Гонги ринга: Путевые заметки. Окончание

Отсканировала и привела в читабельный вид Элеонора Шафранская. Начало.

Александр Файнберг

Гонги ринга: Путевые заметки

(Опубликовано: Звезда Востока. 2002. № 2.)

А теперь забегу чуть вперед. Я везу эту мезузу в Ташкент. Так хотел Гриша. И я так хотел тоже. Но Гриша не знал, что не на косяке свой двери я прикреплю ее. Не ведал ты, Гриша, что я приду в Ташкентскую синагогу, куда никогда не ходил, и рэбу Дэвиду отдам ее – мезузу иерусалимского вокзала как дар от земли известняковой. И представь, Гришаня, как я был ошарашен, когда, нехотя взяв ее, рэб Дэвид лениво спросил:

– А вы что? Русский поэт? Это как Левитан – русский художник?.. Ну… спасибо… А там внутри есть что-нибудь?

И он посмотрел медленно вокруг себя. Мне показалось, что он искал мусорное ведро.

Я ему не ответил. Я ушел. Однако, может быть, я не прав. Не знаю.

– Хей! Хей! Хей!

Бег. Прыжки. Гусиный шаг. Снова бег. До седьмого пота. До изнеможения. До счастливой минуты самого бокса.

Гриша назначает кому с кем боксировать и внимательно следит за этими тренировочными боями. Он выкрикивает замечания. И чудится мне, будто из-под земли Боткинского кладбища Ташкента сам Сидней Джаксон выкрикивает эти замечания мальчикам страны кипарисовых лесов.

Когда в 1999 году Эли оказался в Ташкенте, он сотворил Кадиш над могилой своего тренера. Кадиш над этой могилой звучал впервые.

В детстве мне посчастливилось видеть Джаксона во Дворце пионеров, куда я бегал в кружок авиамоделистов. Он был в футболке и широких бриджах. А под кронами деревьев, которые до сих пор шумят над зданием бывшего Дворца пионеров, бегали, разминаясь под его команды, мальчишки. Не исключено, что был среди них и Гриша Люксембург, который через много лет напишет пережитые лично им стихи. Вот они:

ПЕСНЯ СОЖЖЕННОГО ТАНКИСТА
Друзьям из моей батареи,
убитым в войну Судного дня

Ни ветра, ни птичьего свиста...
О Господи, шма, Исраэль!
Живыми сгорают танкисты
За свой соловьиный апрель.

Я знаю, что танк – не Освенцим,
И в танке не стыдно сгореть,
Но замерло заячье сердце,
Почуяв геройскую смерть.

Заклинило намертво люки.
Нам больше не видеть небес.
О Господи! Где ж Твои руки?
Мне жалость нужна позарез!

Я помню, что сзади Кинерет,
А слева – Хермона хребет.
И жаль, что никто не поверит,
Что был я – и вот меня нет...

Но был я, и пепел свидетель.
Возьмите меня на ладонь –
При лунном и солнечном свете
Я буду шептать вам: «Огонь!»

Огонь небывалой свободы
Танкистов сжигал у границ.
А танков сожженные своды
Почетнее царских гробниц!

Ну что ж, Гриша? Ну что ж?.. Планида такая. А проще – РИНГ. Да и вся планета наша – РИНГ. Еще бы достойного и неподкупного рефери найти – цены б этому рингу не было.

…и кто бы ты ни был – в богатых одеяниях или в рубище, сытый или голодный, помни, что в жизни земной день не может существовать без ночи. Убери одно – исчезнет другое. И если увидишь красоту, знай, что рядом с ней – уродство. И лишь по гребню противостояния тьмы и света движется способ существования, называемый словом «жизнь». Вслушайся – не звуком ли Гонга небесного опускается к тебе это слово?

Туристский автобус на Эйлат катит через пустыню Негев. И тут я лопаюсь от нетерпения поведать о страусах и бедуинах.

