Кастрюля в кальсонах Разное

Автор Александр Фитц. Публикуется отрывок. Ссылку на источник прислал Бахтиёр Насимов как аргумент к «юсуповским помидорам».

Расставание с Россией было грустным. На границе в Бресте у меня изъяли 400 дойчемарок. Правда, оставили еще 400, и это как-то скрасило траурные мгновенья прощанья.

Таможенник был юн, плохо выбрит и непреклонен. Я же — простужен, с температурой и крепнущим убеждением, что в очередной раз дал маху. Накануне посадки в скорый «Москва — Цюрих» я услышал в российских «Вестях», а затем прочёл в «Известиях», что демократические преобразования в стране, наконец, коснулись и путешественников, едущих в ту сторону, где закатывается солнце. Теперь они, а значит, и я, могли без всяких бумажек и спецразрешений перевозить через границу до 600 долларов США или эквивалентную сумму в другой свободно конвертируемой валюте. Я занял 300 марок у Виктора Гофманна. (Того самого Гофманна, что возглавлял общество немецкой культуры Калининграда, и у которого в 1990 году в Шереметьево бойцы незримого фронта ровно за метр до «нейтральной полосы» вытащили тысячу марок, заработанных им кристально честным — хотя и специфическим — образом. А ведь тогда эта «тыща» была в России огромаднейшими деньгами. Однако Гофманн удар выдержал и привычки зарабатывать твердую валюту не оставил). Приплюсовав к ним свои 500 марок и прикинув, что, как их ни приплюсовывай, 600 долларов не получается, вписал всю сумму в декларацию.

