Страна Ташкения, или Летняя прогулка вдоль канала. Часть 1 Искусство Ташкентцы

Опубликовано в журнале: «Октябрь» 2011, № 10
Евгений АБДУЛЛАЕВ

Евгений Абдуллаев — поэт, прозаик, переводчик. Автор книг стихов и прозы. Родился и живет в Ташкенте. Окончил философский факультет Ташкентского государственного университета. Лауреат премий журнала «Октябрь» (2004, 2006), «Русской премии» (2005), поощрительной премии «Триумф» (2006), премии журнала «Вопросы литературы» (2009), премии «Anthologia» (2010).

Страна Ташкения, или Летняя прогулка вдоль канала

Э.Ш., М.К., Б.Г.

Залезайте в автобус. В салоне пахнет дешевым китайским освежителем, на лобовом стекле болтается амулет с кузмунчоком – водитель защищает себя от сглаза. Садитесь на любые места, они все горячие, хотя прискотчено объявление, что работает кондиционер, но вы уже привыкли: объявления здесь – просто часть общего орнамента, буквенное украшение бытия. То есть кондиционер в автобусе когда-то был, в память о нем и остался лист на трех языках, один из которых опознается как русский, а два остальных – как местные диалекты английского. Вы садитесь на горячее сиденье, лоб щекочет что-то теплое – то ли воскресший кондиционер, то ли то самое дыхание веков, которое вас призывают почувствовать, но почувствовать его трудно, обычный современный город с кучей блескучего новодела. Автобус трогается, экскурсовод приветствует вас в древнем и вечно молодом, звезде востока, столице дружбы и тепла (“и жары”, – выкрикивает кто-то, но никто не смеется).

Если бы я не родился и не жил в Ташкенте, я бы начал этот очерк именно так.

Плюхнулся бы с вами в виртуальный автобус, поморщился от дешевого освежителя, щелкнул пальцем по амулету под недовольный взгляд водителя и аплодисменты злых духов. Откинулся бы мокрой спиной на сиденье, прижался носом к теплому стеклу. Иногда задирал бы руку – на ней уже болтается местная плетенка из бисера – и задавал идиотские вопросы.
Но я здесь родился.
Впрочем, родиться в Ташкенте в то время означало “родиться нигде”. Или “везде”. В Свердловске, Баку, Актюбинске, Урюпинске. Обычный роддом, белые халаты, обычные разговоры через окно. Ну, разве что чуть дольше ломали голову над именем для будущего обычного гражданина: семья межнациональная, каждый легонько тянул одеяло в свою национальную сторону. В итоге сошлись на нейтрально-русском “Евгений” – ходкое среди интеллигенции было имя, с пушкинским привкусом и вольномыслием в рамках школьной программы. С таким именем можно было родиться тоже везде: в Свердловске, Баку… “Место рождения – СССР”, это было важнее. Это уже диагноз, группа крови, тринадцатый знак зодиака. А родиться в 1971 году с именем “Евгений” в Ташкенте – это не значило почти ничего. Не налагало в отношения места рождения никаких обязательств. Многие рождались в том же году в том же месте, их называли такими же пустыми и красивыми именами. Их увозили в раннем детстве, или сами они потом уезжали и возвращались через много лет осторожными туристами с запасом желудочных таблеток, дабы призрак поноса не омрачал вкушение арбузов и дынь. Иногда я вижу себя среди них, в горячей футболке и с плетенкой на запястье.
Но – общий срок моего пребывания в этом городе уже перевалил за тридцать. А это почти достаточно, чтобы перестать себя чувствовать туристом. Чтобы обрасти ракушечником привычек. Людьми, языком. Младенческим пухом, школьной стрижкой под тупыми ножницами в Доме быта на Каракамыше, патлами старшеклассника, бородкой, бородой, первой сединой. Чтобы обрасти длинной тенью, которая ползет за тобой в июльские вечера по асфальту, то загибаясь на стены и деревья, то окунаясь в арыки. Обрастая сентиментальной привязанностью к некоторым местам в этом городе.
По ним, если хотите, и проведу, перемежая обычный полу-экскурсионный треп с небольшими забежками в литературу, кулинарию и геополитику.