Вон они – страусы. Гуляют себе по огороженным фермам. А вон и бедуины. Они кочуют на воле. И тем, и другим на весь мир облокотиться. Но страусы и вправду вне политики. А вот у бедуинов подданство. Причем израильское. Не палестинское, заметьте, а израильское. В домах, что им построили, они, правда, не живут. Кочевая гордость не позволяет. Но палатки свои ставят рядом с домами, в которых у них квартиры. А в палатках этих светятся экраны батарейных телевизоров. А еще в тех местах, где трубы израильского водовода идут по воздуху между холмами, хитрые сионисты краны приварили. Это чтобы бесхитростные бедуины дырок в трубах не просверливали, а пользовались вентилями. Иначе самим же дороже обойдется. Вообще-то бедуины себя аристократами считают. Все остальные арабы для них так себе – феллахи. Кто для них евреи – они не говорят. Ждут чего-то. И страусы, величаво ступая за ограждениями, тоже, наверно, чего-то ждут.

Автобус несет нас по автостраде к Соломоновым столбам. И вот они. Техник-топограф во мне буквально обалдевает. Хорошо помня свою первую профессию, я не представлю себе, как на карте можно изобразить рельеф этих столбов. Никакой симметрии, никаких гладких линий. Прекрасный, завораживающий сумбур форм и неземное какое-то величие. Но величие это ничуть не принижает и не затмевает огороженный неподалеку кусочек земли с остатками медеплавильной печи времен самого Соломона.

Катит автобус. Телеэкран в нем в цвете показывает мне древние строения земли обетованной. В стекле кинескопа отражается и бегущая за окнами автобуса дорога. Это рождает ощущение, что автобус наш движется мимо тех строений и в тех временах.

Однако стоп. Двери автобуса распахиваются, и свежий ветер влетает в его салон. Эйлатский залив Красного моря ударяет по глазам синевой и солнцем.

О красотах Эйлата я знал по туристическим буклетам. Но то, что предстало передо мной, изображать не возьмусь. Тут мастер нужен. Мастер глубокий и серьезный. Не под силу перу поэта и побродяжки разноцветные иорданские горы по левую сторону залива и величественный Египет – по правую. Как я опишу коралловые рифы под стеклянным дном яхты и медленное движение экзотических рыб рядом с небьющимися окнами специальной камеры, опущенной на шестиметровую глубину? А ветер Красного моря, рывками пролетающий над палубой? А черные плавники небольших акул над синей водой и воздушные дуги дельфинов над огороженным пространством дельфинария? Нет уж. Я лучше о другом.

Вон воды Иордании. Яхта вплотную подплывает к границе. На той стороне покачивается другая яхта. Наша эк-курсоводка – бывшая студентка исторического факультета в Петербурге – весело говорит о запрете казино в Израиле. К чему? А к тому, что евреи – хитрые. Они нанимают яхту и, договорившись с иорданцами, заплывают в их воды. А в Иордании казино – пожалуйста. Играй, сколько хошь. Хоть до плавок проигрывайся. Закон соблюден? Соблюден. Яхта покачивается на иорданских водах. Все довольны.

У нас в Узбекистане казино тоже под запретом. Но за массивом Юнусабад есть село Черняевка, а через него проходит граница с Казахстаном. Там у казахов казино этого – навалом. Хоть сутками развлекайся. Ну и сами понимаете. Не только евреи хитрые.

В Эйлате, как и во многих городах Израиля, русский язык слышен повсюду. Еще когда Хана с Эли гостили в Ташкенте, я спросил: «А в Израиле русский язык не собираются сделать .вторым государственным?» Хана в ответ аж вскинулась: «Он скоро будет у нас первым государственным».

Мудрейшая Хана. Никогда не забуду, как она, выйдя из девятиэтажного дома на нашей Пушкинской, где они с Эли останавливались, вдруг замерла, увидев нарисованную масляной краской на асфальте у подъезда большую ромашку. Вокруг этой ромашки такой же масляной краской кто-то вывел слова: «НЕ ПЛАЧЬ. Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ».

