От Бухары до Самарканда. Начало История

Прислала Е. Морозова. Соловьев М.М. Экспедиция в Бухару в 1841-1842 гг. при участии натуралиста А. Лемана. — М., Л., 1936. Из третьей главы. (Продолжение.)

Глава III
От Бухары до Самарканда

1. Пребывание в г. Бухаре

В г. Бухаре началась волокита. Три недели (5 — 25 августа) горная партия ожидала разреше­ния эмира на проезд в Самарканд и расположен­ные на восток от него альпийские горные области Кара-тау, в которых, по рассказам бухарцев, нахо­дились золотые россыпи.

Личного свидания с эмиром для ускорения отправки партии Бутеневу не удавалось получить. Каждую пятницу миссия приглашалась во дворец на торжественный выход эмира в мечеть… Но эмир следовал мимо посольства  молча, садился на ло­шадь и уезжал.  Правда, проходя   около  членов миссии, он на них внимательно смотрел, что озна­чало,   по  объяснению   придворных,   особое   его благоволение, все же от этого было мало проку. Исключительно благоприятное отношение к Бутеневу проявлялось эмиром, по толкованию  царе­дворцев,  тогда,   когда   эмир   вблизи   начальника миссии усаживался на коня, однако „близкое сосед­ство лошади, — пишет Бутенев, — мне только было очень неприятно».

Большие  затруднения   возникали  у  Бутенева при  попытках вступить  в сношения  с  визирем. 19-летний „молодой человек из мужского гарема» старательно избегал встреч с начальником русской миссии. Он „не отплатил» Бутеневу даже его пер­вого официального визита.

Надо было искать других путей, ведущих к эмиру, и неизбежно приходилось при этом всту­пать на арену исторической борьбы за Бухару двух великих соперников: одного, идущего с севера, с Урала, другого — с юга, из Индии.

В Бухаре уже три года находилась английская миссия в лице полковника Стоддарта.   Команди­рован он был в Бухару английским правительством, чтобы   заключить   союз   с  Бухарой   и   добиться освобождения   эмиром   пленных.   Основной   за­дачей  Стоддарта  было,  конечно,  способствовать английскому влиянию в Бухаре в противовес русскому. По свидетельству Вамбери, Стоддарт получил поручение убедить  эмира в том, что ему со­вершенно нечего бояться деятельности британцев в Афганистане. Мало того, Стоддарт должен был заверить, что в стремлении поддержать дружеские отношения с  Бухарой   Англия  охотно   поможет эмиру в случае, если его земля  подвергнется на­падению иностранной державы (конечно, России).

С самого прибытия в Бухару англичанин, однако, возбудил в эмире не только  нерасположение, но и гнев своим  нежеланием   считаться с местными обычаями и церемониями.  Весьма высокомерный, разъезжал  он   верхом   по   благородной   Бухаре, даже на Регистане, где все должны сходить с ло­шади. Хуже — он позволил себе явиться к эмиру для знакомства  без  подарков. В результате   он уже через 2 дня после первой аудиенции был по­сажен в тюрьму, но потом освобожден при усло­вии перейти в магометанство.

Совершенно другой подход к делу был, как мы видели, у русской дипломатии. Миссия рус­ского царя, искусно приспосабливаясь к нравам феодальной знати Бухары, одарила хана богатей­шими презентами и соблюдала правила восточ­ного этикета.

Виднейший представитель русского самодержца генерал-губернатор Оренбургской области граф Перовский обращался в это время к бухарскому эмиру в следующих выражениях: „Истолкователю всей мудрости и законов, высокопочетному, совер­шеннейшему, славному и великому эмиру; этому отростку благотворительного Хакана, этому средо­точию учености, порядка и славы; этому рассыпа-телю всякого благополучия представляем наше искреннее уважение и преданность! Да сохранит его всевышний и всемогущий бог на престоле владычества и счастья от всех бурь и напастей и да даст ему благоденствие».