Небольшой эпиграф к прогулке. Взят из записок казачьего офицера Александра Хорошихина, 1860-е годы.
“Наружного вида город Ташкент не имеет… Все тонет в садах. Они окружают Ташкент со всех сторон лентою в несколько верст шириною… Проехав сады, вы въезжаете в улицы. Оне узки и кривы. Летом оне покрыты пылью, а осенью, зимою и весною невылазной грязью. По обеим сторонам улиц тянутся желтыя глиняныя стены, местами низкия, местами высокия, иногда с признаками окон или дверей, оказавшихся лишними и заложенными кусками земли вместе с глиной; но нигде не встретите вы окна, похожего на наши; разве иногда наверху высокой, неуклюжей сакли какое-нибудь неправильное отверстие залеплено пропитанной салом бумагой и заменяет окно в какой-нибудь мастерской… Мосты и мостики, не всегда соответствующие своему назначению, т.е. с пробелами в настилке, заставляют над собою задумываться. По оврагам, которых в городе множество, стучат толчеи и шумят мельницы, часто среди весьма живописной местности”.

Город начинается с воды.
Особенно здесь, под этим солнцем. Есть вода – есть жизнь, деревья, базары, трамваи. Нет воды – песок и пыль, пыль и песок да долгое извлекание янтаковой колючки из загрубевшей ступни.
Ташкент начинается с реки Чирчик.
Из нее пьют воду все ташкентские каналы. В древности, когда город брали в осаду, неприятель перекрывал каналы, город раскрывал сухой от жажды рот, а следом и городские ворота.

Если двигаться от воспетого Рубиной в “Камере наезжает” “узбекфильмовского дома” (ничего достопримечательного, кроме прежних обитателей, естественно) и идти на звук воды, то упираешься в канал Бурджар. Над каналом мостик, от него заруливаем налево вниз, к воде. Она изумрудная, в дождливые дни – кофе с молоком. Вода полиэтиленовым горбом переваливает небольшую плотинку; осенью канал мелеет и по кромке можно гулять, дыша горьким запахом тины.
По левому берегу Бурджара тянется асфальтированная дорожка, по ней и идем. Из воды торчат чинары. На противоположном берегу – глиняные стены, плоские крыши – остаток огромной махалли (местного квартала). Весной, пока не выгорела до серого блеска трава, обитатели глиняных стен приходят на левый берег с баранами и козами – верный признак, что волки, в честь которых назван канал (бури по-узбекски “волк”), отсюда исчезли. Летом исчезают и козы, зато приходится постоянно обходить машины – полуголые водители купают свои “матизы” и “нексии”, из машин поет про любовь российская и узбекская эстрада, энтузиасты лезут в воду, гикают, шуршат в прозрачных кустиках, переодеваясь.
Место для города было удобным: во-первых, вода, во-вторых, тоже вода. Ну и “географическое положение”. Дороги: на восток – Ферганская долина, на юго-запад – Самарканд с Бухарой, на север – кыпчакская степь, бисер караванных троп. Что способствовало торговле и резвостям местного, в крылатых сапогах-ичигах, Меркурия.
В Самарканде правили, в Бухаре молились, в Ташкенте торговали.
Сложно сказать, когда Ташкент стал считаться городом.
Грань между превращением села или крепости в город, а города – в мегаполисную кляксу так же неуловима, как между детством, зрелостью и одышливой старостью. Первые поселения то сливались, то снова распадались и рассыпались, оставляя будущему лишь кучки глины да стопки археологических отчетов.
Первые названия города были коротки, словно никто не верил, что город здесь надолго.
Чач. Шаш.
Не то аббревиатура, не то палиндром, написанный ленивым поэтом. Чача с шашлыком.
Наконец – Ташкент.
“Камень” (таш) и “город” (кент). Каменный город. Ничего каменного в городке не было: стены глиняные, дома глиняные, все глиняное. Видно, просочился в тюркское название прежнее иранское “шаш”, шелест воды, шевеление пыли. Сегодняшний Ташкент – именно каменный: бетонный, кирпичный, шлакоблочный. Последняя глиняная застройка исчезает под урчанье бульдозеров. Правда, и камень все больше прячут под практичный и дешевый – и не слишком долговечный – пластик. На месте Ташкента вырастает Пластикент.

