История одной фотографии История Ташкентцы

Пишет Людмила Грин. Посылаю Вам любопытную, на мой взгляд, статью из знаменитого 3-го номера журнала «Звезда Востока»  1967 год.

Н. Пушкарская

История одной фотографии

Этот снимок мне показали в Москве мои друзья и спросили: «Кто сфотографирован?» Я растерялась: одно лицо было до боли знакомо, но костюм мастерового как-то не вязался с ним в моей памяти.

Я помнила этого человека иным; таким, каким я его видела в Ташкенте в военные годы.

Вот он, большой, высокий, опираясь на массивную палку, неторопливо шагает вдоль Пушкинской, резко выделяясь среди кое-как одетых прохожих и своим добротным пальто, и осанкой, и большой, монументальной фигурой.

Помнится, прохожие уступали ему дорогуи заинтересованно оглядывались, а он, величавый и независимый, шествовал поступью человека, знающего себе цену.

Второго, в фартуке и видавшей виды кепчонке, сломанный козырек которой упал на брови, я, кажется, не знала.

Но почему-то снова вспомнился Ташкент, Узбекистанская улица, витрина, сквозь которую виден просторный зал. Мужчины и женщины стоят в кругу, положив руки на плечи друг другу, громко поют и танцуют в бешеном ритме. Среди них выделяется один, в котором, кажется, не вмещается заряд веселости. Он заражает ею всех окружающих. Я не могла отвести взгляд от этого человека, от его удивительно подвижного лица, которое мгновенно меняло выражения.

— ГОСЕТ репетирует,— сказал кто-то в толпе.

… Я начала догадываться, но тут мне сказали: «Знакомься».

Передо мной стояла изящная женщина с большими печальными глазами.

— Наталья Соломоновна Вовси,— представилась она.

— Михоэлс, Соломон Михайлович Михоэлс! Да неужели же это он? — спросила я, не выпуская фотографию из рук.

— Да, это папа вместе с Алексеем Николаевичем Толстым,— сдержанно улыбнулась Наталья Соломоновна.

Мы разговорились.

Оказалось, что фотоснимок сделан в Ташкенте в июне 1942 года в зале оперного театра (теперь в этом помещении — филармония). В то время ташкентцы встречали прибывающие один за другим эшелоны с детьми, у которых фашисты отняли кров, родителей, детство.

Нельзя было смотреть без слез в серьезные, как у пожилых людей, детские глаза.

Но суть была не в сочувствии: надо было отогреть ребят под оранжевым узбекистанским солнцем, чтобы глаза их снова затеплились. Надо было вернуть им детство. И возвращали. Шаахмед Шамахмудов принял в свою семью семнадцать детей. Народный поэт Гафур Гулям написал стихи «Ты — не сирота» и «Я — еврей», вместившие чувства и мысли сотен тысяч ташкентцев. Соломон Михайлович Михоэлс организовывал концерты в помощь эвакуированным детям.

К участию в этих концертах С. М. Михоэлс привлек блестящих артистов, писателей: Берсенев, Раневская, Корней Чуковский, Рина Зеленая…

Для себя Михоэлс избрал бессловесную роль мима. Ему необходим был партнер, вместе с которых можно было бы сообщить всему концерту мажорное звучание, вызвать смех зрителей, почти разучившихся улыбаться.

Взгляд Михоэлса упал на Алексея Николаевича Толстого, присутствовавшего в зале.

— Мне не хватает вас, дорогой Алексей Николаевич! — Крепко держа его за пуговицу, Михоэлс быстро объяснил Толстому, что от него требуется.

— Но, позвольте, — взмолился Толстой,— я же зритель! Я не умею играть.

— И не надо, не надо, голубчик, ничего уметь. Просто будете ходить за мной по сцене и повторять все то, что буду делать я, но по-своему, по-своему, — быстро говорил Михоэлс, увлекая Алексея Николаевича за кулисы. Так они и пришли в гримерную, Толстой упираясь, а Михоэлс удивляясь, как это можно — не сыграть на сцене, если и говорить-то ничего не надо?