Согласно указанию секретной инструкции, Бутенев стал искать сближения с английским агентом. Стоддарт со  своими  всегда  спокойными движе­ниями и ровным  голосом был  весьма корректен, но навстречу Бутеневу,   по-видимому, не очень-то шел. Тогда Бутенев сблизился с персом, хозяином дома, в  котором жил   Стоддарт, Наибом-Абду-с-Самет-ханом, и   стал   бывать   у  него.  А   хозяин англичанина Стоддарта был не кто иной, как „образователь ханских   регулярных войск и артил­лерий и заведующий  чугуно-литейным   заводом», на  котором   между   прочим   отливались   пушки. „К нему влекло меня, — пишет Бутенев в секретном рапорте, — желание видеть регулярные войска их и войти в сношение со Стоддартом, который жил тогда у него».

Вамбери дает этому „инспектору» бухарских войск и коварному „другу» Англии, подкуплен­ному Бутеневым, очень нелестную аттестацию. Он называет его „столько же лукавым, сколько под­лым бродягой». „Этот человек или, правильнее, чудовище, осужденный как плут в Персии,— рас­сказывает Вамбери, — долгое время бродил по Индии и Афганистану перед тем, как появиться в Бухаре. Имея ничтожные, приобретенные еще в юности, понятия об европейском военном искус­стве, он был принят эмиром с особенной благо­склонностью и с титулом наиба поставлен во главе бухарской армии. Абду действительно мог лучше обращаться с пушками, чем узбеки, и знал два-три французских слова команды».

Абду-с-Самет тоже не отвечал Бутеневу на его визиты, но на Абду Бутенев не обижался. Во-первых, Абду-с-Самет извинялся в этом перед ним, во-вторых, на посещение Бутенева надо было Абду получить предварительно разрешение эмира, а „сего лучше было бы избегнуть, чтобы не под­черкивать знакомства». К тому же, как руково­дитель чугунолитейного дела Абду по специаль­ности был близок к горному инженеру Бутеневу. У них, как это доказывают последующие события, нашелся „общий язык».

За двадцать дней пребывания в г. Бухаре до отъезда в Самарканд миссия несколько ознакоми­лась с жизнью Бухары. Помогали ей в этом два „почтенных обывателя» г. Бухары. Они были хо­рошо осведомлены о том, что хотелось узнать Леману относительно быта Бухары и главным образом о применяемых в Бухаре местных лечеб­ных средствах. По всем видимостям, были они очень полезны и Бутеневу и Ханыкову в добыва­нии данных, требуемых секретной инструкцией.

Для собирания необходимых ему сведений, Леман ежедневно посещал днем длиннейшие ба­зары города, вечером же, когда спадал жар, совер­шал загородные прогулки. Конечно, все это надо было делать осторожно, чтобы „не возбудить,— как пишет Леман, — подозрений у недоверчивых азиатов».

„Огромное, почти до невероятности,—пишет Вамбери, — число тайных  писцов  и  шпионов по­стоянно   было   занято   доставлением   донесений о каждой мелочи, случавшейся на базаре в школе, в  мечети,  на  общественном гулянии или в бане. Эти   слуги   тайной   полиции   имели   право   про­никать   даже   в самую   внутренность семейного круга и под предлогом строгого надзора за испол­нением законов  религии  подсматривали   и выве­дывали  все…  Религия везде употреблялась, как вывеска».

Следовало также засветло возвращаться домой. Иначе предстояла перспектива оказаться перед закрытыми воротами города. Да и внутри города ночью, в узких пустых уличках было совсем неуютно. Наглухо были закрыты калитки домов, огромные замки висели на дверях лавочек. Среди безлюдья в полной темноте скользила иногда только краду­щаяся по стене тень человека.