Есть одна гипотеза относительно того, с какого момента Ташкент стал городом.
Город – это место, где есть хотя бы один более-менее известный поэт.
В селах поэты – даже древние – долго не проживают: приедут подышать, поковырять пальцем землю и снова в город. И если в каком-то населенном пункте добровольно и длительно проживает поэт, можно спокойно утверждать, что это – город. Если десять-двадцать поэтов – дружащих между собой, отбивающих друг у друга жен и любовниц, – то город это довольно благоустроенный, с фонтаном и библиотекой. Если число известных поэтов добирается до сотни, причем друг другом они почти не интересуются (некогда), жен-любовниц почти не отбивают (некогда), а стихи пишут преимущественно в городском транспорте (некогда, некогда…), то это уже мегалополис, урбанистическая воронка, “москва”.
Первый известный поэт жил в Ташкенте (тогда еще – Шаше) в десятом веке.
Звали его Абу Мухаммад ал-Хасан ибн Матран ал-Матрани.
Судя по его нисбе – ал-Матрани, происходил он из местных христиан-несториан; “матранами” они называли своих митрополитов.
Заблестела седина на моей голове, прошло цветенье.
Утренний блеск седины – там, где летали ночные вороны юности.
Белеет утро, черные птицы покинули гнезда.
“Известный поэт из Шаша, – читаем о нем в трактате “Редкая жемчужина времени”, – доблесть его и бесподобный в нем. В Шаше и в других городах Мавераннахра не было такого, как он”.
Правда, великих поэтов – таких, которым ставят памятники для букетовозложения, – в Ташкенте не водилось. Великие тусовались при дворах великих правителей. Рудаки – при бухарском дворе, Навои – при гератском. При дворе можно было отыскать мецената; Ташкент был торговым городом, а убедить торгаша покровительствовать поэту – дело во все времена бесполезное. Даже ал-Матрани отправился в Бухару на поправку бюджета: “приехал в столицу с хвалебными стихами, а вернулся в Шаш осыпанный дарами”. Его младший соотечественник, Абу Амир аш-Шаши, вообще перебрался в Рей, где меценатствовал визирь ибн-Аббад.
Не задержался в Ташкенте и великий поэт и воин Бабур. Не по причине отсутствия покровителя – сам был правителем, искал в Ташкенте “вакантное” княжество. Но все вакансии были на тот момент закрыты, Бабур гулял по Ташкенту и тосковал.
“В то время, пока я был в Ташкенте, мне пришлось испытать большие лишения и унижения, – напишет он позже в своем великолепном “Бабур-намэ”. – Владений у меня не было, надежд получить владения не было; большинство моих нукеров разошлись”.
В общем, те еще воспоминания. Оставив в “Бабур-намэ” описание почти всех известных ему “климатов и нравов”, Ташкент Бабур обошел молчанием: ни воду здешнюю не похвалил, ни цветущих садов не одобрил.
Бывали и исключения.
Зайнаддин Васифи из Герата, например. Здесь, в пригородных садах, текли поэтические вечера; ну да, не Герат, конечно, но в Герате как раз шло выяснение тонкостей догматики и лилась кровь, а в Ташкенте было спокойно, шелестели каналы, и местные любители поэзии, посиживая на травке, обсуждали особенности формы мусаллас. Может вот так же гуляя вдоль канала, Васифи сложил:

О, что за царство! и лужайки рая
в сравненье с древним Шашем проиграют.
Пожалуй, лучше умереть в Ташкенте,
чем жизнь вотще влачить на белом свете.