— Мы ваших газет не читаем, — сказал небритый таможенник, — мы законы имеем. А их пока никто не отменял. Хорошо, что ещё в декларацию внесли, а то бы все изъяли.
— А если бы не нашли? — спросил я.
Небритый, демонстрируя всем своим естеством, что в дискуссию на этот счёт вступать не намерен, хмуро прощупал глазами двухместное купе, напоминающее увеличенный футляр для очков, поставленный на попа.
— Чьё? — указал он на мою сумку, купленную у московских кооператоров по великому блату.
— Моё, — эхом отозвался я.
— Достаньте и откройте.
С неимоверным трудом я стянул с верхней полки сумищу, за своё поистине необъятное чрево прозванную в народе «мечтой оккупанта». Набита она была всякой дребеденью, ибо, уезжая насовсем и бросая всё, человек, как правило, берёт не самое нужное. Но в ней была часть моего архива, которым я чрезвычайно дорожил. Сверху же лежали кальсоны. Хотя я и не самый большой любитель подобного нижнего белья, но советским (простите, теперь уже российским) поездам, вагоны в которых отапливаются отнюдь не всегда, даже при наличии топлива, не доверял. Тем более, что мой переезд совпал с очередными революционными преобразованиями на 1/6 части суши. А это, как известно, не только митинги, шествия с плакатами и знамёнами, но и выбитые в вагонах стёкла, перебои с топливом и электричеством, отсутствие кипятка, наконец…
— Откройте! — зловеще произнёс небритый следопыт.
Вечность, а может, и того больше, трещал замок на бесконечной «молнии». Наконец, сумка, похожая на огромную таксу из фильмов ужасов Хичкока, раскрылась. Сверху голубели кальсоны.
— Что это? — спросил таможенник.
— Кальсоны, — признался я без всякого ложного ханжества.
— А под ними?
— Тоже кальсоны. Но китайские.
— Шутки шутим?! — неожиданно кукарекнул хранитель последнего рубежа. Точнее — не кукарекнул, а, как говорится, пустил петуха, не то из-за юношеской ломки голоса, не то из-за перенапряга голосовых связок в беседах с мне подобными. — Я спрашиваю вон про то — круглое…
— А-а-а, это? — сказал я, посветлев лицом. — Это мантышница.
Позже мой краткосрочный сосед по купе, московский спекулянт Серёжа, везущий в Польшу на продажу танковый прицел ночного видения, небрежно завернутый в какую-то тряпицу, утверждал, что лицом я потемнел. «Это у тебя в глазах было темно», — ответил я. «Зря в алкоголики записываешь, — обиделся Серёжа. — Это у меня такая защитная система — при пересечении государственной напиваться до умопомрачения. Во-первых, не шмонают. С пьяным возиться брезгуют. Во-вторых, мне в таком состоянии никакой детектор лжи не страшен. А ещё, — добавил он интимно, — я целый месяц перед загранпутешествием не моюсь». «То-то вонища такая.», — обронил я. «Деньги не пахнут, — назидательно сказал Серёжа. — И вообще: и у нас, и у них — любой труд в почёте».
— Достаньте! — приказал таможенник.
Путаясь в кальсонах, я извлёк аппетитно блестевшую алюминиевыми боками мантышницу.
— Это ж кастрюля! — после некоторого раздумья констатировал таможенный специалист.
— В некотором роде да, — согласился я.
Таможенник грустно улыбнулся. Может быть, в этот момент ему искренне стало жаль отъезжающего. Точнее — пересекающего границу. «Ну, это же надо! — читал я в его глазах. — 800 марок записал в декларацию, а кастрюлю, наивно пытаясь провезти в ФРГ незаметно, завернул в байковые кальсоны».
Укоризненно поглядывая на меня, он молча достал блокнот и выписал квитанцию об изъятии 400 марок.
— Давай так, — предложил я. — Деньги пополам, а эту бумажку порвём.
— Всё можете себе оставить, — сказал таможенник, — но сойдите с поезда. С такой суммой по закону не положено.
— Спасибо, — поблагодарил я. — Как-нибудь в другой раз.
— Не понял?! — неожиданно посуровел таможенник, и сразу стал похож на плакатного дядю, вопрошающего: «А ты записался в Красную Армию?!»
…Меня как-то ссадили в Грозном с самолёта, следовавшего по маршруту «Одесса — Ташкент» с промежуточной посадкой в этом фантастическом городе. Тогда он ещё не был разрушен войной и был действительно весьма симпатичным. Ссадили в принципе правильно, ибо билет у меня был только до Грозного. Но я надеялся, что смогу уговорить стюардесс за наличные оставить меня на борту до Ташкента, где я тогда жил. Девицы были неумолимы. Наличных не взяли и направили меня в грозненскую кассу. Мол, пока самолёт стоит, купишь билет.
Касса была блокирована бородатыми дядями, усатыми тетями и орущими детьми восточной наружности. Багаж остался в самолёте. Через турникет обратно не пускали, а следующий рейс на Ташкент намечался через два дня. Ужас, одним словом.
Огромные часы, установленные почему-то над входом в женский туалет аэровокзала, показывали три двадцать пять ночи. И вот, когда их большая стрелка продвинулась ещё на пять делений вперед и замерла прямо по центру туалетной двери, ко мне подошел мужчина примерно моего возраста не то в телогрейке, не то в фуфайке, в каких ходили слесари-ветераны тепловозоремонтного депо, где начиналась моя трудовая юность, и в плотно натянутой на глаза и на уши светлой в крапинку кепке.
Уставившись мне в глаза и расплывшись в счастливой улыбке, этот тип всем своим рабоче-крестьянским видом излучал неподдельный восторг. То, что он малость «того», было видно за версту. Но о чеченской или какой-нибудь иной опасности я тогда не думал. Тем более, что Гена Плетинский, собкор «Советской торговли» по Средней Азии, и до, и после своего отъезда в Израиль многократно мне говорил: «У тебя, дружище, изумительная способность притягивать душевнобольных. Они буквально льнут к тебе, и что интересно, — поначалу боготворят, а потом мечтают, как минимум, убить».
— Не узнаёт! Нет, совсем не узнаёт! — вдруг громко завопил кепастый.
