Веточка базилика (невыдуманные истории) Искусство История

Автор Николай КРАСИЛЬНИКОВ

ПРОЩАНИЕ

Последний раз в Среднюю Азию, где она прожила трудные послевоенные годы, мама приехала из далёкого волжского городка в самую жару. Повидать сыновей, внуков, навестить милых сердцу подруг, соседей. Сходить на кладбище к тем, кто уже окончил свой земной путь. И просто подышать тем сладчайшим воздухом – «сотканным» из запахов пыли и базилика, сдобренным арычной прохладой, – что не дал сникнуть, пасть духом в тяжёлые минуты жизни.

Говорят, человек только однажды особенно остро чувствует временность своего пребывания на белом свете… Каюсь, каюсь до последнего своего дыхания, но в те мгновения – да-да, именно мгновения – я даже не подозревал о таком чувстве…

Я провожал маму к её подругам. Возле развилки на старой улочке мы остановились. «Дальше не надо, – сказала мама, – я сама пойду». И в голосе её было столько твёрдости, что я сразу почувствовал себя «дальше» лишним. Мы попрощались. Но, отойдя на некоторое расстояние, я почему-то остановился, обернулся. И сердце моё отчего-то вдруг заныло больно-больно. Я, будто впервые, и, что самое страшное, в последний раз, увидел маму такой маленькой-маленькой, беспомощной и седой…

Она по-прежнему в раздумье стояла на развилке, возле огромного камня, под которым плескалась арычная вода, и снопы солнечных лучей до мельчайшей чёрточки высвечивали её натруженные руки, усталое лицо и пепельные волосы.

– Ну, что встал? Иди! Не беспокойся, дойду… – смущённо и ласково сказала мама.

Через неделю она снова уехала в свою тихую Кинешму. А вскоре её не стало.

… Я изредка прихожу на ту самую развилку, где мы стояли с мамой и где я впервые увидел её такой…старенькой. Всё так же покоится огромный камень, а под ним суетливо бежит вода. Только никак не могу воображением воскресить маму старой. Но там, где она тогда стояла, неизменно возникает столбик солнечного света…

ГРЕЦКИЙ ОРЕХ

(Рассказ художницы) Н. С. Строгановой

1942 год. Далеко-далеко отсюда идут жаркие бои. Здесь тоже жарко, но жара особенная — ташкентская.

Капли, упавшие из бурдюка водоноса на раскалённую землю, шипят, словно масло на сковороде и моментально испаряются, превращаясь в крохотные облачка.

Ужасно хочется пить.

Я сижу на разбитом ящике в тени под куцей акацией и дожидаюсь маму, ушедшую на толкучку обменять вещи на какие-то лекарства. А пока мамы нет, я наблюдаю за широкими воротами караван-сарая, куда цепочками тянутся ослы, лошади и верблюды, навьюченные доверху тугими мешками.

Особенно мне нравятся верблюды. Высокие, степенные, гордые. И в шаге они медлительны, величавы. Недаром их хозяева, редкобородые аксакалы постоянно подгоняют своих «кораблей пустыни» плётками и громко кричат прохожим: «Пошт, пошт!» — мол, расступитесь.

Но вот один из верблюдов останавливается. Подросток казах отводит его к столбу неподалёку от меня и, кряхтя, привязывает за верёвку. Потом оглядывается по сторонам и направляется в нашу сторону.

— Постереги, дэвочка, ладно? — говорит он, и белозубая улыбка ослепительно вспыхивает на его загорелом лице.

— Ладно, — киваю я. — Только ты недолго…

Незнакомый паренёк растворяется в разношёрстной толпе.

А верблюд его — удивительно красив! Задрал свою страусиную морду к небу и чего-то жуёт, жуёт… Ресницы длинные, густые, словно две пальмовые ветки, а в их глубине глаза, всевидящие, прямо-таки человеческие.

Я невольно тянусь рукой к своей холщовой сумке, где у меня всегда лежат карандаши и альбом для рисования ещё из московских запасов. Раскрываю чистый лист и начинаю делать набросок. Постепенно из контуров проявляется двугорбый житель пустынь. Загадочный, будто египетский сфинкс. Он, как и другие животные, принёс в караван-сарай из далёкого Туркестана в мешках рис, сухофрукты или шерсть… Их потом отправят на поездах на фронт бойцам. «Победа добывается и в тылу», — говорит моя мама.