Он и умер здесь. Схоронили его, запеленав в продолговатый кокон, на Шейхантауре. Впрочем, до Шейхантаура мы еще дойдем.

Первый мост – улица Бабура (того самого, которому здесь было так хреново). Глиняный мирок на правом берегу сходит на нет, вырастает сталинское здание бывшего клуба обувщиков. В просторечии – “Башмак”. Теперь здесь Интернациональный культурный центр, этнографический заповедник для остатков “братских народов”, косовороток, черкесок, ермолок. В той части, которая глядит на канал, – ресторан китайской кухни; по вечерам зажигаются неоновые иероглифы, наглядно демонстрируя торжество глобального над интернациональным.
Мостов, собственно, два: пониже “уличного” перекинут пешеходный. Мостик этот, как и его пращуры, описанные Хорошихиным, “заставляет над собою задумываться”. Тоже – “с пробелами в настилке”, правда, нестрашными. Мост остается за спиной, минуем парк, еще один ресторан. Начинается бетонный забор бывшей “рашидовской дачи”. Аскетичная номенклатурная роскошь семидесятых, зелень. Шараф Рашидов, первый секретарь (1959–1983), правил долго. Последние годы – несколько летаргично, в чем нет его вины: полстраны дрыхло под телевизор. После его смерти, как водится, началось “развенчание”; преемник оправдывался, что прежде находился “под гипнозом личности Рашидова”; городские острословы тут же переименовали проспект Рашидова в “проспект Гипнотизера”. Сегодня имя Рашидова носит бывший проспект Ленина – вполне логично. Менее логичным было перезахоранивать “бессменного первого” на месте бывшего Иосифо-Георгиевского собора. Впрочем, собор еще при историческом материализме был превращен в кафе “Пельмени” и кукольный театр. В начале 90-х обе части сровняли с землей, хотя, думаю, кукольно-пельменная аура долго будет витать над этим местом.

Канал вроде тот же, но уже другой. Уже не Бурджар, а Анхор. Знаменитый Анхор, ташкентский Рубикон, деливший когда-то город на две части, “русскую” и “туземную”. Между рашидовской дачей и следующим мостом берег становится пологим, уютным, удобным для купания; из потока торчат ржавые рожки лесенок. Летом на веточках ивы качаются мокрые плавки, полотенца; купальщики, уносимые черт знает куда, если в последний момент не ухватишься за лесенку или корягу. Высший шик – сигануть с моста; раньше на нем гроздьями висели подростки, осыпаясь по одному в воду.
Оценил купание в этой быстрой, легкой воде еще Петров-Водкин, правда, купался в другом канале: “Салар-река, купанье в которой можно сравнить только с Арагвой”. А вот герой “Книги Синана” Шульпякова плескался именно здесь: “По ночам, когда жара в Ташкенте спадала, мы ходили купаться на Анхор: небольшая городская речка, которая течет по кустам, то и дело исчезая в трубах. Что за название? куда бежит? никому неизвестно. Днем у воды странный цвет, если плеснуть в зеленый чай молоко. Малахитовый, серебристый. А ночью блестящий и черный, как казан из-под плова”.