— Простите, — ответил я с предельной вежливостью, стараясь не делать ни единого резкого движения, дабы ещё более его не распалить. — Давайте, поговорим позже. А сейчас, поверьте, я очень спешу.
— Не узнаёт, не узнаёт, — маниакально твердил кепастый.- А если я сейчас фуражечку сниму, да на тебя её надену, тогда узнаешь?
До отправления самолёта оставалось минут двадцать, и мои шансы попасть на него теперь равнялись нулю.
— Вижу, задумался, — не унимался кепастый. — Так-так, кажется, начинаем припоминать…
«Может, хряпнуть его по башке? — размышлял тем временем я. — Но потом милиция, разборка… Вещи в Ташкенте обязательно сопрут…»
— Ну, а теперь, — сорвав с головы фуражку и расчёсывая пятернёй короткий белобрысый ёжик, — вы, надеюсь, в состоянии узнать Сявого?
При упоминании этой дворовой клички в памяти неожиданно воскресли городок моего детства Алмалык, школа . 11, где учился, улица Чапаева, на которой жил, сай*, в котором ловил на «закидушку» маринок, литобъединение при многотиражке «За цветные металлы», первый стакан вина, первая драка, первая девушка и… Валера Севастьянов из параллельного класса, по кличке Сявый.
Вспомнил я также, как несколько лет назад кто-то рассказывал, что этот самый Севастьянов стал работать в КГБ.
— Севастьянов, что ли?
— А то кто же?! — бросился на меня с объятиями Сявый.
— Откуда ты? Куда?
— Из нашего дома отдыха в Одессе, в Чирчик** возвращаюсь.
— А зачем вырядился так? — тронул я его за рукав телогрейки.
— Что-то вроде репетиции, перевоплощения, так сказать, — загоготал Сявый.
— Никак, актёром стал?
— Если нужно, и актёром могу, — продолжал он веселиться, — а пока в Комитете работаю.
И тут меня осенило: вот оно, моё спасение!
— Так ты в КГБ трудишься?
— А ты что, не знал? — удивился Севастьянов.
— Забыл, но это не важно. А где и кем, если не секрет?
Севастьянов на мгновенье задумался, потом как-то по-особому скосив глаза в разные стороны, произнес:
— Чирчикское городское управление возглавляю.
— Тогда слушай и не перебивай.
Вкратце я изложил ему свою трагикомичную ситуацию, а в заключение добавил: «Арестуй меня, скажи, что я шпион, диверсант, опасный рецидивист, которого ты случайно и героически поймал, но — проведи, ради Христа, на борт».
— Паспорт при тебе? — спросил Севастьянов. — Давай! Будь здесь! Пойду разыщу местных коллег, что-нибудь придумаем.
…Вылет самолёта задержали на тридцать минут. Все пассажиры давно расселись по местам, когда мы с Севастьяновым подошли к трапу. Нас встречали командир лайнера и старшая стюардесса. Севастьянов вместе со своим удостоверением протянул какую-то бумагу. Глянув на неё, командир согласно кивнул, а стюардесса шарахнулась в сторону. Кстати: именно ей несколькими часами раньше я предлагал взятку за устройство моего безбилетного пролёта.
Ну а что было написано в той бумаге, я так и не узнал. И вряд ли когда-нибудь узнаю. До Ташкента долетел бесплатно и без приключений. Я сидел за шторкой рядом с отсеком, в котором стюардессы извлекают из специальных контейнеров пищу для пассажиров, курил (что остальным строжайше воспрещалось) и играл с Севастьяновым в преферанс…
…Вспоминая всё это и слушая вполуха таможенника, я понимал, что вторично встретить здесь, на краю Полесских болот, моего школьного товарища было маловероятно. Конечно, жалко четырёхсот марок, отданных небритому юнцу так вот просто, ни за что, ни про что. Потом на мгновенье представил, что он меня за строптивость и пререкания принуждает высадиться. Увидел себя в этой ситуации со стороны и ужаснулся: вот я протискиваюсь сквозь плотные толпы жаждущих расставания с Родиной, спотыкаясь о чемоданы спящих бродяг и многодетных матерей. В этот момент я был готов заорать: «Выбираю свободу!», и едва удержался, чтобы не отдать таможеннику оставшиеся 400 марок с мантышницей в придачу. Не знаю, как сейчас, а тогда, в январе 1992 года, Брестский железнодорожный вокзал напоминал Одесский порт из фильма «Бег». С той лишь разницей, что здесь не было лошадей. Да и роль Хлудова меня мало прельщала.
— Эй, Василий, — раздалось в коридоре, — у тебя что, проблемы?
— Да нет, — отозвался таможенник, оказавшийся Василием, — всё гут.
— Давай тогда закругляйся…
…А еще через двадцать минут уже польские таможенники, шипя, как змеи, извлекли из-под китайских кальсон мантышницу, изготовленную на одном из номерных заводов под Ташкентом.
В Варшаве сошел немытый московский спекулянт Серёжа. Тряпица, в которую был завернут прицел, оказалась боевым и наверняка овеянным славой знаменем какого-то танкового полка.
— Купи на память, — предложил Серёжа. Без всякой, правда, надежды, что сделка состоится.
— С радостью купил бы, но вот танка нет.
— Будет! — заверил Серёжа и засеменил к выходу.

[ . . . ]

— Как вас зовут? — спросил я женщину.
— Марта.
— А приехали откуда?
— Из-под Джамбула. Знаете такой город?
— Конечно, знаю. Бывал там. Впрочем, это не важно. Скажите лучше другое: когда мы с вами встретились, вы назвали меня «еще одним шлёпнутым». А первый, если не секрет, кто?
Женщина покрылась румянцем, который, к слову, весьма ей шёл.
— А вы что, услышали?
— Да. Но совершенно не обиделся.
Она ещё больше покраснела и стала похожа на помидор, которыми торгуют на Алайском рынке Ташкента и которые называются «юсуповскими». По имени Усмана Юсупова, бывшего некогда первым секретарём ЦК компартии Узбекистана и переведённого Никитой Хрущевым в годы его «перестройки» на должность председателя колхоза. И ведь что забавно — «видного советского и партийного деятеля Юсупова» в Узбекистане мало кто помнит, а вот выведенные под его непосредственным началом помидоры все знают и любят.
— Так кто же был этот первый, мне предшествующий? — приободрил я её.

[ . . . ]