В защиту одной фотографии Разное

Прислала Татьяна Вавилова

Уважаемый Евгений Семенович! Спасибо Вам и Олегу Николаевичу за внимание к моему очерку о Самарканде (части 1 — 2 — 3). Простите за запоздалую реакцию, это из-за моей возрастной компьютерной ограниченности. Кроме того, ждала Ваших фото из бывшей европейской части Самарканда. Думала, успеете пройтись по старым улицам. Я, конечно, снимала, но мое умение не сравнить с Вашим мастерством. Не отправила, побоялась рассердить посетителей сайта, уж очень строгие люди. Вон как Анвара Камальдинова отчитали. А мне хочется его поблагодарить за прогулки по моему родному району, за снимки домов, пусть не шедевров архитектуры, пусть ветхих, но «каждая развалина» вызывает в моей памяти образы людей, живших здесь когда-то. Захотелось написать хоть о некоторых из них. И совсем не о знаменитых, они тоже жили в этом районе города, но о них писали и пишут достаточно часто.

Через проем в бесконечном сером заборе, который тянется вдоль Каблукова, я время от времени проникаю в страну моего детства. И как АК, снимаю все подряд. Стараюсь успеть запечатлеть старые здания и поместить фото в семейный альбом рядом  с портретами людей, проживших жизнь в этом уходящем вслед за ними городе. Несколько поколений нашей семьи прожили тут в общей сложности около 50 лет.

Революция застала мою двухлетнюю маму и ее родителей в Финляндии, куда дед был командирован из Самарканда Окружным Воинским Начальником Брагестага. В 1918 году он выехал из города Каяны, занятого белой финской гвардией, в Великий Устюг, вывез все делопроизводство, печати и денежные документы с ассигновками на золото. Все сдал Уездному Комиссару и хотел вернуться домой. Однако, времена были смутными и путь в Туркестан, на Родину, оказался долгим.  Только к середине двадцатых добрались до Ташкента. От родственников узнали, что в Самарканде ничего от имущества не осталось, только семейные фото,  вытряхнутые из кожаного с серебряными застежками альбома. Решили жить в Ташкенте.

На углу Аккуганской (Былбаса) и 1-го Аккурганского переулка (Папанина) до революции стоял дом ташкентского полицмейстера. После установления советской власти его  передали в ЖАКТ, и в просторной полицмейстерской кухне поселились мои дедушка, бабушка и мама. Потом семья переезжала с улицы на улицу, но не покидала район.  Нет, кажется, дома, где не было б  знакомых нам людей.  В маленьких двориках цвели душистый табак и львиный зев, ночная красавица и золотой шар, ирисы и бульденежи — цветы нашего детства. По вечерам на парадных крылечках беседовали старики, а из окон доносились песни военных лет.

Здесь жили врачи, которые  лечили нашу семью десятки лет. На Урицкой, в глубине двора дома  САГУ, в небольшом уютном кабинете, принимал больных  великолепный терапевт Григорий Абрамович Гордин, получивший образование в Европе. В любую погоду он шел по снятым АК улицам на вызов, если было необходимо. Где-то на Аккурганской, если правильно помню, жил педиатр, безупречный диагност, Феодосий Иванович Козак. Однажды, когда я непонятно заболела, он сам привел в нашу кибитку знаменитого невропатолога на консультацию. Я думаю, их пример сыграл для меня решающую роль в выборе профессии. С детства я знала, что пойду в медицинский.

Около фабрики Уртак,  на перекрестке Урицкой, Малясова и Уездной работал хороший протезист Владимир Георгиевич Арский. На фото 1, представленном Анваром Камальдиновым « В проходя мимо фабрики Уртак», он заметил «Вечную трубу», а я  стену снесенного дома. Когда-то давно  в маленьких комнатках этого дома жили Владимир Георгиевич Арский и его жена, пианистка, артистка ташкентского радио,  Елена Ивановна Лебедева. Одна из комнат была оборудована под стоматологический кабинет. С Владимиром Георгиевичем работала терапевт-стоматолог Анна Капитоновна Осадчая, к ней меня приводили лечить зубы. В.Г. Арский запомнился мне навсегда. До революции он пел в ташкентском театре, но потом потерял голос и обрел новую профессию. Однако иногда любил вспомнить какую-нибудь арию. Отправив домой одного пациента и усадив в кресло другого, запоет вдруг Ленского, да так, что неискушенная публика, ожидающая очереди, просит спеть еще и еще. Остроумный, жизнелюбивый Владимир Георгиевич привлекал пациентов не только своим врачебным мастерством. В его приемной образовался маленький салон в духе прежних времен, такой осколочек прошлой жизни. Сколько бесценных сведений могли бы сообщить пожилые пациенты Арского о старом Ташкенте, но тогда нас, к сожалению, это мало интересовало. Теперь спросить не у кого.

