Ковчег Сурена Искусство

Николай КРАСИЛЬНИКОВ

(Рассказ)

Трамвай лязгнул стальными колёсами  и понёсся по своему маршруту. Вслед за ним завихрился всякий мусор — билетики, обёртки от мороженого, окурки…

Эх, перед самым носом ускользнул! Опоздал… Обидно стало. Следующий придёт не скоро. Честно говоря, и домой-то не очень хотелось. Видеть стены, с давно выцветшими обоями, старый опостылевший телевизор, проповедующий изо дня в день три «с»: страх, секс, сенсации… А тут ещё солнце над головой — рыжее, огромное. Палит, палит невыносимо — сквозь тенты, пыльную зелень деревьев. И некуда от него скрыться, ну прямо спасу нет. Хоть рубашку выжимай — так вымокла от пота.

На противоположной стороне улицы бросилась в глаза аляповатая вывеска: «КОВЧЕГ СУРЕНА». Я знал — это забегаловка. Там всегда есть холодное пиво, ну, а для желающих — что и покрепче. Эта точка в городе многим хорошо знакома. Как её только не называют: и «гадюшник» и «рыгаловка»! А вот, поди, тянет всё равно туда нашего брата. При желании у Сурена можно и перекусить. Бутерброды всякие, котлеты, чебуреки, «перашки» — на старом хлопковом масле. Ну и, конечно, традиционные сосиски с гарниром — неизменной баклажановой икрой, размазанной по тарелке. Всё предусмотрел предприимчивый хозяин.

Вот только публика тут слишком разношёрстная. Правда, бывает, и наша журналистская братия сюда заглядывает… Но, как говорится, на вкус и цвет — товарищей нет.

Жажда всегда сильнее неприятия, — и вскоре я переступил порог гостеприимного ковчега Сурена.

В кафе в этот полуденный час — кроме трёх завсегдатаев-выпивох — никого не было. На потолке поскрипывал огромными пластмассовыми лопастями вентилятор. Сквозь сиреневые шторы на окнах пробивались вездесущие лучи солнца. В тёмном углу бара надрывался магнитофон. Тягучий душещипательный голос с кавказским акцентом изливал историю тургеневской собачки Му-Му в шлягерной трактовке:

Зачем Герасим утопил свою Му-Му?

Она не сделала плохого никому.

Му-Му, Му-Му…

Хозяин дремал за стойкой. Он явно пребывал в нирване, подперев щёки ладонями. Голову его венчала клетчатая кепка-«аэродром». Талисман, что ли? Он никогда не расстаётся с ней — ни зимой, ни летом, как Боярский со своей шляпой.

— Добрый день, ара*! — поприветствовал я.

— А-а, добрый… — Сурен привстал и улыбнулся, обнажив все тридцать два золотых зуба сверху и снизу. Он всегда был гостеприимным.

— Пиво свежее?

— Обижаешь, ара… Когда у Сурена было несвежее пиво? Ну-ка, вспомни, когда!..

— Ладно, ладно, не заводись, — остановил я словоохотливого армянина. — Нельзя уж и пошутить… Налей кружку.

— Нельзя так грубо шутить, — и Сурен перевёл разговор на шутливую волну: — Скажи, ара, разве с таланта можно жить? Знаю, не скажешь… Вот пиво продавать — это дело!

Свободных мест в кафе было много. И я встал за стойкой возле окна. Здесь больше воздуха и света. Холодная влага приятно остудила жажду и сразу отодвинула в сторону длинный знойный день.

Да, прав мой приятель, утверждающий, что пиво — напиток философский и его лучше пить с друзьями за неторопливой беседой — о бабах, о жизни, о политике… Особенно, о последнем, когда такая неразбериха в умах людей и в стране, в которой вольготно почувствовали себя бандиты и новоявленные олигархи. И только я погрузился в свои несуетные мысли, как дверь взвизгнула ржавыми пружинами, и на пороге появился новый человек. Низкого росточка, в светлой рубашке с тёмными погончиками и в помятых джинсах, на ногах — адидасы. Он не спеша профланировал к буфету, взял кружку пива, пару

——————

*Друг (арм.)

