Пастушок Искусство Ташкентцы

Автор Александр Колмогоров.

Раз в месяц глубокой ночью пастушок выводил своё стадо к ущелью, залитому слепящим азиатским солнцем.
В такие ночи Виктор выкрикивал с отчаянием и мольбой что-то несвязное, а потом просыпался в поту, жадно и много пил воду. Жена Нина жалела мужа. Говорила, что, может, надо в церковь пойти, но он замыкался, уходил на кухню и курил там до утра.
Так бы они и жили с этими ночными истошными криками, перекурами до зари. Но однажды вечером, часов в семь, Виктор сказал, что пойдёт к соседу Юрке в гараж, помочь с ремонтом машины. Нина видела, что пошёл он в хорошей одежде, не взял никакой смены. Но промолчала.

Войдя по широким ступеням в просторный храм, Виктор остановился, чтобы осмотреться.
Он не знал, как называется храм, как в нём надо себя вести. Он испытывал волнение и возбуждение. Как перед разведкой боем.
В прогретом воздухе храма сладковато пахло воском, ладаном и ещё лаком: видимо, недавно обновляли здесь что-то. Служба уже закончилась. Прихожане подходили к батюшке, прося благословения, тихо говоря ему о чём-то. Виктор спросил у женщины, продававшей свечи, как зовут священника, как надо к нему обращаться. Стал разглядывать его.
Симпатии отец Александр у него не вызвал: рано лысеющий ровесник Виктора постоянно улыбался и был похож на артиста Евгения Леонова с приклеенной бородой. «Клоун, — подумал Виктор, — ему такое серьезное дело поручено, а он лыбится всё время».
Виктор уже и не рад был, что дал слабину и отправился сюда. Но в этот момент от священника отошла последняя прихожанка, и Виктор увидел, как улыбка исчезла с лица отца Александра, и оно стало серьёзным, отрешённым.
Виктор решительно выдохнул и подошёл к нему.
— Здравствуйте.
— Здравствуйте, — ответил священник и улыбнулся.
«Ну вот, опять он» — подумал Виктор.
— Я первый раз тут, в этой… в этом…
— В храме, — подсказал отец Александр.
— Да, в храме… Понимаете, мне кошмары снятся. И я хочу спросить, понять, что мне и как… Короче, за кого мне молиться: за тех, кого убивал, чтобы они оставили меня в покое, или за себя, — свои грехи замаливать?
Говорил это Виктор отрывисто, смотрел в пол. А когда поднял голову, то увидел в глазах священника не вопрос, не сочувствие, а любопытство.
Виктор крякнул с досады, откашлялся. Помотал головой.
— Зря я, наверное, пришёл. Вряд ли тот, кто не воевал, поймёт всю эту…
— Я постараюсь, — серьёзно сказал священник, — вас как зовут?
— Виктор.
— Знаете, Виктор, давайте-ка пойдём в нашу трапезную. Там под горячий чай и поговорим.
Виктор пошёл за отцом Александром.
Дорожка, ведущая от храма к трапезной, была огорожена бетонным бордюром. Её недавно расчистили, но сверху снег всё летел и летел. Свет фонарей делал новый тонкий слой снежного покрова беззащитным. Виктор поймал себя на мысли, что ему жалко наступать на него, топтать эту искристую белую роскошь.
— Вон там строим воскресную школу, — указал рукой на темнеющие слева стены священник. И вдруг остановился. – О, господи! Какое сегодня число?.. Пятнадцатое? Как же я забыл, а?! Такой праздник, а я даже не обмолвился в проповеди…
— Какой? Ваш, церковный? – спросил Виктор.
— Нет. Пятнадцатое февраля. Вывод войск.
Отец Александр сказал об этом, как о чем-то личном, важном. И Виктор вдруг моментально всё понял.
— Ё! – вырвалось у него.