Многие мои учителя тоже из этого района – незабвенная Татьяна Владимировна Брейтигам и Лидия Петровна Астафьева жили на Ширшова,  Инна Алексеевна Сухарева, химик, наш классный руководитель, в одном из переулков, отходящих от Урицкой. Каждую весну по выходным дням Инна Алексеевна ездила с нами в Акташ, жертвуя единственными выходными.

На Урицкой до сих пор стоит родная школа № 43, где я проучилась все 10 лет. Спасибо всем, кто вспомнил наших учителей. И я преклоняюсь перед ними. А еще вспоминаю красивую девочку-скрипачку Татьяну Перцеву. Читала очерк Татьяны П. и думала: «Уже ль та самая Татьяна?». Я училась на класс старше ее, вместе с виолончелисткой Леной Броновой. Она жила в доме САГУ (фото 5, «Прогулка по Обсерваторской). К сожалению, Лена умерла очень рано, в конце 1970-х, не успев вырастить свою голубоглазую Юльку.  Ленина мама, Вера Семеновна, работала химиком-технологом на фабрике Уртак и организовывала нам «сладкие» экскурсии.  Если от пациентов Арского я слышала рассказы о дореволюционном времени, то от Веры Семеновны Броновой я узнала о первых комсомольцах. Со старой фотографии из ее альбома на меня свысока смотрела комсомолка  Вера в косынке (наверное, красной), а на тонкой талии — патронташ.

На фото 2 (Прогулка по Обсерваторской) — дом с «Курантами». В нем (без курантов, естественно) жила моя лучшая школьная подружка Наташа Даниелянц со своей доброй и веселой мамой Татьяной Григорьевной. Три поколения в одной комнате, а как к ним тянуло, как хотелось забежать на чай с вареньем, когда уже давно выросли! Ни в одном доме, даже в самом просторном и богатом, мне никогда не было так хорошо, как у Даниелянцев. У окна, выходящего на Малясова, на железной кровати сидел дед Григор Григорыч и играл на балалайке: «Три лакея впереди, две собачки позади …». За столом, вся в муке, бабушка Антонина лепила вкуснейшие пирожки. В углу, за ширмой, шептались мы с Наташкой, и мир был прекрасен.

Наискосок от дома с «Курантами», на Обсерваторской, еще стоит дом Залесских. Хозяин, очень пожилой, с белоснежной сединой, запомнился мне в связи с рассказами взрослых. В начале 20 века он учился вместе с моим дедом во 2-м Оренбургском кадетском корпусе. Дед вспоминал, как кадет Залесский ставил между рамами окна баночку и собирал в нее цукаты с пирожных, которыми по выходным и праздникам их баловали. Когда баночка наполнялась, он нес ее своей младшей сестре, учившейся в Николаевском женском институте, там же в Оренбурге. Кадеты, разумеется, смеялись над такими сентиментами, но он не обращал на это внимание,  ведь далеко от дома они с сестрой были одни. В 1930-х годах,  профессор Е.П. Залесский преподавал моему отцу в Ташкентском Ирригационном институте, но я не уверена, что тот Залесский.  Есть у меня, кстати, виньетка с выпуском инженеров гидротехников 1933-1939 г.г. и маленьким фото здания института в эти годы (угол Урицкого и Учительской). Могу отсканировать.

И еще, простите, не удержусь, напишу про мамину школу, предшественницу 43-й.

Она стояла на углу Урицкой и 2-го Ак-Курганского переулка (карта 1932 г), одноэтажная, небольшая. В 1927-30 г.г. в ней училась мама, называлась школа № 3 имени Карла Маркса. Через несколько лет построили новое здание через дорогу от старого и изменили № на 43, Маркс остался. Мамины одноклассники очень дружили и долгие годы поддерживали отношения, приходили на вечера встреч, которые тогда было принято проводить в школах. Особенностью маминой школы были литературный и драмкружок. Самые удачные спектакли шли на городской сцене. В школе работала популярная тогда «синяя блуза», проводились «суды» над Раскольниковым. Маме запомнились уроки естествознания. Природу наблюдали в парке Тельмана, называя его почему-то лесопарком. В те годы власти относились к городским насаждениям менее пристально, деревья росли как им вздумается. Парк Тельмана был не столь ухожен и прозрачен как ныне. На деревьях самых разных пород жили не менее разнообразные птицы. Чтобы получить зачет по Дальтон — плану (тогда тоже любили ставить эксперименты в образовании), надо было определить породу деревьев и виды птиц прямо в натуре, в парке.

