Про Хабибку Искусство

Александр КОЛМОГОРОВ

Бог сидел на облаке. Разглядывал людей.
Сегодня у него была несложная работа.
— Этому можно. Этому тоже. Этому… ну, ладно, тоже можно. А этому… нет, этому нельзя категорически.
Последним был Хабибка Каюмов. Это ему господь строго-настрого запретил пить.
Закончив свою работу, бог пошёл отдохнуть.
А Хабибка пошёл в армию.

Из-за невысокого роста его определили в танковые войска и послали на Украину, в Днепропетровскую область.
Это было всё равно, как если бы его отправили к инопланетянам.
Хабибка походил на маленького, обожжённого солнцем  старичка с грустными глазами. Из своего посёлка Бишты Бухарской области Узбекской ССР, он, сельский житель, никогда не выезжал. Он не летал на самолёте, не ездил на поезде и почти не знал русского языка.
Он не понимал, зачем его привезли сюда, в этот украинский холодный лес. Танков с их грохочущими движками, с их оглушающими выстрелами он поначалу боялся так, что закрывал ладошками глаза и шептал молитвенно:

— Вой, худо…
И это означало: о, боже мой…

Слышал ли бог мольбу маленького человека? Никто не знает. К нему обращается столько разных людей.
Хабибке оставалось одно — терпеть.
Мало того, что он попал в танковый полк, так его ещё и  зачислили в спортивную роту.
Он старался добросовестно выполнять все приказы, команды, задания. Но окружающее не становилось понятнее. Хабибке было грустно и тоскливо.
Если бы в его роте был хоть один узбек, ему было бы легче. Но впервые за долгие дни службы он встретил земляка только тогда, когда попал в очередной раз в наряд на кухню.
Машина для чистки картофеля, как всегда, не работала. И Хабибка с ещё тремя танкистами всю ночь чистил корнеплоды вручную.
Рано утром, сквозь дремоту, Хабибка услышал родную речь. Вернее, понял, что поют по-узбекски. Он подумал, что, наверное, это ему снится. Но один из поваров и вправду оказался узбеком, самаркандцем. Хабибка бросился к нему, обнял и заплакал.
А однажды, в настоящем сне, ему приснилась лепёшка.
Горячая, пухлая, с зёрнышками тмина в середине, с румяной корочкой по кругу. Она лежала в центре длинного стола в солдатской столовой. Хабибка, сидящий с краю, изо всех сил тянул к ней руку, но никак не мог достать. А когда уже почти дотронулся до неё кончиками пальцев, подошёл Чивчиян и сказал:
— Отставить! Сначала отожмись на турнике десять раз!..
Обидный был сон.
Чивчияна Хабибка боялся больше всего на свете.
Гамлет Чивчиян был одного с ним призыва. На гражданке занимался штангой, имел спортивный разряд. И его сразу же назначили спорторгом роты вместо ушедшего на дембель минчанина Стаса Вольского.
Чивчиян свято верил в армейскую заповедь: «Не можешь — научим.  Не хочешь — заставим». Её он внушал каждому. Ею подбадривал молодых танкистов-спортсменов. Но она не действовала, не срабатывала в случае с маленьким, грустно улыбающимся Хабибкой. Когда Чивчиян заставлял его отжиматься на перекладине, закреплённой в проходе спального отсека роты, Хабибка висел на ней несколько секунд, беспомощно дрыгал ножками и падал к сапогам спорторга. Гамлет закатывал глаза и обречённо махал рукой.

Вой, худо…

Всё круто изменилось в один день.
Как-то самый шустрый и борзый из их призыва, Лёнчик Майборода, после десяти отжиманий подошел к кровати, у которой стоял Хабибка.
— Ты чё тут опять сачкуешь, беляш? – сказал он и легонько поддал Хабибке ладонью по затылку.
Не успела пилотка Хабибки упасть на отполированный мастикой пол, как Лёнчик почувствовал себя висящим в воздухе: кто-то приподнял его за ворот гимнастёрки.
— Ещё раз тронешь его или скажешь что-нибудь плохое, прибью, мамой клянусь.
Когда ноги Лёнчика снова коснулись пола и он обернулся, то увидел перед собой Чивчияна.
— Все слышали? — громко спросил спорторг.
В роте стали гадать: в чём же секрет такой резкой перемены в отношениях Чивчияна к Каюмову? И выяснилось вот что.