Эли и Хана посетили Ташкент в дни празднования восьмой годовщины независимости Узбекистана. Яркие толпы народа, украшенный город с фонтанами и фейерверками – все было замечательно. Прекрасно все было. В те праздничные дни мы с Эли ходили и по тезиковскому базару, где когда-то в детстве он помогал своему отцу сбывать сделанные им для отнюдь не лишней копейки сапоги. А как-то вечером мы зашли на стадион «Пахтакор». Там в стороне от трибун футбольного поля до сих пор стоит спортивный зал, в котором Эли провел не один бой. Жаль, на ринг попасть не удалось. Охранник повесил на входные двери замок, а сам запропал. То ли пошел к кому-то чай пить, то ли чьим-то пловом соблазнился, а может, ему просто все в этой жизни надоело. Такое бывает.

В свой приезд Эли читал лекции в культурном центре, изумляясь еврейской молодежи, поющей свои песни и танцующей свои танцы.

– Это чудо, – говорил Эли. – Чтобы в Ташкенте все это было?! Как ?!

А вот так, Эли. Вот так. Но шибко очаровываться не стоит. С юга знойный ветерок доносит дымный запах «Талибана». Пластид и порох чувствуются в нем. Это, Эли, хоть в малой степени, но все же напоминает мне о вашей каждодневной, ни на минуту не проходящей тревоге. А запах пластида и пороха везде одинаков. И страшно представить, что дым и пламя захлестнут и расплавят нарисованную масляной краской на асфальте большую ромашку и слова «НЕ ПЛАЧЬ. Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ».

Три райских дня в Эйлате промелькнули мгновенно. Путевка, подаренная мне Ханой, кончилась. Автобус отчалил от гостиницы «Эцион» и покатил к столице страны. На этом обратном пути одна всем недовольная туристка с Украины (в любой группе такая хабалка найдется) достала экскурсовода своими бесконечными претензиями. И то у вас не так, и это у вас плохо. Ей, видно, в самостийной нынче Украине уж очень хорошо было. Экскурсовод – само терпение. Но когда эта подруга с хамским видом все знающей дуры нагло заявила: «А вы что? В Назарет нас не повезете?», то в ответ получила издевательскую улыбку и ласковые слова: «А у вас бронежилет есть?»

Больше до самого Иерусалима хабалку никто не слышал.

Да, вот еще. В Эйлат и обратно мы ехали мимо Мертвого моря. Того самого, где можно лежать на воде недвижно и даже читать газету. Я разделся до плавок и попробовал. Но всех держащая на плаву, круто соленая вода меня не признала. Я, как топор, пошел ко дну. Не дано было мне познать блаженство возлежания на водах. Может, потому, что газету с собой не захватил, а может, оттого, что у меня, как говорил мой отец, все не как у людей.

…и кто бы ты ни был, чти камни земные могил, ибо протянуты к ним от неба нити невидимые. И когда звучит над звездами Гонг, звучат и они подобно струнам. И тогда мелодия вековой скорби восходит от могильных камней. Не каждому дано слышать ее, но чтить эти камни должен каждый.

Иерусалим… Куда ни глянь – земля встречается с небом. А Масличная гора не просто встречается с ним, а сама переходит в синеву. Она держит на своем склоне ряды могильных камней. Под одним из них покоится мама Эли, Гриши, Миши и Яши. Три года назад душа ее встретилась с этими небесами.

– Ты постой здесь, – тихо говорит Эли. – Мы скоро.

Братья со своими друзьями спускаются по склону.

Я понимаю – часть русской крови, что течет во мне, не должна пульсировать над еврейской могилой при звучании Кадиша. Но Гриша – охальник – машет мне рукой. Аида, мол, айда. Ну что ж, айда.

Над могилой звучит молитва. Я слушаю ее скорбный напев, опустив глаза.