бутербродов, к ним же на тарелочку поставил рюмку с водкой и стал оглядываться по сторонам: куда бы пристроиться?

Завсегдатаи-выпивохи его не устраивали, — у них свой разговор-базар. И свободные столики, видимо, не прельщали. Незнакомцу явно хотелось душевного общения, и он решительно направился в мою сторону.

— Разреши?

Круглое загорелое лицо в оспинах-точках и шрамах показалось мне знакомым. Где-то я вроде его видел давным-давно. Но где?.. Никак не мог вспомнить. Повисла короткая пауза, и я безразлично кивнул:

— Как знаешь… Мне всё равно уходить.

Я маленькими глотками пил пиво — длил удовольствие и чувствовал, как незнакомец сверлит меня стеклянными, как у гюрзы, глазками-буравчиками — изучает.

Наконец, отхлебнув из своей кружки, он твёрдо и уверенно изрёк:

— А я тебя знаю!

— Откуда? — удивился я.

— Ты Женькин брат?

— Ну, да.

— Помнишь, когда мы учились в десятом классе, я часто забегал к вам домой. Ты, кажется, тогда уже заканчивал институт… А мы с Женькой после школы занимались в секции бокса, у Наримана Бакировича.

— Что-то припоминаю, — признался я.

— А как же! Должен помнить. Меня Ромкой кличут. А тебя — Витькой. Так?

— Так.

— Ну и давай вмажем за встречу.

— Давай, — и я поднял кружку с пивом.

— Э-э, друган, так не годится, — запротестовал Роман. — Я сейчас принесу белой бодряжки.

— Нет, нет, — остановил я. — Не пью. Тем более такая жара…

— Тогда, может быть, коньячку? Я угощаю. У меня много бобысла в шмеле. Мно-о-го! — и Роман в доказательство вытянул из кармана тугой кошелёк.

— И коньяка не надо. Вот разве что — пиво…

— Ну, ладно, — погрустнел Роман. — На нет и суда нет. За встречу!

Он одним махом опрокинул рюмку — легко, профессионально. Зажевал котлетой.

— Двадцать лет прошло с тех пор, как я был у вас последний раз, ик, — икнул Роман. — Видимо, кто-то вспоминает меня. Целая жизнь прошла.

— Да, промежуток немалый, — согласился я. — А ты знаешь, что Женька погиб?

— Слышал, давно это было.

— Он в уголовном розыске работал.

— Знаю. Женька честным ментом был… Хотя они все суки… Ты подожди, я себе ещё сотку возьму.

Почему-то от этой встречи и приблатнённо-панибратского диалога у меня заныло под левой лопаткой, стало неуютно. Может, бросить его к чёрту и уйти… Зачем ворошить неприятные воспоминания? Всё в прошлом, сгорело, развеялось дымом-пеплом.

Из тёмного угла бара продолжал доноситься всё тот же страдающий голос:

Зачем Герасим утопил свою Му-Му?

Она не сделала плохого никому.

Му-Му, Му-Му…

Нет, всё-таки неудобно уходить, не договорив, не дослушав. Хотя бы перед памятью брата. Ведь Роман один из немногих оставшихся, кто дружил с Женькой.

Мой собеседник вернулся с рюмкой водки и кружкой пива. Рюмку он поставил возле себя, а кружку пододвинул мне.

— Виктор, — фамильярно с французским акцентом обратился ко мне Роман, — давай помянем Женьку. Он  всегда выручал меня в школе, давал переписывать задачки, а во дворе

— защищал от шпаны. Пусть земля ему будет пухом.

Мы молча выпили. А перед глазами у меня ожили два подростка. Один светлый — с непослушным рыжим вихром, а другой чернявый — с оспинками на лице. Идут по Кремлёвской, дурачатся, толкают друг друга, бутузят на асфальте пустую консервную банку. И улица впереди широкая, длинная, гулкая, как сама жизнь. И кто знал, что скоро она разведёт их по разные стороны…

— Ну, а ты-то как попал за решётку? — спросил я Романа.