„Все базары —пишет Виткевич, — были древни и ветхи и одного зодчества. Круглый кирпичный свод на таких же столбах, к которому примыкают такие же круглые своды меньшего размера. Под сводами, облокотившись на столбы, сидят про­давцы. Глиняный пол базаров так выбит, что весь состоит из ям в колено глубины».

Каждому виду товаров на базарах был отведен отдельный торговый ряд. Денежной единицей служила серебряная теньга, номинальная стоимость которой равнялась 20 копейкам. 20 копеек состав­ляли тиллю, золотую монету, которая в обраще­нии встречалась довольно редко.

Базары поразили Лемана обилием и разнообра­зием как товаров, так и покупателей.

Многотысячная, разноплеменная шумная толпа двигалась здесь.

„Теснота и толкотня на базаре, — рассказывает Виткевич, — была непомерно велика». „Пешие и конные оглушают друг друга непрестанным криком: пушт! пушт! поди! поди! Разносчики со съестными припасами сбивают с ног друг друга; через лежачих идут люди и лошаки — словом едва можно пробиться и протолкнуться».

„Но лишь только пять раз в день моазины позовут к молитве, как мгновенно улицы пустеют и кто не уйдет в мечеть прячется по крайней мере, куда может, чтобы его не отыскали ханские есаулы».

На базарах этих обратило особенное внимание Лемана обилие русских товаров, почти вытеснив­ших в некоторых случаях английские и китайские изделия. Русские фабриканты, по-видимому, лучше приспособились к местным вкусам и требованиям.Так,   напр.,   приготовлявшиеся   в   Англии   кисей­ные   чалмы,   шитые  по  концам   золотом,  имели меньший   сбыт, чем   привозившиеся   из России, и это потому, что на изготовленных англичанами в Глазгове чалмах были вышиты птицы, которые на чалмах русского   изготовления отсутствовали. Птицы же изображают действительно существую­щий предмет, а „имея таковой при себе, — пишет Ханыков, —мусульманину нельзя быть на молитве». „Другим примером  той же пользы, — продол­жает   Ханыков, — может служить   отправка  рус­скими сахара в виде маленьких головок. Азиатцы весьма часто дарят гостей своих сахаром, и так как считается не вовсе приличным дарить их ку­сками, отрубленными  от большой   головы, то им приходилось или воздерживаться по дороговизне сахара от подобных приношений или решаться на трудную выдачу значительных по тамошнему бо­гатству денег».

Особенно поразило Лемана то, что „настоящие дамасские» кинжалы,  продававшиеся  на рынках, оказывались часто сделанными из русской стали. Больше    того — собственный    кинжал   Бутенева, изготовленный на оружейном заводе в Златоусте, продавцы   единодушно    признали   за   „булат   из Испагана»   и предлагали за  него большую цену. Правда, встречались прекрасного качества и мест­ные клинки из района Гиссара, но они отличались необычайной дороговизной. Хорошая сабля в Бу­харе  оценивалась  в  200 золотых монет (тилл). Весьма искусными были пользовавшиеся большим спросом со стороны населения медные изделия Бухары: подносы, вазы, чайники с оригинальными и художественно выполненными рисунками. Гра­вировались изображения эти настоящими масте­рами своего дела всего только при помощи не­большого дубильца и молоточка.

Сильное впечатление произвело на Лемана также посещение им в одной из отдаленнейших улиц Бухары невольничьего рынка. В Бухаре, как и в крепостнической России того времени, торго­вали людьми. Содержались рабы в особых над­стройках над обычными глинобитными саклями бухарцев. Сезон для этой торговли, как объяснили Леману, был в то время тихий, и потому прода­вались только две молодых женщины, один взрос­лый мужчина, одна маленькая девочка и два маль­чика. Невольницы-персиянки, находившиеся, по-видимому, в близких отношениях со своими вла­дельцами, сами, смеясь и шутя, называли посети­телям свою цену (240 руб. серебром). Мужчина же, перс привлекательной наружности, с оклади­стой черной бородой, крепкий и плечистый, нахо­дился в подавленном настроении и подвергался грубой брани своего господина.