Однажды осенью Гамлет увидел, как Хабибка ловко и грамотно обрезает разросшуюся, запущенную лозу винограда возле входа в казарму. Он подошёл к нему, стал задавать вопросы. И оказалось, что живущий в Бухарской области отец Хабибки и отец Гамлета, живущий в Армении, в районе Котайка, занимаются одним делом – виноградарством.
Они разговорились – удивлённо, радостно — про сорта винограда, сорта столовых вин, про спирт коньячный и технический, — про всё, что слышали, знали от своих отцов. И стали с этого дня друзьями. Не разлей вода.
Жизнь Хабибки круто изменилась.
Всякий раз, видя своего спасителя, он светился, как лампочка двухсотваттка, висящая во дворе его родного дома, на балхоне.   Танкисты тоже невольно улыбались, глядя на них обоих: колоритная была парочка! Огромный накачанный Чивчиян и маленький Каюмов, оказываясь рядом, были похожи на героев мультфильмов — крокодила Гену и Чебурашку.
Хабибка обрел уверенность. Перестал стесняться говорить по-русски.
Фамилию Гамлета он так и не научился выговаривать правильно и звал его ласково Чифчик. Это кличка приклеилась к спорторгу сразу и намертво. Теперь его звали только так. И он не обижался.
А Хабибка полюбил спорт! Нет, он по-прежнему не горел желанием добиваться в нём успехов. Он стал активным болельщиком. Во время занятий Гамлета с молодняком в спортзале или в казарме он устраивался поближе к турнику и подбадривал висящих на нём ребят:
— Чифчик родина любить научит! Он тибе чемпион мира сделит!
 
Прошёл год их службы.
В роте появился ещё один узбек, Фазыл Туляходжаев.
Шустрый, сыплющий анекдотами парень, продавец секции радиотоваров ташкентского ЦУМа, он быстро стал своим в роте.
Когда у танкистов заходили разговоры о родных городах, и эти города сравнивались между собой, Фазыл с особой ревностью следил, чтобы о Ташкенте не высказывались снисходительно, и при каждом удобном случае говорил о его достоинствах.
— Ты что думаешь, Петро, у нас там ишаки по городу ходят?! – наседал он на очередного оппонента. – У нас метро строят! У тебя в Донецке метро есть? То-то!.. Вот тебе и «да ну»!.. Бананы гну… Машины? У нас Вовчик,  на каждой улице машин  больше, чем во всём твоём Нежине!  
Ребята с Украины заводились. Искали, чем бы уделать, удивить настырного узбека.
Уж на что бы, казалось, беспроигрышное дело – футбол. Динамовцы Киева были в то время на первых ролях и в союзном чемпионате, и в сборной. Но и тут Фазыл умудрялся выкрутиться, и хоть в чём-то найти преимущество Ташкента.
— «Динамо» Киев, да?! Ладно… А вот скажи: сколько мест на вашем стадионе? Ну, скажи, сколько? – прессовал он очередного уроженца Украины. — Двадцать пять тысяч? А на «Пахтакоре» знаешь, сколько? Только с табуретки не упади! Я ещё понимаю, если бы Чифчик своим стадионом хвастался: у них на «Раздане» пятьдесят пять тысяч сидят. Так вот, запомни:  у нас, как на «Раздане», пятьдесят пять тысяч мест! Понял?!
Чифчик и Хабибка, слушая его, довольно улыбались, кивали.
— Но даже «Раздан» чуть-чуть уступает «Пахтакору», — осторожно добавлял Фазыл.
— Э! Я не понял, в чём? – строго спрашивал Чифчик.
Фазыл, изображая сожаление, объяснял:
         — Не обижайся, Чифчик, но у нас со стоячими местами – шестьдесят. Ещё пять тысяч мест.
— Вай! Стоячих! – саркастически восклицал Чифчик. – На «Раздане» если всех безбилетников и блатных посчитать, ещё один стадион будет!
 
Через полгода во вторую гвардейскую танковую роту поздно вечером привезли пополнение.
На первом построении новичков, прибывших из учебки, старшина Литовченко зачитывал их фамилии.