Он развёл руками, уставился на священника. Его поразили сразу две вещи: то, что сегодня действительно праздник, и то, что этот смешно выглядевший человек в длинной серой рясе тоже воевал, тоже был там, в Афгане. До Виктора вдруг дошло, почему отец Александр слегка прихрамывает при ходьбе: ранение, точно, ранение, что же ещё!
— Так ты… так вы это — там? Тоже, да?
— Тоже, — кивнул священник, — в прошлом, в миру я капитан в отставке Манюхин. Будем знакомы?
Он снова открыто улыбнулся и протянул руку Виктору. Виктор пожал её. Они обнялись.
Виктора больше не раздражала улыбка капитана Манюхина. Под удивлённые восклицания, расспрашивая друг друга о местах службы в Афгане, они вошли в двухэтажную бревенчатую постройку.
В трапезной было светло и тепло. На стенах и полках висели и стояли иконы разных размеров. Пахло свежим хлебом, куриным бульоном, петрушкой, сельдереем и какой-то благообразной чистотой, — если только чистота может иметь запах.
За длинным столом, с краю, сидели и ужинали несколько опрятно, просто одетых женщин в платках и девочка лет шести. На противоположной стороне от них, тоже с краю, сидел и гремел ложкой о тарелку мужичок неопределённых лет в чёрном поношенном пиджаке. Все они заулыбались, увидев отца Александра и его спутника. Священник пожелал им приятного аппетита. Спросил у мужичка:
— Ну, как, Сергей? Больше не пьёшь?
— Не, отец Александр! Ей богу, ни грамма.
— Хорошо. Держи слово.
Отец Александр заглянул в коридор, ведущий в другую комнату.
— А где матушка?
Все подсказали ему, что она наверху.
Наверху, в мезонине, Виктор разделся в кабинете отца Александра, и они прошли в длинную комнату с низкими потолками, приспособленную для занятий воскресной школы. Там священник усадил Виктора на длинную скамью за длинный стол, накрытий синей клеенчатой скатертью.
— Я сейчас, — сказал он и вышел в коридор.
Виктор осмотрелся.
На подоконниках трёх окон стояло множество горшков с цветами. На стенах висели иконы Спасителя и Богородицы, обрамлённые длинными льняными полотенцами с цветной вышивкой и портрет Патриарха. А по всему пространству стен, между иконами были приклеены маленькие бумажные снежинки и ангелы в хитонах с трубами в руках. «Дети вырезали», — подумал Виктор.
Вернулся отец Александр.
В руках он нес хлебницу с хлебом, рюмки, вилки и початую бутылку коньяка. За ним шла женщина, несшая в двух тарелках овощной салат и отварную рыбу кусками. По тому, как она улыбалась, – точь в точь как священник — Виктор понял, что это его жена.
Они поздоровались. Матушка расставила еду на столе и тихо вышла.
Отец Александр прочитал молитву. Сказал, обращаясь к Виктору:
— За наш день.
Они выпили. Виктор, обводя взглядом комнату, произнёс:
— Мне как-то тут … не совсем привычно. Здорово, что ты тоже из наших, а то б я… прямо не знаю… Извини, я понимаю, что в каждой избушке свои погремушки… Но, может, мы, два капитана, пока на ты, а?
— Конечно, — кивнул отец Александр, — закусывай, чем бог послал.
— Да, — покачал головой Виктор, — круто тебя развернуло, капитан. На сто восемьдесят. Прямо из пехоты в авиацию. Как же ты сменил шинель на вот это?
Священник улыбнулся своей открытой улыбкой.
— На рясу… Ты когда-нибудь «Чёрный тюльпан» сопровождал в Союз? – задал он встречный вопрос. — Вёз цинк родителям?
— Было дело. Один раз. Потом зарёкся.
— Вот видишь. А я, замполит, отказываться не мог. И летал семь раз. До того случая, пока цинковый гроб на моих глазах и глазах матери не взорвался.
— Ни хре… Почему? – Виктор застыл с вилкой в руке.