При осмотре город оказался окруженным зуб­чатой глинобитной стеной, высотой около 7¹/2 м. и шириной в основании около 3 метров. «Рва нет, — сообщает Виткевич, — остались одни только при­знаки его». В различных частях стены было про­бито одиннадцать ворот. „Стены поддерживались тут и там земляными быками. Под зубцами стен выдвигался род уступа. Близ ворот уступы расши­рялись в площадки, с которых сталкивали иногда преступников. „При мне, — пишет Виткевич,— столкнули за воровство двоих, один сломал ногу, другой весь разбился, но, кажется, они остались оба живы…»

Вплотную к стенам города примыкали сады, богатые дачи, обнесенные также стенами, и жал­кие лачужки.

„Все это, — рассказывает Виткевич, —с неболь­шими промежутками окружает город на значи­тельном расстоянии, простираясь почти до самого Вабкенда».

Вид города Бухары при въезде „неопрятен, неблаговиден». Наполненные дымом и запахом очагов улицы „непомерно узки». „Пешеходу, встретившему двуколую арбу, нельзя пройти, и остается только перелезть через ось и колеса. Ось по обе стороны боронит мазанковые стены» (Виткевич).

Масса пыли носилась по воздуху. Мощеных улиц было очень мало — и те существовали „не к выгоде города, — пишет Ханыков, — большие камни, служащие основой мостовой, от небреж­ного присмотра за исправлением ее и в сухое время и в дождь затрудняли, вместо того чтобы помогать, сообщение жителей»[1].  Дома, построен­ные все на один лад, представляли собой глино­битные одноэтажные постройки с плоской крышей. Комнаты их располагались вокруг двора, на ко­торый выходили и все окна. Стекол в послед­них не было. Они заменялись ставнями или решетками из дерева или гипса. Внутри двора дома имелся навес, подпертый деревянными столбами. Тут бухарцы спасались от летнего зноя. Жилища бедняков были в особенно плачевном состоянии.

„Внутренность домов людей незажиточных,— говорит Ханыков, — и грязна и опасна для здоровья — последнее из-за сырости стен, вызывав­шейся главным образом несовершенством крыш. Через них весною почти всегда просачивалась дождевая вода». Антисанитарное состояние города обусловливалось в значительной степени и его водоснабжением. Вода в город проводилась ары­ком — каналом, идущим от реки Зеравшана. Из ка­нала вода по канавам попадала в мутные пруды-хоузы, откуда жители и брали для своих надоб­ностей застоявшуюся, крайне загрязненную воду, часто в ближайшем соседстве с кладбищем. Силь­ная летняя жара способствовала в еще большей мере процессам гниения в зеленоватой жидкости, заполнявшей водохранилище.

В городе насчитывалось до 450 мечетей и 38 по­стоялых дворов, караван-сараев. Рядом с одной из больших мечетей высился знаменитый минарет смерти Манари-Калян в 62 метра высотой. С вер­шины его, „если вздумается хану», замечает Вигкевич, сталкивали осужденных вниз на вымо­щенную каменными плитами площадку. „Но боль­шая часть мечетей, — рассказывает Виткевич, — не велики, помещается сотня людей, не больше, вы­строены очень дурно и состоят из полен и кри­вулин, обмазанных глиной, темные, хуже всякой нашей избы. На некоторых из них имеется неболь­шая вышка вместо минарета». Там, где вышки нет, „моазин просто сзывает народ, — пишет Виткевич,— безобразным криком своим с крыши мечети».

Караван-сарай, иногда с окнами на улицу, был одновременно и постоялым и гостиным двором. Останавливавшиеся в караван-сараях купцы и ре­месленники тут же торговали своими товарами и изделиями.