            — Шумилов Сергей, Ташкент, — старшина поднял голову. — Хлопец Шумилов, а ты по-русски как? Нормально? А то у нас тут есть, понимаешь, один боец, Каюмов…
            Хлопец ответил, что такие слова, как «вольно» и «отбой», понимает очень хорошо.          — Это шо у нас, шутка такая? – с улыбкой уточнил старшина. — Ну-ну, пошуткуй, хлопчик, пошуткуй…
            Сверив весь список, старшина скомандовал:
— Вольно! Разойдись! Перекур.
Из спортзала подтянулись дембеля. Стали искать земляков.
— Из Полтавщины есть? А из Харькова? Из Львова кто?!
Хабибка тоже спросил:
— Узбекистан есть?  
            Шумилов подошел к нему.
            — Ты какой город? – спросил Хабибка.
            — Ташкент, — сказал Шумилов.
Хабибка заулыбался:
— Ташкент яхши. Я Бухара. Зовут Хабиб Каюмов. А ты?
—  Сергей Шумилов.
— Пойдем, — сказал Хабибка и двинулся к выходу из казармы.
— Куда? – спросил новичок.
— Кушит будим.
Хабибка привел новичка в столовую, на кухню. Подвел к повару — узбеку. Сказал:
— Ойбек, дустим! Мана! Ташкент бар.
Повар принёс кусок холодной жареной рыбы. Намазал ломоть хлеба маслом. Налил в аллюминиевую кружку остывшего чая.
Шумилов ел, рассказывая им о новостях в Ташкенте, республике.
Они улыбались, кивали, вздыхали.
Сергей был человеком грамотным, начитанным. Некоторые сослуживцы, узнав об этом, стали просить его помочь им писать письма своим девушкам. Он не отказывался. Спустя какое-то время механик – водитель, молдаванин Примак, сообщил Сергею:
— Получил ответ на наше с тобой письмо, профессор. Мы вышли в дамки, имеем успех! Моя девчонка пишет: «Тебе армия на пользу пошла. Ты стал ласковей. И писать стал грамотнее». Во как!  С меня буфет!
            А вскоре Шумилов узнал о дружбе дембелей — Хабибки и Чифчика, которым осталось служить полгода. Сергей сразу понял: Хабибка ещё тот дембель! Он старался казаться строгим, но это у него не очень-то получалось. Самое «суровое» задание, которое он давал молодым, было:
— Поставь мой шинель на вешалка!          
            Его наставления были лаконичными:
— Малядой! Ты борзый? Нет? Малядес! Хабибка тоже не борзый. И его все уважаит. Не нада быть борзый. И все тебе уважаит.
Товарищи-одногодки толкали в бок Шумилова:
— Твой земеля так стрёмно по-русски говорит!
На что Сергей отвечал:
— Ага… А мы с тобой на чужом языке и так не сможем.
            Иногда Хабибка и Чифчик брали у старшины увольнительные  и шли отдохнуть в село Вольное.
— О! Пошли в загул, дегустаторы, — улыбаясь, говорили им в след служивые.
Все знали, что вечером Чифчик принесёт бесчувственного Хабибку на плече, придерживая  его одной рукой, как игрушечного солдатика в игрушечной шинели. При этом шапка на Хабибке будет с опущенными ушами и завязана: чтобы на слетела, не потерялась. Чифчик осторожно положит Хабибку на кровать и в который раз объяснит всем:
— Ему пить нельзя. А обижать меня не хочет, уважает: взял и выпил стакан красного. Ну, и всё. Какой человек, а?! Мамой клянусь, настоящий друг!
            Однажды Чифчик был в наряде, и Хабибка пошёл в село один. Сказали, что в магазин привезли импортные мужские сорочки, и он захотел сделать отцу подарок.
Он ушёл утром, а вернулся ближе к обеду. Фазыл и ещё трое ребят заметили, что Хабибка чем-то расстроен. Подошли к нему, спросили, в чём дело. Оказалось, что его обманул продавец. Он сдал ему с пятидесяти рублей сдачу рублями и мелочью, сказав:
— Можешь не считать. Тут всё как в аптеке.
Когда же Хабибка сосчитал деньги в казарме, оказалось, что не хватает восьми рублей.
— Я свой мама хотел ещё шаль купить, — сокрушался Хабибка, объясняя окружившим его танкистам, — а сестрёнка — платок.
Тут Лёвка Маневич вспомнил, что в том магазине такое уже не первый раз: обсчитывали уже. Но чтобы вот так нагло – сразу на восемь рублей…  
Фазыл внимательно посмотрел на Маневича. Помолчал. Потом выругался по-узбекски и пошёл в каптёрку.