В раздумьях я не заметила как «портрет» нарисовался «сам». Я отодвинула его немного вперёд и вбок, чтобы оценить работу «со стороны». И вдруг сзади над самым ухом услышала жаркий шёпот:
— Ка-ра-шо!

За спиной стоял юный хозяин верблюда. Узкие глаза паренька-казаха выражали удивление и… восхищение!
— Правда, похож? — обрадовано спросила я.

— Ош-шень, — важно кивнул головой мальчуган.

Посопев, он вытащил из-за пазухи крупный грецкий орех и, смущаясь, протянул мне:
— Возьми.

Это был первый мой гонорар. И хотя в те несытные годы постоянно хотелось есть, я спрятала лакомство в кармашек своего халатика. Так и носила его собой до самой Победы. Кстати, этот знак народного признания до сих пор хранится у меня в письменном столе. А вот рисунок с верблюдом пропал…

ЗЕЛЕНЩИК ВАГИФ И КАЛИНИН

В середине 30-х годов всесоюзный староста Михаил Иванович Калинин с группой партийных деятелей побывал в Баку. Встречался с нефтяниками Каспия, с виноградарями Апшерона и, конечно же, посетил щедрый южный базар. От даров природы – помидоров, персиков, дынь – рябило в глазах.

Михаил Иванович часто останавливался, вступал в непринужденные беседы с продавцами. Те же в свою очередь хотели одарить столь высокого и почётного гостя чем-нибудь со своих богатых прилавков. Особенно в этом благородном рвении преуспел некий пожилой зеленщик в блестящем камзоле. Он так и норовил сунуть в руки всесоюзному старосте плетёную корзину – с укропом, петрушкой, сельдереем и бог ещё знает какой зеленью.

Калинин деликатно отодвинул в сторону столь щедрый подарок, но зеленщик был неумолим.

– Зачем обижаете, Михаил Иванович? От чистого сердца дарю такому ба-альшому и уважаемому аксакалу. Возьмите, не гневите Аллаха.

– Ну, хорошо, – сдался, наконец, всесоюзный староста, передавая корзину одному из своих сопровождающих. – Как вас звать-то хоть?

– Вагиф! Зеленщик Вагиф, – охотно представился продавец.

– Какие-нибудь просьбы будут ко мне? – спросил Калинин, сощурившись.

– Какие могут быть просьбы к такому ба-альшому человеку, другу трудового дехканства? – разулыбался зеленщик. – Хотя есть одна, са-авсем маленькая… Очень уж я беспокоюсь за вас, Михаил-ага. Вы для нас, трудового дехканства, ба-альшой друг. И лично для меня.

В глазах зеленщика сверкнул лукавый лучик.

– Говорите, в чём ваша просьба? – остановил словоохотливого собеседника Калинин.

– Михаил Иванович! – взмолился зеленщик. – Не сочтите за труд, когда прибудете в Москву, дайте, пожалуйста, телеграмму…Та-акую крохотную… «Баку. Центральный рынок. Зеленщику Вагифу. Дорогой друг! Доехал хорошо. Калинин». И всё. Больше ничего не надо… А то сердце моё будет болеть… Как вы там…

Калинин улыбнулся пустяковой просьбе пожилого крестьянина и кивнул своему помощнику:

– Запишите, чтобы не забыть!

Спустя некоторое время Вагиф действительно получил вожделенную телеграмму. Текст её был такой, или почти такой, как он просил. Зеленщик заключил телеграмму в дорогую рамку под стекло, и каждый раз, начиная торговлю, выставлял её на видное место.

С тех пор лучший лоток на базаре ему был обеспечен.

Кто же откажет в этом «другу» всесоюзного старосты?!

«ВЕРНУТЬСЯ ХОТЯ БЫ НА МИНУТКУ…»

Он был маленького росточка, старый художник, и лицо его напоминало сушёную грушу. Зато лысую макушку украшал выцветший берет с помпончиком. Казалось, что старик не снимает его даже ночью.