Много позже дойдет до меня посмертная летучая рифма Масличной горы с Домбрабадским кладбищем в Ташкенте. Тогда, в мае 1966 года, после страшной грозы и урагана, ломавшего вековые деревья, Илюша стоял рядом со мной у могилы, куда опускали мою маму.

Кадиш сотворен. Я поднимаю глаза к небу. Впечатанные в синеву, стоят над кладбищем двое в камуфляжных костюмах. Вороненая сталь автоматов в их руках тускло бликует на солнце. Ничего себе. Да что же это такое? А вот то. Молитву – и ту надо охранять. Сучьим гранатометам все одно, что танки, что дети, возносящие святые слова к небу, что сами эти слова. Но что гранатометы? Вон просвещенная Европа. Ей – стражу гуманизма – невдомек, что не мирные дома ложатся под проклинаемые ею бульдозеры, а ДОТы. Долговременные огневые точки, где из каждого окна цель желанная видна. И любой ствол – снайперский. Так что ж? Мир вашему дому? Да? Ладно. Будет вам мир. Мелькнет еще прелестная черная борода меж тяжелых стрелок великих лондонских часов, и отразится в оптике прицелов строгое солнце европейских городов. Вот тогда, стоя у свежих могил, поймут ваши дети и внуки, сколь умны были их гуманные предки.

…и кто бы ты ни был, знай, что одиноко сердце твое. Один ты покинешь этот мир, и никто не устремится следом. Но пока не пробил тебе прощальный Гонг небес, будь с людьми на земле. Не сотвори из своего одиночества гордыни. Не сотвори отчаяния. А пуще всего – фетиша.

«Все проходит». Но эти слова, выбитые на перстне царя Соломона, справедливы только для мертвых. А в живом сердце не проходит ничего. Все, что было, перекликается, аукается, не дает забыть о себе. Ну как может уйти из моей души прекрасный Миша Книжник, мечущийся меж двумя своими призваниями? Господь щедро одарил его талантом врача и не менее щедро талантом писателя. За ночь до моего вылета в Ташкент мы сидим с ним в уютном баре, а потом он покупает мне свечи. Субботние горят по четыре часа, поминальные – по двадцать шесть. Миша до переезда на постоянное место жительства бывал в Израиле. Его трудный выбор не случаен. Мы потягиваем прекрасное пиво, говорим о литературе, о жизни. Говорим, как будто никогда не расставались.

А Сеня Злотников? Вот мы едем с ним к школе, где учится его дочь. Он останавливает машину. Девочка садится в нее и, нервно смеясь, жалуется, что кто-то постоянно терзает ее мобильный телефон и, матеря национальную принадлежность его хозяйки, недвусмысленно обещает ей ни больше, ни меньше как отправку на тот свет. И в мобильнике девочки тут же раздается звонок. Сеня, ведя машину, выхватывает у дочери трубку. Сеня, он – драматург. Он с диалогами, как говорится, «на ты». Разбивая иврит замечательным русским матом, он своим громовым голосом вводит в шок молодого араба. Причем так, что вряд ли этот любитель угроз еще раз наберет номер мобильного его дочери.

Незамутненная память возвращает меня к длинным столам в окружении раскидистых пальм. Дымится жаровня, как бывало в ташкентской чайхане на улице Новомосковской или на Бадамзаре. Петя Клейнер, Володя Таубеншлаг, Слава Ким… Мы грустим, поминая ушедших, и, весело перекидываясь фразами, говорим о живых. Заразительно смеется Петя; заикается, о чем-то споря, Володя; щурится, улыбаясь, умница и работяга Слава. Вспоминаем лежащих на ташкентских кладбищах наших старших товарищей – Олега Строганова и Гену Савицкого. Мы часто сиживали с ними в открытом кафе-пельменной у старого театра кукол. Это место в Ташкенте мы называли не иначе, как «клюкальный театр на Малой Пельменной». Как-то все собрались, а очкарика-заики Володи Таубеншлага нет. Он тогда работал в газете «Комсомолец Узбекистана». Кто-то сказал, что заходил за ним в редакцию, но секретарь заявила: «Володи сегодня вообще не было». Олег Строганов тут же отреагировал: «Володи-то, может, и не было там, но рыло его я видел». Помню, еще в пору афганской войны подрагивали наши стаканы с сухим вином от рева низко пролетающих над городом военно-транспортных самолетов. Тогда с губ глубочайшего интеллигента Гены Савицкого срывался такой мат, перед которым даже пьяная русская глубинка вытянет руки по швам и замрет в стойке «смирно».