Вернулся он минут через пять с увольнительной для себя и Сергея и с чем-то, завёрнутым в газету.  Сказал Шумилову:
— Пошли, профессор! 
По дороге в село они обсудили, как будут действовать.
В самом селе зашли к знакомому прапорщику: попросили одолжить на полчаса початую канистру с бензином.
Возле магазина Сергей встал за отворённой дверью с канистрой. Фазыл развернул газету. В ней была пустая кобура. Он смял газету, засунул её в кобуру и, пристегнув эту имитацию оружия к ремню, зашёл в помещение.
Старушка с авоськой расплачивалась с продавцом за свечи. Фазыл дождался, когда она выйдет. Только тогда сказал толстому мужчине за прилавком:
— Мужик, ты обсчитал нашего друга на восемь рублей. Верни по-хорошему. И никакого базара не будет.
— Чего?! Ах ты, чурка! – попёр на него толстяк.
Фазыл схватился за кобуру, расстегнул её, крикнул:
 — Стоять!.. Серёга, заходи!
Сергей зашёл и стал молча поливать из канистры деревянный пол вдоль стены у окна. Резко запахло бензином.
Продавец побледнел.
— Эй! Ты чего? Ты что делаешь?!
Сергей, продолжая выливать топливо на пол, буднично, спокойно сказал:
— У нас, у чурок, есть обычай: там, где наших друзей обижают,  мы разжигаем костёр.  
            Толстяк дрожащей рукой открыл кассу, достал из неё десятку.
            — Всё, всё! Хлопцы! Ну, всё! Не надо! Ну, ошибся! Всё! Вот, возьми…
            Фазыл положил десятку в карман. Отсчитал два рубля мелочью. Высыпал монеты на прилавок. Одна из них покатилась и упала на пол. Продавец вздрогнул так, словно рядом что-то взорвалось.
            — Сдача, — сказал Фазыл. — Мы не шакалы. А если ты, шакал, вздумаешь настучать, тебе в окно гранату кинут. Всё понял?
            Продавец закивал, замахал руками.
Фазыл и Сергей вышли из магазина. Пошли быстро, не оглядываясь.  Обоим казалось, что сердца их колотятся, как танковые движки на пределе.
            — А ты молодец, профессор, — удивился Фазыл, — спокойно всё делал, без паники.
            — Ага, без паники… Я давно так не мандражировал,  — признался Сергей, — это ты пёр, как танк. Неужели не боялся?
            — А фули бздеть? Жизнь короткая! – Фазыл усмехнулся и выдохнул с облегчением.
Потом сказал:
— Вернёшься в Ташкент, Серёга, заходи ко мне в ЦУМ. Я тебя таким транзистором со склада отоварю! Будешь «Червону руту» слушать, службу вспоминать.
           
На следующий день в батальон приехал командир полка.
            Сам полк был расквартирован в Днепропетровске, а батальон являлся «довеском» к нему, составляющей частью: танки при  пехоте. Полкач навещал танкистов раз в две недели, а то и реже.
На КПП его встретил командир батальона, обремененный лишним весом, осторожный майор, внимательно ловящий каждое слово подполковника.
Когда они подходили к строящемуся корпусу новой казармы, командир полка сказал:
 — Слушай, майор. Мне надоел бардак в нашей Красной армии. Если дальше так пойдёт, я тебя под трибунал подведу. Ты ведь знаешь: я больше всего не люблю несправедливость.
Командир батальона напрягся. Повернул голову к старшему по званию.
— Когда мы, наконец, с тобой фамилиями поменяемся? – строго спросил подполковник.
Фамилия командира полка была Зайцев. А командира батальона – Убейволк.
            — Шуточки у вас, товарищ подполковник, — обиженно выдохнул майор.
            Довольный полкач рассмеялся. Он не первый раз подкалывал этой шуткой комбата, и всякий раз тот ловился на нехитрый трюк полкача.
Они осмотрели стройку. Пошли по территории дальше.
            Проходя мимо старого деревянной казармы, который занимала вторая рота, Зайцев остановился. Его, как купца из сказки «Аленький Цветочек», поразило то, что он увидел: ничего тут раньше не было, не цвело, не колосилось, и вдруг – ухоженный цветник у входа, аккуратно подстриженные кусты зеленой изгороди. Курилка превратилась в уютную беседку, обвитую виноградной лозой.
