по поводу этого опереточного путешествия. Из Астрахани Черняев  проехал  прямо в Петербург, но там  ему, кажется, дали понять весь комизм  его плавания и посоветовали скорей возвращаться в Ташкент, что он  и исполнил.

В  его отсутствие через  Ташкент  проехал  бухарский наследный принц  Саид-Абдул-Ахад  (недавно умерший эмир  бухарский). Молодой, красивый, приветливый, он  сразу приобрел  общие симпатии. Я был  ему представлен  отдельно, ибо в то время временно заведовал  дипломатическою канцелярией, и с тех  пор  до конца его жизни не прерывал  с ним  личных  сношений. Я полюбил  его с первого дня, и мое многолетнее близкое [443] знакомство с ним  не уменьшило моих  хороших  чувств. В свое время мне не раз  придется говорить о нем.

Возвратясь из Петербурга, Черняев  по-прежнему апатично относился к гражданскому управлению. Им  не возбуждено было ни одного серьезного вопроса, не разработано было ни одного проекта, в которых  край так  нуждался. Оп  по-прежнему проводил  время в кругу своих  приближенных. Ко всем  требованиям  из  Петербурга он  относился полупрезрительно и даже редко отвечал  па телеграммы министрам.

Но, очевидно, и в Петербурге поняли, что в назначении Черняева допущена была грустная ошибка. Его вызвали в столицу под  предлогом  обсуждения нового положения об  управлении краем. Не подозревая коварства со стороны военного министра, Черняев  быстро собрался, взял  с собою Алабина, Крестовского, меня и моего товарища по канцелярии и друга С. А. Иванова. Приехав  в Петербург, Черняев  занял ряд  комнат  в европейской гостинице, предложив  и всем  нам  поместиться там. Натурально, мы были очень рады пожить в роскошном  помещении на казенный счет, но увы все это скоро прекратилось. На другой день Черняев, возвратясь от государя, собрал  нас  и объявил, что он  больше не генерал-губернатор, а потому мы должны приискать себе другое помещение или ехать обратно в Ташкент. С грустью я и Иванов  из роскошного бельэтажа европейской гостиницы перебрались па пятый этаж  дешевых  и плохих  меблированных  комнат  на Невском.

Заканчивая свои воспоминания о Черняеве, я считаю не лишним  привести отзыв  о нем  лично хорошо знавшего его г. Карцева, помещенный в интересных  воспоминаниях  в «Русской Старине» под  заглавием  «За кулисами дипломатии».

«Непонятно, как  могли люди, близко его знавшие, поставить его па высокий административный пост, где практический смысл  и выдержка необходимы, и удивляться, что он  понаделал  промахов, а потом  преследовать его и колоть этими промахами почти до самой гробовой доски!»

Вскоре состоялся приказ  о назначении генерал-губернатором генерал-адъютанта Николая Оттоновича Розенбаха.