Нужно было видеть, как мастерски изображал Михоэлс мастерового, который не успел опохмелиться. Он досадливо взирал на своего подмастерья, столбом торчащего поодаль. Наконец, нашел укромное местечко и украдкой достал бутыль.

Несколько оправившись тем временем, Толстой сделал два-три не совсем уверенных шага и неожиданно для себя вошел в роль. Недружелюбно поглядывая из-под нахмуренных бровей на мастера, он хлопнул себя по карману и, хитро улыбаясь, расположился поодаль.

Михоэлс был великим, неистощимым импровизатором. Мимического спектакля, разыгранного «мастеровыми», хватило надолго. Взрывы смеха не прекращались до закрытия занавеса.

— Наталья Соломоновна, — спросила я, — почему бы вам не написать воспоминания о ташкентском житье-бытье Соломона Михайловича?

— Не умею писать,— ответила она тихо. — К тому же — занята сейчас очень: готовится к выпуску пластинка, на которой записывают папин голос. Это будут отрывки из спектаклей, а также выступление Михоэлса перед актерами, — это речь в ночь под новый, 1943-й год.

Из дальнейшей беседы я узнала, что Соломон Михайлович был эвакуирован со своей семьей в Ташкент, где жил и работал с декабря 1941 года по апрель 1943 года. Соломон Михайлович был художественным руководителем, режиссером и актером в ГОСЕТе, ставил пьесы в драматических театрах имени Хамзы и имени Горького, много работал над созданием студии актера, хлопотал о переводе оперы Визе «Кармен» на узбекский язык.

Серьезной помехой были расстояния. Жил Михоэлс у Дархан-арыка, и поспеть вовремя на репетиции в другой конец города к театру имени Хамзы было нелегко. На общественный транспорт тогда не надеялись, больше ходили пешком.

Дирекция театра им. Хамзы выделила Соломону Михайловичу персональный транспорт — скрипучую арбу с огромными колесами, в которую арбакеш впрягал отдаленного потомка Россинанта, и, подъехав к дому, стучался наобум, в первую попавшуюся дверь, громогласно сообщая:

— Сулейман! Я есть!

На зычный крик моментально открывались все двери. С тревожным вопросом: «Что случилось?!» не раз выскакивали и Дейч, и Всеволод Иванов, но пуще всех спешил Соломон Михайлович, безропотно принявший магометанское имя Сулейман. Вскарабкавшись на арбу, взяв из рук дочери вставочку, самодельную тетрадь и школьную «непроливайку», Михоэлс ехал в театр, глядя задумчиво на мослы Россинанта, которого запросто обгоняли пешеходы. Недаром же все любезные предложения Михоэлса «подвезти» соседи неизменно отклоняли: «Э, нет, дорогой, поезжай сам, а мне некогда, тороплюсь!»

— Едет большой человек! — говорили соплеменники Михоэлса.

Некоторые из них поджидали его на углах с заранее продуманными жалобами и просьбами: потеряли хлебные карточки, год не имеют известий от родственников, нужна работа. Просители без труда поспевали за арбой, пока Михоэлс записывал просьбу в тетрадку.

Случалось, просьбы были курьезными. Немолодая женщина шла за арбой и, неистово жестикулируя, кричала, опасаясь, чтобы, не дай бог, скрип арбы не заглушил ее слов:

— Так вы достаньте мне «струналя», у нас лопнула «струналя». Невозможно же без «струналя»!

Проехав целых два квартала, Михоэлс сообразил, наконец, что причиной необычайного волнения этой женщины оказалась лопнувшая струна «ля». Сынишка просительницы, как оказалось, играл на скрипке.

Я еще раз попросила Наталью Соломоновну написать воспоминания для «Звезды Востока». И вновь она мягко отказалась.

— Роль моя была весьма скромной, — сказала Наталья Соломоновна. — На мне лежала обязанность носить папе обеды из дома. Главной задачей тогда у меня было — не расплескать жиденький военный суп и, главное, доставить его горячим. Совместить это было нелегко, но необходимо…

«Откуда черпал этот удивительный человек силу для своей неуемной отдачи? — думала я.— Энтузиазм. Да, конечно, но главное — любовь к людям. Та самая любовь, которая победила фашизм и утвердила жизнь на земле».