            Старшина роты увидел комбата с полкачом в окно.
— Смирно! – истошно крикнул он, выбегая из казармы.
Отдавая честь командиру полка, он встал не перед ним, а как-то сбоку. У старшины были вид и поведение человека абсолютно не военного, не строевого, человека, от которого не знаешь, чего ожидать.  
Отдыхавшие в курилке танкисты вскочили  со скамеек и вытянулись в струнку.
— Вольно, — махнул рукой Зайцев, — это кто ж тут у вас такую кучерявую красоту навел?
— Рядовой Каюмов, товарищ подполковник! – уныло выкрикнул старшина.
— Рядовой Каюмов! – командир полка поискал глазами Хабибку. – За приведение в образцовый порядок территории вокруг ротной казармы и рассады всей этой… хреновины от имени командования награждаю вас десятидневным отпуском на родину!
У Хабибки перехватило дыхание.
Зайцев выждал несколько секунд, а потом спросил, улыбаясь:
— Вы кому служите, Каюмов?
Чифчик, стоявший позади Хабибки, что-то шепнул ему.
         — Служу Советский Союз! – крикнул обалдевший Хабибка. 
         — Служи, танкист, — сказал подполковник. – И всю территорию  батальона причеши мне таким же макаром, как вот здесь. Ясно?
            — Так точный! – выпалил Хабибка.           
 
            Так Хабибка за свои труды праведные попал в отпуск.
            В роту он вернулся с целым чемоданом сухофруктов, хурмы, гранатов, брикетов сушёной дыни. Даже специи привёз: пообещал сделать плов перед уходом на дембель.
            А через месяц…
            Через месяц Шумилов пошёл на почту в село и среди писем и денежных переводов обнаружил телеграмму, в которой сообщалось о смерти отца Хабибки.
            Сергей сломя голову побежал в батальон.
           «Только бы ротный был в казарме… Только бы не столкнуться с Хабибкой, — бормотал он, тяжело дыша, — только бы не столкнуться».
 Он знал, что мусульмане хоронят покойников в тот же день, до захода солнца. И решил, что сообщать о таком обычае начальникам не стоит: вдруг они посчитают, что отпускать  Хабибку на похороны нет смысла?
            Придя в казарму, он разыскал Фазыла. Сказал ему о телеграмме. Тот зарычал. Помотал головой. Перечитал два раза телеграмму. Согласился с Сергеем: не надо ничего говорить про обычаи.
К ужину все, кроме Хабибки, знали о печальной новости: он всё это время поливал кусты роз перед батальонным клубом и следил, как два молодых танкиста пропалывают цветник, выдирая подросшие сорняки.
Люди во второй роте сосредоточенно, без суеты, занимались каждый своим делом.   
Ротный звонил в полк по поводу билета на самолёт.
Каптёр Рыбка бегал в село за водкой.
Чифчик нёс из буфета консервы, колбасу, хлеб. 
            Комсорг роты сержант Сапета собирал деньги. Сбрасывались, кто сколько может: по рублю, по трёшке, по полтиннику.
            Каптёр Рыбка догнал Чифчика, когда тот шёл по центральному проходу казармы.
— Чифчик, а сколько людей будет?
— Ну, считай: нас, дембелей, восемь человек, старшина, и ещё два узбека, земляки Хабибкины – Фазыл и профессор этот, как его? Шумилов.
— Понял. Одиннадцать. А почему вас восемь?
— Этим говнюком, Неделько, чтоб вообще не пахло! Никто его рожу видеть не хочет.
            Рыбка кивнул, вернулся в каптёрку. К Чифчику подошёл комсорг Сапета с авторучкой и листом бумаги. Чифчик протянул ему несколько десяток. Сапета спросил:
— Это от всех дембелей?
— Какая разница, — сказал Чифчик.
— Так тут же много, — удивился сержант.
— Слушай, Сапета, — поморщился Чифчик, —  ты что, точно знаешь, сколько стоит отец? Я собирал деньги на шаль маме. Она у меня, слава богу, жива. А Хабибка приедет домой — нет отца. У меня есть. У тебя есть. А у него нет. Моя мама не обидится, если я ей привезу платок, а не шаль. Она же не шаль ждёт. Она меня ждёт, да?
— Да, — согласился Сапета.