Да, мне было известно, что он убил своего одноклассника после школьного бала. Об этом шёпотом говорили в городе, писала местная газета «На посту». И Романа осудили, по справедливости дали большой срок. Родители погибшего юноши от навалившегося на них горя вскоре умерли один за другим. Отца Романа, известного адвоката, сняли с работы, а мать, профессор университета, попала в психиатрическую больницу. Они так и не дождались возвращения сына — скончались, не пережив позора. Обо всём этом мне рассказывал Женька — в ту пору курсант милицейской школы.

Я полагал, что Роман за долгие годы пребывания за решёткой осознал содеянное им зло. Наверное, не раз казнился за невинную смерть своего ровесника и самых дорогих ему людей — родителей. Ведь, в конце концов, они ушли на тот свет прежде времени из-за его жестокого поступка. Однако я скоро пожалел о своём непродуманном вопросе. И кто меня тянул за язык?!

Роман, сбегав за очередной рюмкой водки, уже с бравадой в голосе делился своими воспоминаниями:

— Ты, конечно, слышал обо всём, Виктор, — размахивая руками, в голос говорил Роман. — Нет, я ничуть не жалею, что прибил этого слизняка. Я вообще всегда ненавидел Митьку.

— Что он сделал тебе плохого?

— А ничего! Мне просто рожа его не нравилась…

Роман даже приподнялся на носках, напруживая шею, как гюрза перед броском. И тут лицо его, в оспе и шрамах, на миг превратилось в лицо Вельзевула. Над головой выросли два рога — или это от злобы встопорщились остатки волос?..

А «герой» между тем продолжал брызгать ядовитой слюной:

— Ты знаешь, Виктор, когда я всадил в Митяню нож, мне показалось, что он вошёл в масло. Легко так. Я даже повернул его несколько раз. Слизняк и не пискнул, только осел на колени, а потом шмякнулся мешком.

Я чувствовал, что, вспоминая все эти подробности, Роман испытывал некое садистское удовольствие.

«Страшные демоны и прекрасные ангелы живут в каждом из нас, — грустно думал я. — Вот только проявляются они по-разному. Одни становятся душегубами. Другие нас спасают от этих душегубов».

Из тёмного угла бара — в который уже раз — продолжал стенать голос кавказца:

Зачем Герасим утопил свою Му-Му?

Она не сделала плохого никому.

Му-Му, Му-Му…

— Виктор, хочешь, покажу, как это было? — в маленьких глазках Романа сверкнуло и вовсе что-то дикое, не змеиное уже, а звериное…

Он взял со стола пластмассовую вилку и, видимо, снова хотел воспроизвести следственный эксперимент. Мне стало страшно, отвратительно. Я почувствовал, что в лёгких не хватает воздуха, словно чьи-то костлявые пальцы потянулись к моему горлу. Я рванул верхние пуговицы рубашки и торопливо зашагал к выходу.

— Погоди, я же показал тебе не до конца, — пьяно орал вдогонку Роман. — Ты чё, братан, в натуре, испугался? Ха-ха-ха!

Завсегдатаи-выпивохи повернулись на шум. Даже Сурен, хозяин забегаловки, приподнялся с места.

— Ара, ты куда? — крикнул он мне в спину. — Или кто тебя обидел?

Но я уже никого не слышал. Внутри у меня всё клокотало, было невыносимо мерзко, горько до рвоты, которая волнами накатывала изнутри. Одинокие прохожие, замедляя шаг, оборачивались в мою сторону.

Улицу по-прежнему укутывал зной. И я медленно побрёл вдоль трамвайного полотна пешком в сторону дома. Было жаль потерянного напрасно времени. Уж лучше бы провёл его возле телевизора. Не один ли чёрт — что на экране, что в действительности?! И правда, не материализуется ли человек в то, что он смотрит, читает и… ест?

Идти было не близко, и это было хорошо. Но хватит ли этого пути, чтобы избавиться от горечи произошедшего?

1994, г. Ташкент