По свету Аполлон Григорьевич ходил быстрыми мелкими шажками, никогда, впрочем, не уставая.

«Такие люди живут до ста лет, — с уважением говорил мой отец. — А при его жизнелюбии и любви к среднеазиатской природе и того больше».

Старичок был добрым другом нашей семьи. А в посёлке о нём говорили, как о талантливом художнике, только не очень известном…

Сколько десятилетий тому назад это было? Кажется, мне было тогда лет четырнадцать, а ему… Ему далеко за семьдесят.

Как-то за чаепитием на летней веранде Аполлон Григорьевич рассказывал отцу:

— В начале 20-х годов я учился во ВХУТЕМАСЕ. Мечтал стать большим художником. Жил в общежитии. Днём сидел за мольбертом, ночами корпел над учебниками. Однажды к моему соседу по койке Алексею зашёл какой-то молодой человек. Светлокудрый и с удивительно синими очами. Пока я рисовал, Алексей и его знакомец о чём-то увлечённо беседовали, а потом громко заспорили. Горячий спор чуть ли не перешёл в рукопашную. Но в этот момент гость, откинувшись на спинку нашего единственного стула, вдруг примирительно сказал: «А не махнуть ли нам, Алексей, на Тверскую, в кабак?..» «А что? — мгновенно остывая, подмигнул собеседнику Алексей. — Мысль вполне подходящая». «Тогда берём с собой и твоего Микеланджело», — синеглазый повернул в мою сторону кудрявую голову. «Нет, нет, — отмахнулся я. — Ступайте сами, мне надо закончить этюд…»

Наутро, вспомнив вчерашний визит незнакомца, я спросил Алексея:

— Чем занимается твой приятель? Уж больно шумный…

— Какой?

— А тот, что вчера приходил!

— Как, ты разве не узнал его?

— Не-ет…

— Да это же знаменитый поэт — Сергей Есенин!

— Так что ж ты меня не познакомил с ним? — я чуть не задохнулся от досады.

— Ну… Я думал, ты его знаешь…

— Откуда?!

Аполлон Григорьевич помолчал и, вздохнув, закончил дрогнувшим голосом:

— Ох, многое бы я отдал, чтобы хотя бы на минутку вернуться в тот вечер…

ЁШКИНА ВОШЬ

Автостоянка, где Додя работал сторожем, находилась за городом на пустыре, окружённом горами мусора и чахлыми деревцами. Словом, глухое место.

Как-то к Додиной будке, в которой он дневал и ночевал, прибился приблудный пёс. Ширококостный, палевого окраса и с белым пятном на глазу. Обыкновенная дворняга. Но было в нём что-то симпатичное и гордое. И Додя не стал прогонять собаку, хотя вокруг их бродило великое множество.

Вскоре пёс охотно стал отзываться на свою новую кличку Рыжий. Так его называли водители.

Он честно отрабатывал свой хлеб. Днём по нескольку раз яростно отбивался от своры бродячих собак. Сам недавно был такой. Те, видимо, завидовали новой сытной жизни недавнего дружка и всячески старались выманить его за металлические ворота. Но Рыжий всегда находился начеку, и смело бросался в драку за свои права. А ночью, не уставая, обходил вверенные ему машины, гавкал на каждый подозрительный шорох.

Как-то утром к автостоянке бесшумно подкатил крутой внедорожник с тонированными стёклами и всякими прибамбасами. За рулём находился такой же крутой водила с квадратным подбородком и объёмистым черепом. Позади него на бархатной подстилке восседал огромный золотистый дог, чем-то напоминающий своего хозяина.

Увидев Рыжего, дог оскалил вершковые клыки, злобно зарычал, порываясь вырваться сквозь стекло: мол, знай, кто здесь шишка.

Водила, приоткрыв окно, сердито крикнул Доде:

— Убери шавку, а то мой дог мигом порвёт её на шашлык.

— Который? — притворно улыбнулся Додя. — Этот, что ли? — и стрельнул глазами на заднее сиденье.

— Этот, этот. Он на собачьих боях неизменный победитель. Чемпион!

— Не может быть, — подзадорил Додя: очень уж не понравилась ему самоуверенность незнакомца.