— Деньги пыль, — Чифчик бил ребром ладони по стоящей рядом тумбочке, — дело не в том, сколько я дал. Мне сейчас буфетчица знаешь что сказала? Она сказала: один молодой из нашей роты пришел с пачкой сигарет и пачкой печенья, и попросил её взять их назад, а ему вернуть деньги. Тридцать пять копеек. Он тоже хотел скинуться вместе с нами для Хабибки. Она оставила ему сигареты с печеньем и дала рубль.
К ним, озираясь, подошёл непривычно серьёзный Фазыл.
— Блин! Никто не хочет говорить Хабибке про телеграмму: ни старшина, ни ротный… Может, ты, как старший, как друг, скажешь, а? — посмотрел он на Чифчика.
— Э! Ты чё! Я убийца что ли?! Не-ет! Даже не приставай! – замахал тот руками.
— А я чё, убийца, да?! – не сдержался Фазыл.
— Не, не! Меня вообще не тронь! Иди! Меня нет! Я стол готовлю, — Чифчик двинулся в сторону каптёрки.
Фазыл положил руку на плечо Сапеты.
— Всё, Олег: или сам говори, или уломай старшину.
И пошёл прочь, не собираясь слушать возражений.
 
Когда Хабибка в сопровождении двух чумазых потных танкистов вернулся в казарму, у дверей его встретил Рыбка. Сказал, что «старики» собрались в каптёрке, что надо идти туда. Его глаза бегали. Он прятал их, боясь встретиться с Хабибкой взглядом.
Вдвоём вошли в каптёрку.
Хабибка увидел, что посредине её стоят пять табуреток, накрытые простынёй, как скатертью. Увидел тарелки с закуской, хлеб, кружки. Вокруг этого странного стола сидели дембеля, старшина, Фазыл и Шумилов.
Все молчали.
Пахло гуталином, потом, стираным бельём и жареной рыбой.
Фазыл тихо пригласил Хабибку сесть рядом с ним.
Хабибка вертел головой, ждал, когда скажут, по какому поводу их собрали. Даже улыбнулся пару раз.
Встал старшина.
Расстегнул верхнюю пуговицу гимнастёрки у горла. Кашлянул.
— Такой день у нас сегодня, понимаешь… Телеграмма пришла, хлопцы. Хабибу  Каюмову пришла, понимаешь.
Старшина достал из кармана гимнастёрки сложенный бланк телеграммы.
— Вот. Тут пишут, Хабиб, шо у твоего отца, понимаешь, был сердечный приступ. И шо он, понимаешь, умер.
Старшина кашлянул. Передал сидящему рядом Примаку телеграмму.
Тот осторожно взял её. Так же осторожно передал дальше. И скоро она оказалась в руках у Хабибки.  
Его голос прозвучал в полной тишине.  
— Зачем умер? Я дома был. Он там тоже был.
Хабибка повернулся к Шумилову за поддержкой. Показал на него рукой.
— Вот, Шумилов видел Ташкент. Мы самолёт садился… Он там стоял… Да, Шумилов?
Сергей опустил глаза.
Фазыл что-то тихо сказал Хабибке по-узбекски.
Тот закрыл своими маленькими ладошками лицо. Стал раскачиваться и шептать:
— Ота… Отаджон… Вой, худо…
Как ни странно, но гнетущее напряжение, витавшее всё это время в воздухе каптёрки, чуть-чуть спало: главное было сказано.
Старшина достал из-за занавески, за которой висели шинели,  бутылку водки. Передал её Чифчику.
В каптёрке было слышно только всхлипывание Хабибки и бульканье наливаемой в кружки водки.
 И опять зазвучал голос старшины Литовченко.
— Хабиб… Мы, твои товарищи, и наши командиры, понимаешь, мы когда узнали про твоё горе…  Это ж не дай бог никому… Мы зробили всё, шо смогли. Купили билет на самолёт. Утром, понимаешь, придёт за тобой машина. Туляходжаев передаст тебе от нас всех помощь… Небольшую, понимаешь.
Старшина махнул рукой.
— Эх… Это всё… Ты, главное, крепись, хлопец. Ты матери, младшим своим ещё нужен. Давай тату твоего помянем. Светлая ему, понимаешь, память.
Все встали. Выпили не чокаясь. Сели.
— Хабиб, Фазыл, а вы что? – спросил комсорг Сапета.
