Дирижёр Искусство История Ташкентцы

Автор Джасур Исхаков. Прислала Мастура Исхакова. У кого есть фотографии для иллюстрации этого рассказа — присылайте, пожалуйста.

На центральную  аллею парка можно было попасть с трех сторон. Слева, через «Котлованчик», лучшую пивную, о которой я еще расскажу, справа, по пологому спуску, мимо одиноко стоящей балерины, и по главной лестнице в центре. Каждый посетитель парка попадал на эту аллею своим путем, в соответствии со своими наклонностями и характером. Кто-то слева, по дороге выпив кружечку пивка со сто граммами в придачу, кто-то по спуску, мимо кинотеатрика под открытым небом, в котором бесплатно показывали документальные фильмы, но большинство отдыхающих спускалось по главной лестнице, широкой и торжественной, мимо львиных морд, из пастей которых лились струи воды. Шли, обычно, неторопливо и степенно, снимая шляпы, здороваясь со знакомыми и друзьями.

В центре аллеи, среди цветника стоял  бетонный Сталин, покрашенный серебрянкой. Оттого что вождя старательно и прилежно красили каждую весну, его несколько оплывшая фигура была покрыта чешуйками старых многочисленных слоев. Он смотрел куда-то вдаль, мимо площадки из красного песка, по которому чинно прогуливались мужчины в чесучовых белых костюмах и покрашенных зубным порошком парусиновых туфлях, женщины в крепдешиновых платьях и туфлях поверх белых носочков, их дети разных возрастов в ношенных, но аккуратно выстиранных одеждах с совсем незаметными заплатками. В воздухе витал яркий запах духов «Красная Москва», холодного мужского одеколона «Шипр», кисловатый дымок от папирос «Казбек», аромат жарящегося шашлыка.

Левее шелестел фонтан какой-то необычной формы. Из бетонных же, но позеленевших вазонов, стекала  вода.

Дальше, в самом конце аллеи заманчиво поблескивала лампочками раковина эстрады. Некоторые шли в летний кинотеатр, кто-то проходил дальше, в пивную «Островок», кто-то шел в шахматный клуб, где играли в домино, шашки и шахматы, но многие ждали восьми часов вечера, когда на эстрадную площадку поднимался военный духовой оркестр. Это зрелище было совершенно бесплатным и, наверное, поэтому все скамейки перед раковиной, были загодя заняты. Музыканты в отглаженных парадных мундирах, рассаживались на табуретках, расставляли никелированные пюпитры, с серьезными лицами листали ноты и продували свои блестящие золотом трубы. Разноголосица настраиваемых инструментов была своеобразным вступлением к концерту. Традиция шла еще, наверняка, с царских времен, поэтому часть репертуара обычно состояла из старинных маршей, вальсов и полонезов.

А сбоку от эстрады, в тени чахлых кустов боярышника, стоял человек в темной помятой рубашке с длинными рукавами, в брюках непонятного цвета и потертых дырчатых сандалиях на босу ногу. Трудно было определить его возраст, потому что он был худощав, даже костляв, на носу висели очки-велосипеды, а серые, зачесанные назад волосы, блестели бриолином. Он приходил сюда каждый раз, когда выступал оркестр и постоянные зрители хорошо его знали. Он заранее отламывал прямую ивовую палочку, очищал ее от коры, и, в ожидании начала концерта, присаживался на корточки, словно стараясь слиться с зеленью, спрятаться от многочисленных зрителей, которые всегда наблюдали за ним, посмеивались и показывали пальцами в его сторону, лузгая семечки и покуривая папиросы «Север».

На сцене зажигался полный свет и выходил пожилой майор, дирижер военного оркестра. Он сдержанно кланялся и громко и четко (тогда не было привычных микрофонов) объявлял: «Выступает духовой оркестр Туркестанского военного округа. «Амурские волны». Вальс…».

Прищелкнув каблуками начищенных сапог, он оборачивался, строго оглядывал свой оркестр, постукивал палочкой по краю пюпитра и поднимал руки. На мгновение в воздухе повисала пауза.