Мы еще застали двух преподавательниц из прежнего коллектива. Одна — Александра Александровна Крамская, моя первая учительница, выпускница ташкентской гимназии, строгая, немного суховатая, но профессионал великолепный. Всегда в темном платье с белым воротничком, учеников называла только по фамилии, а бывало, по прежней привычке, на Вы.  Вторая – бестужевка Галина Васильевна, окончила физико-математическое отделение и вела у нас начальный курс физики, но недолго.

В первые годы новой власти учителей не хватало, преподавать разрешили всем окончившим до революции гимназии и женские институты. Для тех, кто утерял свои аттестаты, работала специальная комиссия. Пошла сдавать экзамены и моя бабушка. Помню, как она и в глубокой старости гордилась, что через 36 лет после окончания Николаевского института успешно  прошла испытания. Вопросы задавали по всем предметам, а вместо Закона Божия, шутила бабушка, — по истории КПСС. Преподавала она немецкий и французский в разных школах и  успела заработать пенсию.

Для тех, кому интересно, посылаю выпускное фото, 7 класс школы № 3, год 1930. Все в форме тех лет – в блузах. В центре —  директор Юлия Николаевна Углицких. Многих девочек я знала взрослыми и даже весьма пожилыми. А вот мальчики не все дожили даже до времен нашего детства, остались на фронте, как тогда говорили. Их имена на мемориальной доске во дворе нашей школы. А для сравнения даю виньетку 60-х, разница в 31 год. Другие времена – другие лица.

Сама я росла в конце Обсерваторской, сначала на Кометной (карта 1932), потом  у ворот обсерватории. Это  был не европейский квартал, как район Новой и Ниязбекской, а узбекская махалля, где родители снимали квартиру. Уроки в первом классе я делала при керосиновой лампе, в сильный дождь протекала саманная крыша. Зато на Каметной журчала по разноцветным камешкам прозрачная вода арыка, весной плоские крыши покрывались алыми маками. А осенью, когда папа возвращался с полевых работ, мы бродили по зарослям сладкой после первых морозов боярки в обсерваторском саду. Тогда от выкупленных фон Кауфманом у мечети Ходжа-Асрар и Ходжа-Исса более 1000 десятин земли оставалось еще довольно много. (Договор о выкупе находится в республиканском архиве, фонд 36, оп.1, дело № 2197). Арык Ак-Курган был больше и глубже, по берегам рос изумрудный хвощ. На перилах деревянного моста мы с одноклассницами позировали, когда папа снимал нас простенькой Сменой. Еще заметны были следы оврага, а на кургане стояла вышка. Если повезет, можно было увидеть, как с нее запускают шары.

Кроме обсерватории, манили  еще два места: жутковатое старое татарское кладбище и огромная дача полковника Ледогорова. На заброшенном кладбище махаллинские мальчишки встречались на кулачных дуэлях, а на дачу Ледогорова делали набеги за фруктами. Девочкам — узбечкам бегать по улицам не позволялось, поэтому в ватаге мальчишек носилась я одна. Когда Ледогорову удавалось настичь нас на месте преступления, он, глядя на меня, восклицал изумленно и горестно: «Они – понятно, но ты-то, дочь инженера!». Инженера не было дома месяцами, он обессоливал Голодную степь.

Другие развлечения — национальные свадьбы и праздники. Я терпеливо ждала у калитки, когда в толпе товарищей, под звуки карная и сурная, появится жених в сопровождении изнуренных танцоров. Успеть подать им воды было очень почетно. Пили не прекращая танцевать. Приход невесты тоже привлекал нас красивым обрядом. Сундуки с приданым проносили через большой костер. Действо всегда происходило затемно и  завораживало своей таинственностью.

В дни Рамазана мне разрешали вместе с махаллинскими детьми ходить по дворам и распевать ритуальные песни (по нашему калядки). Нам, как на рождество в России, раздавали сладости и деньги, которые потом мы делили поровну. Правда, брать деньги мне категорически запрещалось.

В середине 70-х  махаллю сломали. Построили новую дорогу, пустили трамвай от Энгельса к Новомосковской. Я так устала от угольных печек, удобств во дворе, керосинок и керогазов, что в «секцию» с ванной и батареями переезжала с великой радостью. Но лишь улеглась суета переезда, как стала видеть один и тот же сон: будто среди многоэтажек напротив старого общежития ирригационного института  я вдруг нахожу уцелевший кусочек нашей Обсерваторской, и арык полный воды, и каркасный домик, и старую деревянную калитку, и маленький дворик за ней, и виноградник, и вишни, и яблоню, и маки на крыше. Как же я не заметила, что это и было настоящее счастье?

Татьяна Вавилова