Конец цитаты, идем дальше.
Мы уже у моста – канал пересекает проспект Космонавтов. Тишина, и правда, как в космосе. Машины не ездят, людей мало: справа по курсу – президентская резиденция. Аккурат на территории бывшей русской крепости, которую построили после того, как срыли прежнюю, кокандскую. Потом, после войны, срыли и русскую крепость, оставив только въездные ворота. Какое-то время территория крепости побыла детским парком, с кинотеатром “Пионер”, пломбиром и Мальчишом-Кибальчишом на коне, под чьими бронзовыми гениталиями (в смысле – коня, а не юного героя) протекали мои первые романтические свидания. В начале девяностых Кибальчиша снесли, а детский парк снова превратили в “запретный город”.
Впрочем, благодаря резиденции, район вокруг бывшей крепости оказался законсервирован и почти не пострадал от строительной чумы. Да и белый купол над резиденцией смотрится неплохо – по крайней мере, не так однообразно, как бесконечные голубые купола, которыми теперь покрывают все, от дворцов до общественных сортиров.

Голубые купола – это больше Самарканд; в Ташкенте любили декор попроще, подешевле. И покрывались испокон веков бирюзовой плиткой только купола мечетей – даже дворцы правителей на такой купол не имели права (представьте в России общественные здания, увенчанные позолоченными луковками).
Сакральное навершие мечетей, медресе, мавзолеев, бирюзовый купол был в семидесятые профанирован в ташкентской кафешке “Голубые купола” и одноименной марке сигарет. И все же единственным “купольным” зданием до 91-го был цирк на Хадре. В 91-м над куполом цирка даже гордо поразвевался новый государственный флаг – пока не спохватились. Впрочем, само строительство на Хадре цирка тоже попахивало Кафкой: “хадра” переводится как “место суфийского транса”. Но такова ташкентская диалектика, она же – метафизика. Церковь переделывается в кукольный театр, на месте суфийской ханаки строится цирк. Возможен и обратный процесс – в середине 90-х на месте парка Горького с его знаменитой комнатой смеха воздвигли городскую мэрию, по-нашему – хакимиат. Да, разумеется, – с голубым куполом.
Город часто трясло, строить на века смысла не было. “Как архитектурный стиль домов совершенно в небрежении, – писал посетивший Ташкент в 1800 году инженер Поспелов, – то сие и не делает большого на оный город внимания”. Город-Протей, Ташкент на протяжении всей своей истории был безумно пластичен, каждый раз имитируя, “зеркаля” какой-то другой город, в зависимости от вкусов правителя и торговых выгод. Входя в начале девятнадцатого века в Кокандское ханство, он напоминал “маленький Коканд”. Когда после русского завоевания стали планировать и строить новый Ташкент, за образец был официально взят Петербург. С двадцатых годов город стал усиленно подражать Москве. После землетрясения 1966-го превратился в средне-советский лекорбюзьешник. Ну а в девяностые-нулевые Ташкент стал просто похож на всё. Немного на Анкару, немного на Сеул (откуда слизали здание парламента), немного на лужковскую Москву и на соседние Ашхабад и Астану. В целом – гибрид, который можно наблюдать и в других постсоветских городах. Смесь слоновьего сталинского ампира и творения Карлсона – башенки с тефтелькой.
К счастью, не до всего пока дотянулся ковш экскаватора. Кое-что уцелело. Из доколониального – остатки Шейхантаура и старогородских лабиринтов. Из русского – с десяток зданий, возведенных Сваричевским, Бенуа, Гейнцельманом. Из советского – пара-тройка Дворцов культуры, гостиниц, музеев.
И все же дух Ташкента – не в архитектуре. Дух – в удивительном, почти невещественном сочетании солнца, тени, пыли, воды.

Идем вдоль Анхора. Направо – тишина и белый купол, налево – знаменитые “дома специалистов”. Тридцатые годы, первые жилые многоэтажки. Собственно, “специалистов” был только один дом, левее, с чешуей мемориальных досок на торце. В войну в нем жил вернувшийся из Штатов Михоэлс, собравший не только деньги на танки, но и целый гардероб, который раздаривал соседям – рассказывали про одного актера, который доходил в “плаще Михоэлса” до шестидесятых… Во втором доме, построенном попозже и попомпезнее – коринфский ордер, вспученный коробочками хлопка, – тоже жили “специалисты”, хотя другого профиля: из НКВД.