Все посмотрели в их сторону и увидели, что водка у обоих не тронута. А Шумилов держит кружку в руке, словно не знает, что с ней делать.
Фазыл, осторожно подбирая слова, попытался объяснить:
— Это… Тут, понимаете, есть обычай у нас, — он виновато обвёл взглядом стол, — ну, нельзя на поминках нам это самое… спиртное пить…
Возникло неловкое молчание.
Шумилов поставил кружку.
— Мы же, понимаешь, не знали, — растерянно сказал старшина, — раз вам нельзя, то и мы, наверное…
            Хабибка, оттирая рукавом глаза, слушал его.
            А когда понял, о чём идёт речь, встал с табуретки и испугано замахал руками:
— Нет, старшина, нет! Вы все пить надо! Вы мой отец уважал. Я тоже ваш закон уважал.
— Ну, коли ты так считаешь, — неуверенно сказал старшина. 
— Конечно, старшина, какой разговор, — развёл руками Фазыл, — тут всё от души. Конечно, помяните отца…  А мы… А за нас, узбеков, пусть Шумилов выпьет, ему можно.
За столом сдержанно улыбнулись.
Хабибка глубоко вздохнул.
— Давай, Шумилов. Пей за мой отец. Все надо пить. Все мой друзья, мой братишка.
— Ну, добре, — сказал старшина, — вы тогда хоть порубайте, чи шо. Ты же, Хабиб, завтра весь день в дороге, понимаешь.
Все одобрительно загудели: поддержали старшину. Стали передвигать закуску поближе к Хабибке.
— Да, точно. Давай, Хабибка, поешь. Вы, правда, хоть закусите. И ты, Фазыл. И ты, Шумилов…
Напряжение спало.
Все вспомнили, что не ужинали и стали есть понемногу.
Хабибка смотрел на всех. Кивал. По щекам текли слёзы.
— А где Павлик Неделька, — спросил он вдруг.
— Да ну его… Может не надо, а? – поморщился Примак.
Жующие согласно закивали.
— Зачем так? Он вместе служить пришёл, — сказал Хабибка, — пусть тоже мой отец поминает.
Старшина нехотя дал знак Рыбке. Тот пошёл за Неделько.
Ефрейтора Павла Неделько во второй роте не любили все. Единодушно, безоговорочно. Недавно в красном уголке его избили ребята своего же призыва за то, что он довёл молодого танкиста до побега из части. Хорошо, что парня успели найти до утра, до подъёма. Всем бы досталось, если бы про ЧП узнали в полку и в дивизии.
Комсорг предложил выпить за дружбу, за то, чтобы после окончания службы писали друг другу, помнили.
Открылась дверь. Вошёл невысокий крепыш Неделько. За ним Рыбка с табуреткой. Все видели, как ефрейтор был напряжен: он не поднимал своих желчно-желтых волчьих глаз, а шарил ими с опаской по полу. Словно опасался, что из-под стеллажей кто-то может внезапно выскочить и вцепиться ему в ноги.
— Паша, выпей за мой отец, — сказал Хабибка, — телеграмма  пришёл, что его сердце болел и он умер.
У Хабибка снова потекли слёзы.
Фазыл налил водки в стакан, подставленный Рыбкой.
Неделько выпил, не садясь. Поперхнулся. Покраснел.
— Садись, закуси, — сказал, не глядя на него, старшина.
Чтобы Хабибка хоть немного успокоился и перестал плакать, ему стали осторожно задавать вопросы про дорогу домой, про семью. Он стал что-то отвечать, объяснять и действительно отвлекся немного.
— Чифчик, налей водка, — снова вспомнил про русский обычай Хабибка, — пусть все здоровье свой отец выпиваит.
Старшина достал ещё одну бутылку. Посмотрел на часы.
Налили в стаканы водку. Выпили за отцов.
— А ты чего? – спросил Примак комсорга, — почему за отца не пьёшь?
— Не хочу. Он нас с матерью бросил, когда мне полгода было, — сказал Сапета, не поднимая глаз. — И что, я должен пить за него?
— А мне было два, когда мой с матерью развелся, — откликнулся после недолгой паузы одессит Костя Пасулько, — но мы встречаемся, мать не против.
Ещё два человека промолчали. У них тоже не было отцов. Но им стыдно было в этом признаться: отца первого убили в пьяной драке, а отец второго отравился самогоном.
Вдруг затрясся и выскочил из каптёрки Неделько.