«Далекие милые были…» Нет Строганова, нет Савицкого, снесено открытое кафе. Да и сам старый театр кукол снесен. Но зато есть еще мы. Есть еще пальмы Средиземноморья. Они отбрасывают тени на наши веселые лица. Правда, нет-нет, да и прогремят над этими пальмами мощные истребители, и мы на мгновение вскинем глаза к небу. Но пронесется, растает реактивный гром, и над нашими полиэтиленовыми стаканами снова что-то булькнет, а жаровня овеет нас дымком и осенит кратким счастьем общения.

Но снова дорога. Приняв меня, как эстафетную палочку, Слава Ким ведет машину по северным районам Израиля. Он – бывший сотрудник газеты «Ташкентская правда», а теперь высококвалифицированный краснодеревщик – показывает мне озеро Кинерет, Голанские высоты, с которых, как на ладони, видна страна. В городе Цфат мы заходим в галереи художников, оглядываем склон с белыми каменными плитами над могилами великих кабаллистов. Но когда Слава берет курс на Галилею, радиатор его машины упирается в опущенный шлагбаум. Вооруженные солдаты вежливо разворачивают нас обратно. И это не армейская жестокая прихоть, а подлинная тревога за наши жизни.

И опять перстень царя Соломона. Все проходит? А могилы кибуца, к которым в первую очередь повел нас с Эдиком Максимовым его друг Арнольд? Под плитами покоятся те, кто был убит при защите именно этого клочка земли. Они что? Забудутся?.. Здесь, в кибуце, хорошие дома и хороший завод, который изготавливает и экспортирует в разные страны резиновую изоляцию для кондиционеров. И мне, бывшему советскому чмо, непонятно, как всего шесть человек управляются с хозяйством огромного цеха. Однако если бы не те, кто лежит под камнями, ничего бы этого не было.

Вернувшись в Иерусалим, я пью чай у Саши и Аллы Лурье. Это мои давние ташкентские друзья-шестидесятники. Когда-то мы очаровывались будущим, слушали песни бардов и чувствовали себя на гребне, летящем в прекрасное далеко. Когда-то, когда-то, когда-то… Кстати, в Израиле много прекрасных бардов из бывшего СССР. Я уж не говорю о Юлии Киме. Меня изумило, что бывшая харьковчанка Марина Меламед поет песни на мои стихи, за что я ей безмерно благодарен. Свои стихи отлично исполняет под гитару Гриша Люксембург. Мы вместе с ним провели неплохой вечер в культурном центре. Несмотря на опасность передвижения, приехала на этот вечер Элла Шпиндлер – бывшая ташкентская журналистка, с которой мы сто лет знакомы. С Эллой мы должны были встретиться еще в доме Виты Иоффе – тоже ташкентки. Но угроза террористических актов за день до выборов нового премьер-министра помешала этой встрече, ибо ехать через поселения под стволами снайперских винтовок – это, знаете ли, можно, конечно, но не во имя пусть даже очень приятных посиделок. Ничего, Элла. Плов, сготовленный Витой, отведаешь в лучшие времена.