— Не веришь?! — завёлся с пол-оборота водила и, открыв заднюю дверцу, властно скомандовал: — Цезарь, фас!

Дог мощным снарядом вылетел из кабины. Но не тут-то было. Рыжий словно ждал этого момента. Ловко увернувшись от удара, он схватил Цезаря за горло и стал водить его по часовой стрелке. Дог захрипел, стал всячески вырываться из цепких, как капкан, зубов Рыжего, но всякий раз спотыкался и поднимал клубы пыли.

Додя внутренне ликовал, а хозяин дога поминутно обмакивал платком потеющую лысину и шептал дрожащими губами:

— Ёшкина вошь, что же это такое?

И куда только подевалась его спесь…

Наконец он не выдержал и в отчаянье крикнул:

— Стоп! Убери свою курву.

Додя с трудом оттащил Рыжего. А Цезарь, побитый и опозоренный, виновато заглядывая в глаза хозяину, отступил к машине. Его спас от неминуемой расправы дорогой кожаный ошейник с металлическими шипами.

— Ёшкина вошь, — продолжал негодовать водила. — Как же так получилось?.. Мой чемпион, а эта… обыкновенная дворняга, ёшкина вошь.

— Так и получилось, — ответил Додя, довольный поединком. — Твой-то, кобель, небось, раз в месяц выходит на собачий ринг, а мой каждый день участвует в подобных боях, да ещё один против своры. Форму держит, не расслабляется. Вот тебе и ёшкина вошь.

ОДНАЖДЫ В КУРАМИНАХ

Не по-осеннему палящее солнце медленно поднималось над островерхими снежно-синими вершинами Кураминских гор. Стоя на горном склоне, я заворожено следил за тем, как где-то там, внизу, плывут по реке сизые островки тумана. Пять упитанных тушек каменных курочек (по-местному кекликов) приятно отягощали мой ягдташ, пора было возвращаться восвояси.

К роднику — месту встречи с моим напарником по охоте Юсуфом — я решил спускаться южным склоном. Хотелось поскорее продемонстрировать Юсуфу свои трофеи. И вот… Без тени сомнения, оставив набитую козами тропу и, ступив на россыпь мелких голышей, я вдруг почувствовал, что гора «оживает» у меня под ногами! Подошвы «кроссовок» буквально тонули в гальке! Мгновенно собравшись, я инстинктивно рванулся из каменного капкана — прямо к огромному валуну метрах в двух-трёх впереди. Манёвр, к счастью, удался, — я вскочил на камень, замер и, наконец, смог перевести дыхание. Оказывается, отсюда было рукой подать до скалистого твёрдого грунта. Но — что это? Гранитный валун словно пошатнутся в своём гнезде… Затем что-то хрустнуло и… секунду назад казавшийся таким надёжным предатель-валун потихоньку пополз по склону. Отчаянно вскрикнув, я взлетел над камнем, и уже не разбирая дороги, наобум рванулся вперёд.

Только потом, оказавшись под небольшим каменным козырьком и, ощутив под ногами надёжный суглинок, я оглянулся назад. Прямо за моей спиной по склону низвергались камни — большие и маленькие. В облаках едкой пыли я увидел и свой валун, который, сначала не спеша, а потом всё быстрее и быстрее набирая ход, мчался вниз, в пропасть.

Камнепад продолжался, кажется, целую вечность. Наконец внизу раздался грохот, не уступающий по силе артиллерийскому залпу. Затем снова вокруг стало тихо. По-прежнему сияло солнце, синели горы, тирлиликал сверчок. Только мелкая галька ещё некоторое время, зловеще, шелестя, текла сверху.

Через полчаса к месту нашего привала подошёл и мой напарник. Внимательно обозрев мою потную физиономию, Юсуф наклонил вбок голову:

— Э-э, а что это у тебя с причёской? Вся голова в пыли!

Протянув руку, он дружески взъерошил мои слипшиеся патлы. Провёл ладонью раз-другой. И вдруг, точно обжёгшись, смущённо отдёрнул руку… Увы, волосы, росшие на висках, никак не хотели отряхиваться. Забегая вперёд, скажу, что несколько прядок так и остались серо-белыми в память о моей удачной охоте в Кураминах.

Ташкент – Москва, 1993 – 2001