— Зачем он так? – удивлённо спросил Хабибка.
— Ничего, це ему полезно, — сказал старшина Литовченко. — Хлопцы… Отцы у всех — яки есть. Треба выпить за то, шоб вы сами, понимаешь, стали такими отцами… такими… шоб за вас хотелось бы выпить.
Все одобрительно поддакнули ему. Выпили. Для многих старшина сегодня открылся по-новому: таким его знали не все.  
— Правильно, старшина, пить надо меньше, — сказал невпопад молчун Борька Хромушин, — все беды от нее, от водки. Набухаешься — и сразу дурной. Ничего не помнишь потом.
Борька знал, о чём говорил: он два раза отсидел на гауптвахте за пьянку в селе во время своих увольнений.
А Хабибка устал. От нервного напряжения он обессилел, расслабился, сник. Но ему всё же было приятно, что его сослуживцы собрались ради него, что сидят рядом и разговаривают о его отце и о других отцах.
Старшина незаметно подал знак, все стали потихоньку вставать со своих мест. Подходя по очереди к Хабибке, каждый обнимал его или жал ему руку, говорил что-то.
 
Ночью после отбоя Чифчик маялся в спортзале.
Он то подходил к штанге и отжимал её по нескольку раз, то перетаскивал зачем-то волоком гимнастического коня из одного угла зала в другой. Время от времени он подходил к окну, всматривался в темноту и снова видел силуэты сидящих в беседке Хабибки и Фазыла.  
Наконец он не выдержал. Пошёл в спальный отсек и разбудил Рыбку. Велел ему заварить чай.
— Зелёный, — сказал он каптёру, — тот, который Хабибке профессор привёз.
— Да знаю, знаю, — зевнул Рыбка и стал одеваться.
Чифчик сел на свою кровать. Дождался, пока Рыбка вынесет из каптёрки маленький чайник и две кружки. Взял у него всё это и принёс в беседку.
– Слушай, поспи немного, а? — сказал он Хабибке, — завтра целый день в дороге.
— Нет, Чифчик. Хабибка отец думать будет… Твой отец сколько лет? Сорок три… Пусть сто лет будет. Пусть мы хороший отец будет. Старшина сказал.
Чифчик посидел ещё немного. Помолчал. Посмотрел в сторону спортзала и увидел, что в нём кто-то выключил электричество. Встал и снова пошел туда.
С правой стороны зала в окна проникал слабый свет от фонаря на столбе.
То, что Чифчик разглядел в полутьме под турником, заставило его оскалиться и огромными прыжками рвануть к нему.
Он схватил за пояс человека, стоявшего на табуретке, и швырнул его на маты. Человек этот хотел вскочить, но Чифчик снова повалил его и схватил за руки, не давая подняться.
Оба тяжело дышали. Смотрели в одну точку: на верёвку с петлёй, привязанную к перекладине.
— Не хочу… не буду, — прохрипел Неделько.
— Будешь, — прорычал Чифчик.
— Пошёл ты!.. Не буду, не буду! — истерично завизжал Неделько, мотая головой.
— Будешь, — снова прорычал Чифчик, — тебе мало, что пацана чуть не угробил? Мать хочешь убить?! Ты злой! Злой, как пёс! На всех… На себя уже разозлись!
На последних словах он так тряхнул Неделько, что тот замер, обмяк, перестал мотать головой. Зажмурил глаза.
Прошло какое-то время. Неделько попросил тихо:
— Не говори никому.
— Ладно, — ответил Чифчик, — кому надо, тот знает.
Неделько повернул голову. Спросил серьёзно, с испугом.
— Кто?
Чифчик разжал руки. Поднялся.
Не оглядываясь, подошёл к табуретке. Встал на неё. Стал развязывать верёвку.
— Иди спать, Неделько.
Неделько сел. Обвел взглядом полутёмный зал: так, словно впервые в жизни видел его. Медленно встал. Пошел к выходу.
Чифчик проверил крепление турника. Чуть не выдернул из половой доски металлическую пластину с шурупами.
Подошёл к окну. Увидел, что к Хабибке и Фазылу подсел ещё кто-то. Третий человек закурил сигарету, сделал затяжку, и лицо его осветилось. Это был Шумилов.
Ночь выдалась беззвёздная, тёмная. С трудом можно было различить  эти три силуэта.

Вой, худо…