Виткевич так описывает эти своеобразные строения: „Караван-сарай — четырехугольное кир­пичное строение об одних воротах, с двором по­середине. Три яруса расположены амфитеатрально, уступами, один уже другого; на низу конюшни и несколько комнат. Во втором ярусе — кладовые. Третий содержит жилые комнаты, шага на три ширины и по пяти длины».

В комнатах небольшие очаги для котелка или чайника.

Снаружи в толстых глиняных стенах множе­ство лавочек, в которых торгуют мелочники.

Сараи ветхи и неопрятны. Все они более или менее разваливаются. „У нас бы никто не согла­сился, — замечает Виткевич,—жить в такой конуре, в которой здесь помещаются богатые купцы и сановники, не подозревая, что можно жить по­лучше». „Армянин астраханский Берхадаров, жив­ший в одном из караван-сараев, вставил, было, в дверь свою, для света, стеклянное окно о че­тырех стеклах. Это было такое диво, что весь город сходился смотреть и щупать стекла эти, поколе, наконец, их выбили, и Берхадаров прину­жден был залепить его бумагой».

Характерно, что расселялись постояльцы в от­дельных караван-сараях по принципу националь­ности, определявшему обычно и одинаковый род занятий. В одной такой „гостинице» останавли­вались большей частью афганцы, торговавшие индиго. Их сарай, по отзыву Виткевича, был но­вый, хороший, но небольшой.

В другой гостинице помещались ростовщики-индусы. Их сарай был велик, но ветх и „в самом дурном, неопрятном положении…»

„Замечательно, что отхожее место этого са­рая, — рассказывает Виткевич,—есть плоская кровля верхнего яруса: десятки людей во всякое время сидят там, под открытом небом, безо всякой огородки, ничем не прикрытые от взоров целого го­рода, как только накинутыми на голову халатами».

Индусам приходилось еще во времена Виткевича круто. „Индейцев ныне крепко теснят, — пи­шет он,—и они собираются оставить Бохару во­все. Им вовсе не позволяют более вывозить золото и серебро в Индию. Впрочем, они действительно по­чти все золото прибрали к рукам. Поэтому им не поз­воляют покупать товаров из первых рук», да к тому же и „не дозволяют более жечь покойников».

Не весело жилось и персам. В относительной безопасности они чувствовали себя только в го­роде, но на пути их нередко грабили и даже об­ращали в неволю (Виткевич).

В третьем сарае предлагали русские товары из Нижнего Новгорода бухарцы.

Имелся сарай, в котором жили отдельно „бохарцы тулупники».

„Тулупы эти,— рассказывает Виткевич, — ни­когда не заготовляются в заказ, а поспешают обыкновенно при наступлении весны; в продол­жение морозов народ толпится и дожидается по целым дням шубы; пробившись таким образом половину зимы, бегая по улицам в изорванном халате при 10, 15 и более градусах мороза, бохарец наконец покупает тулуп, а при наступлении весны, проносив его несколько недель, спешит продать первому охочему за полцены.

„О будущем здесь не заботятся и каждую весну забывают, что опять придет зима».

В одном из сараев жили портные и сапож­ники— „беглые» ногайские татары.

Этот ветхий сарай был особенно непригляден. Виткевич пишет: „В нем едва можно жить. Соби­ралось в нем народу до тысячи человек. По шести, восьми человек ютились в одной каморке, проводя большую часть дня на воздухе, за чеботарной работой».

Сарай, в котором жили и хранили свои товары торговцы табаком, был выстроен „как русский постоялый двор. Покрыт весь, и свет выходит только в ворота. Комнат не более шести» (Вит­кевич).

Были караван-сараи, в которых ташкентцы тор­говали горьким зеленым чаем и китайским фар­фором. Наконец, не обходилось без караван-сараев, специальностью которых была торговля неволь­никами.

Занимались этим «почтенным» делом „кундузцы». „Нынешний владелец кундузский, — пишет Витке­вич,— непрестанно делает набеги на окружные народы, берет пленных, и купцы их привозят в Бохару… За хороших девок дают до 10 чер­вонцев, за пригожих мальчиков до 40. Работники обыкновенно не дороже 30 червонцев».