— Видимо, газы скопились. Я бы в тот, седьмой раз, не полетел, отказался. Устал уже всё это видеть, слышать. Но меня соблазнили тем, что лететь надо было в Саратов, домой. Хотел с родителями повидаться. Повидался… Оказалось, что в том цинке я вёз сына маминой сотрудницы, учительницы. Так вот. Та женщина случай с взрывом перенесла внешне спокойно. А потом… Через два года, перед самым выводом войск, меня снайпер высмотрел. В Москве мне долго кроили ногу в госпитале, не хотели ампутировать. Спасибо им, слепили по кусочкам… Ты слушай и ешь.
Отец Александр пододвинул тарелки поближе к Виктору.
— Я снова прилетел домой, в Саратов. Иду по улице. И встречаю ту учительницу. Здороваюсь. Спрашиваю: как вы? Она говорит: «Ты знаешь, Саша, сейчас лучше стало. Ты, наверное, видел по телевизору, наших ребят отпускать, освобождать из плена стали. Скоро и Слава приедет». Я ей: «Нина Сергеевна, бог с вами, ведь мы же похоронили его». А она: «Что ты говоришь, Саша! Там же, в гробу, какая-то гниль, труха была. А Славик вернётся. Скоро уже… Ты только не говори никому про это, ладно? А то меня опять увезут, спрячут. Мне не верят почему-то. А ты веришь?..»
Отец Александр разлил в рюмки коньяк. Глаза его увлажнились.
— После того случая со мной что-то произошло. Понимаешь, если бы на войне всё было завязано, замыкалось только на нас, мужчинах, ладно. Кровь, грязь, все эти звериные инстинкты – «стреляй первым», всё это безумие… Мы бы как-то, наверное, выдержали, да? Наша служба, сами выбрали…
Виктор кивнул.
— Но ведь это расползается. Цепляет всех: матерей, жён, детей, друзей. Всех! После той встречи я всё и решил для себя. А тут и комиссия подоспела. Демобилизовался. Пошёл богу служить. Вот и вся моя история. Давай по второй.
Они выпили.
— Понятно, — поморщился Виктор, поставив рюмку, – теперь понял. Ты прав. Очень прав! Всех цепляет. А уж как догоняет… Врагу не пожелаешь.
Послышались шаги. Вошла матушка. Поставила на стол блюдо с горячей картошкой с мясом. Мужчины поблагодарили её. Поели с удовольствием.
— Теперь ты расскажи, что у тебя случилось, — попросил священник.
— Может, сначала третью, не чокаясь, за погибших, — предложил Виктор.
Они снова выпили. Виктор выдохнул. Сосредоточился.
— В каждой избушке свои погремушки, Александр, — начал он, — и в каждой психушке – тоже…
Виктор смотрел в одну точку на стене: на ангела с трубой.
— У моей психушки такая история. Мы шли по склону. Внизу горная речка. Тот, кто шёл первым, прозевал, поздно увидел, что вдоль реки нам навстречу идёт стадо. Ну, эти… овцы. Пацан лет десяти-двенадцати их погонял. Дело не в том, что мы пастушка увидели, а то, что он нас успел заметить…
За спиной Виктора в дверях показалась матушка. Она хотела что-то спросить у супруга. Но тот покачал головой. Она кивнула и ушла так же тихо и незаметно, как появилась.
— Ты же знаешь, чем кончались такие встречи там, в Афгане: если бы он вернулся в кишлак, нам бы… мы бы не вышли из этого района. И что я, командир разведроты, должен был делать? Я же за своих ребят отвечал. Отпускать его было нельзя… Короче, после Афгана стал мне этот пастушок сниться. Снится и снится. Снится и снится. Жуть, капитан! Честно тебе говорю, жуть. А этой ночью… Думал, совсем крышу снесёт. Я вдруг в него, в пастушка превратился.
— В каком смысле? – спросил отец Александр.
— Я себе пастушком приснился. В трусах и панаме гоню овец по нашей центральной улице. Гоню их, погоняю. И, знаешь, все овцы клеймёные: на ушах выжжено — 1 рота, 2 рота… А за нами на раздолбанных грязных машинах несутся духи с калашами и «Стингерами». Жара, пыль, ветер. Как в Афгане во время песчаной бури.