Кстати, меня очень удивило отсутствие плова на арабском базаре. Много чего там есть, а вот плова нет. Зато гвалт! Это нечто! Наши Алайский или Чор-Су – тишайшие обители по сравнению с громкоголосием смуглых торговцев, которые не только не умолкают, но и постоянно находятся в броуновом движении. «Я в ответе за твою драгоценную жизнь», – говорит мне бывший ташкентский театрал Игорь Марков. Сейчас он профессиональный экскурсовод и потому не решается вести меня через тесные толпы мимо лавок, где не только кокосовые орехи смотрят на вас с прилавков, но и прекрасные восточные ножи в кожаных ножнах и без них. Но я в принципе фаталист. И потому мы все же рассекаем горланящие толпы от начала базара до выхода из него.

После базара Игорь повел меня на склоны Гефсиманского сада.

– Шекель, шекель, – протягивает пустую ладонь арабчонок лет восьми.

Но не удается мне пройти по следам Низы из «Мастера и Маргариты». Ворота заперты. Лишь через ограду созерцаю я красоту этих склонов. Ну вот. Опять я о красоте. Поддался. Это удивительно – все в этой стране, когда сказать нечего, говорят о красоте. В Москве – о погоде, а здесь – о красоте. Это, конечно, хорошо. Но вот спасет ли она мир?

…и кто бы ты ни был, никогда и ни с кем не прощайся навсегда, ибо неведомо, когда и кому пробьет Гонг ринга небесного встречу, которую все, как и ты, исключили даже из помыслов своих.

Однако, дорогие гости, не надоели ли вам хозяева? И не пора ли честь знать?.. Думаю, пора. И как подтверждение этому выводу слышится мне далекий прощальный гонг.

«Вечерний звон, вечерний звон, как много дум…»

Да. Коротка последняя ночь.

– Бокер тов, – говорит мне аэропорт Бен-Гурион. Доброе утро, значит. И…

Полоса уходит под колеса.

Холод неба свищет из-под крыл.

В чемодане у меня подарки. Гриши Люксембурга, Виты Иоффе, Игоря Бяльского, Ханы…

Синева бьет в иллюминатор. Гудят моторы. Но сквозь их гул мне вдруг слышится откуда-то из 1972 года голос жены Эли. Тогда, покидая ташкентский вокзал, уже с подножки вагона она оглянулась:

– Дай бог, Сашка, чтобы ты никогда не пожалел о том, кто твой отец.

До рези в глазах гляжу сквозь круглое стекло бортового окна. Там на своей земле остаются братья Люксембурги, Гриша Марьяновский, с которым, увы, так и не удалось свидеться, улыбающийся Петя Клейнер, Володя Таубеншлаг, Слава Ким и все, кто подарил мне этот потрясающий месяц.

Высота набрана. Я откидываю спинку кресла и закрываю глаза.

«Уснуть. И видеть сны…» О чем? Не знаю. Да и какой к черту сон, когда до озноба меж лопаток я чую взгляды своих друзей. Взгляды провожающие и вопрошающие:

– Ну а ты?.. Как ты дальше жить будешь?..

Что я отвечу им? Им, прикованным по вечерам к экранам телевизоров, где распростерты жертвы террористических актов на улицах Нетании и Тель-Авива. Им, не знающим, доедут ли они в автобусе до дома. Им, презирающим леваков из парламента, которые, словно в колбах выращенные гомункулы, не понимают, что происходит за хрупкими поверхностями этих колб. Что я могу сказать своим друзьям? О чем поведать? О том, что не только над ними тревожно гудит Гонг небес? О Балканах? О Чечне? О пограничной реке Пяндж? О своем соседе Гене Данилове, погибшем в феврале 1999 года при серии терактов в центре моего Ташкента?

Нет у меня ответа. Только удары Гонга выбивают из сердца строки:

А я?.. Что я?.. Меня по назначенью
Сама планета, видно, донесет.

Но это не ответ. Это только строки. Я по-прежнему чувствую спиной, как мои друзья вопрошающе смотрят мне вслед.

Так что же я отвечу им? Что я им отвечу?

Ташкент – Иерусалим – Ташкент