И через секунду все пространство наполнялось звуками. Мягко вступали альты и трубы, хрипло пел фагот, ухали тубы, погромыхивал барабан, позванивали металлические тарелки и треугольники. Грустная гармония старинного вальса, казалось, проникала в самое сердце. А потом мелодия переходила на высокие ноты, и солировали уже черные флейты и серебряные пиколло…

А в тени, слева, у облупленного кирпичного фундамента сцены, дирижировал человек в сандалиях. Он поднимался на ногах, покачивался в такт музыки всем своим худым телом, волосы его сбивались на лоб, а из под очков по щекам текли слезы… И не от грусти или страдания, нет. Человек, забыв обо всем на свете, словно светился от счастья и непреодолимой радости.

Большинство зрителей, особенно в первых рядах зала, смотрели не на оркестр, не на  майора на сцене, а на этого тщедушного человека в кустах, на его то плавные, то судорожные движения. Белая палочка мелькала в тени  кустов, и этот странный дублер военного дирижера каким-то непонятным образом обострял восприятие вальса, делал его почти трагическим…

«Амурские волны» сменялись каким-нибудь «Маршем энтузиастов», а за ним плыл в воздухе  полный невероятной грусти полонез Огинского. И снова звучали мелодии из советских фильмов, чардаши, па-де-грасы и фокстроты Цфасмана. А человек в кустах продолжал дирижировать, уже вовсе не замечая ироничных взглядов и перешептываний.

Обычно, выступление духового оркестра заканчивалось маршем «Прощание славянки». Зрители знали об этом и поднимались со своих мест.

Человек делал свое последнее движение вместе с музыкантами и потом незаметно уходил, словно растворялся в темени кустов. Может быть, не хотел чувствовать на себе назойливое любопытство отдыхающих.

…Прошло много лет. Я уходил служить в армию. На станции «Ташкент-товарная» было многолюдно и суетно. Пели под гармошку пьяные компании, какая-то девушка  навзрыд плакала, матери совали  своим детям пакеты с едой, вдоль обшарпанных вагонов со сломанными стеклами стучали каблуками офицеры-«покупатели» и сержанты грубыми голосами выкрикивали чьи-то фамилии… Провожавшие меня мама и жена тихо плакали. Мне было тоже грустно, но я держался, стараясь успокоить близких мне женщин, пытался даже шутить.

И вдруг, совсем рядом, зазвучал тот самый марш. «Прощание славянки»… Я почувствовал, как сжалось что-то в груди от этой мелодии, от этого звонкого, минорного голоса флейты. «Ну вот, и ты заплакал!» – успокаивала меня мама, вытирая выступившие вдруг слезы. И жена ободряюще улыбнулась: «Все будет хорошо! Всего то – один год!»…

Бог знает, от чего вдруг человек начинает плакать или наоборот, смеяться. Есть, конечно, внешние причины. Но есть и что-то глубинное, которое живет лишь в твоей памяти.

Я вдруг явственно вспомнил лицо человека с ивовой, «дирижерской» палочкой в руках. Он стоял перед Вовчиком по кличке Волдырь, окруженный шпаной из трущоб  «Шанхая», что была на берегу Салара, и беспомощно и растерянно говорил, что без музыки он не умеет дирижировать. А низколобый Волдырь настаивал на своем, дыша на него перегаром водки и пива. Потом он сломал его палочку и толкнул. Как говорил потом на суде Волдырь, и, может быть, это была  правда, он вовсе не хотел убивать «Дирижера», просто хотел, чтобы тот «продирижировал» для него… Человек упал и ударился виском об угол бетонного парапета.

Постоянные слушатели духового оркестра некоторое время машинально приглядывались к кустам, где обычно прятался тот человек. Но была уже осень и выступления оркестра прекратились. А на следующий год его никто и не вспоминал. Он ушел из их жизней, как уходят и растворяются облака в небе, как улетает неизвестно куда сухой кленовый лист в декабре.

«По вагонам!» – крикнул гортанно сержант, перекрывая звуки духового оркестра, который все продолжал играть «Прощание славянки»…

…Когда вы дочитаете до этого места, послушайте, или хотя бы мысленно вспомните этот марш. И вы поймете, что писать дальше мне просто нет смысла.

15.03.06