Виктор оттёр рукавом выступивший пот.
— Как думаешь, что делать, а?
— Молиться, — ответил священник. — Там, на войне, у нас у всех остались свои пастушки. Сумеем замолить свои грехи и грехи других воевавших – они оставят нас в покое. И успокоятся сами.
— Ну, ладно… Как молиться, как мне покаяться, ты объяснишь. А вот с ним как быть?
— С кем?
Виктор указал на бумажного ангела с дудочкой на стене.
— С пастушком.
— Это ангел, — мягко возразил отец Александр.
— Нет, это пастушок, — упрямо сказал Виктор. — Как с ним быть? Он же другой веры. И тут, у вас, вроде, какой-то запрет есть?
— А… Ты вот о чём. Сейчас объясню. Есть молитва церковная, и есть -частная. В церкви в общей молитве участвуют только крещеные люди. Поэтому и в записке о поминовении пишут имена только крещеных, православных людей.
— А если…
— Подожди. Дослушай. Дома ты можешь молиться за некрещеного своими словами, упоминать его имя. Это твоё общение с богом. С живыми здесь все просто. Но вот когда ты молишься дома за упокой людей мертвых, некрещеных, ты устанавливаешь связь с их душами.

Виктор усмехнулся невесело.
— Да я и так с ним постоянно на связи. Везде достаёт. Вон, даже здесь. Так что же у нас получается? Замкнутый круг, а?
— Почему? – спросил священник.
— Выходит, зря я сюда пришёл? Здесь, в церкви, за пастушка молиться нельзя. Значит, здесь я выхода не найду? Тогда что? Надо возвращаться домой. А там засада — мои сны, мои погремушки.
Отец Александр хотел что-то возразить, но Виктор повернулся к нему и сказал с удивлением:
— Слушай, а ведь получается, что в твоей новой службе не так уж много нового: уставы, проповеди, ограничения… И там и тут свои и чужие.
Священник энергично возразил.
— Ты преувеличиваешь. И в других конфессиях…
— Да что мне другие конфессии, капитан? Мне бы в своей разобраться… Ты вот скажи: а если бы у нас жёны были татарки или еврейки, тогда как?
Отец Александр на секунду задумался.
— Не знаю, как жёны… А вот сержант, втащивший меня, раненого, с прострелянной ногой в вертушку, был казахом. Я ему жизнью обязан. Он там, кстати, остался, в горах, в плену. Не знаю, жив ли. Но и за него я молюсь только дома.
— Во-от!.. – удовлетворенно и укоризненно сказал Виктор.
Священник махнул рукой и впервые за вечер повысил голос.
— Что вот, Виктор?! Какая разница, где молиться?! Главное, чтобы всё шло от сердца. Тогда бог услышит.
Они ещё два часа сидели за длинным столом и говорили, говорили. Матушка за это время принесла им на подносе чайник с чаем, чашки, сахар, печенье. За это время снег основательно залепил стёкла наклонных окон в мансарде и превратил белую шаль на дорожке в настоящую перину.

С этого вечера, всякий раз, когда жена засыпала, Виктор осторожно вставал с постели и шёл на кухню. Из кухонного окна на седьмом этаже была видна опора высоковольтной линии передач. Издали в темноте её можно было принять и за одиноко стоящий крест, и за восточный минарет. Виктор крестился в ту сторону. Перемежая светлые слова раскаяния с отчаянными ругательствами, которые, по его ощущению, подкрепляли искренность и правдивость его чувств, он молился. Как умел. Как выходило.

Однажды поздней ночью пастушок снова вывёл своё стадо к ущелью, залитому слепящим азиатским солнцем.
Он не увидел разведчиков.
Он повёл своё стадо в сторону родного кишлака, чтобы больше никогда не возвращаться. Ни в это ущелье, ни в сны капитана в отставке Белугина.