Главная обширная площадь города, называемая Регистан, окруженная мечетями и семинариями— медрессе — была вместе с тем и базарной пло­щадью. Она была занята лавочками торговцев, среди которых вечно толпился народ.

„Регистан в нашем смысле,—пишет Виткевич, — «едва ли может назваться площадью: это неровное, нечистое место, застроенное лачужками и лавками, заваленное сором и грязью, изрытое какими-то канавами, рытвинами и промоинами, бугристое, ямистое, как в башкирской деревне, так что иногда с трудом только можно пробраться по ней по узким тропинкам».

С одной стороны Регистана на искусственном холме, „в древности насыпанном людьми» (Виткевич), высотой в 10—13 метров поднималась кре­пость, внутри которой стоял „арк» — „дворец» эмира.

Это был, по отзыву Виткевича, „сбор лачужек, небольшой мечети, навесов и полуразвалившихся конюшен».

„Вход во дворец запирается, — рассказывает Виткевич—двойными воротами. Одни снутри, дру­гие снаружи. В заломах входа сидят сторожа, караульные в изорванных халатах. Оружие их — ружье чекан, сабля стоят и лежат подле.

Во дворце под навесом лежат двенадцать пу­шек и две мортиры; тут же посиживают и не­вольники ханские.

Наружная отделка ханского жилья ничем не отличается от глиняных мазанок прочих жите­лей. Внутренность, говорят, отделана немного по­чище, т. е. выбелена. Один покой обит русским ситцем и потолок расписан красками.

Кроме хана с женами и с прислугой, живет в арке еще куш-беги (первый министр. М. С.) также с семейством… Жилище куш-беги разваливается и в самом плохом положении. Беглый татарин Трошка… сделал хану за 10 червонцев резную дверь, отделав ее золотом, как в деревнях наших мужики украшают косячники вокруг окон и ставни».

Совсем как и у русских самодержцев в Петер­бурге (визави Зимнего и великокняжеских двор­цов монетный двор и казематы Петропавловской крепости), бок о бок с помещениями самодержца Бухары и его высших сановников находились мо­нетный двор и „зинданы»—ужасающие тюрьмы эмира. „В этих заведениях утонченной злости,— по выражению Ханыкова,— для умножения страданий заключенных», нарочито культивировался осо­бый вид клеща (1хоdеs), присасывающийся к коже человека до тех пор, пока тело клеща, налитое кровью, не разбухнет до величины боба». В ред­кие периоды, когда темница пустовала, в нее еже­дневно бросали по несколько фунтов сырого мяса, чтобы клещи не перевелись.

Тюрьмы представляли собою глубокие ямы, в которые приговоренные опускались на веревках. Могильная сырость летом и зимой в них была не­выносима. Заключенных, связанных, чтобы они не могли защитить себя от насекомых, или скован­ных цепями, раза два в месяц вытаскивали из темницы наверх. Здесь часами и, если было зимой, на морозе, босые на снегу, они ожидали выхода властителя правоверных. Эмир наконец появлялся и самолично решал, кого из узников выпустить, кого отправить обратно в яму, кого зарезать или содрать с живого кожу или сжечь в пылающей печи.

На полях, за городом, Леман ознакомился с куль­турой плодоовощей в Бухаре. Таджики славились своим плодоводством, которым они занимались с необыкновенным трудолюбием, любовью и тща­тельностью. Первое место среди плодов Леман отводит разводимым в бахчах, удивительным по своему нежному вкусу и аромату дыням. Он раз­личает среди них несколько десятков сортов. Вслед за ними в дневнике Лемана перечисляются много­численные сорта фиг, персиков, абрикосов (урюк), слив, яблок, груш, вишен, гранат, шелковицы, миндаля.

С особенной подробностью Леман говорит о ви­нограде. Почвенные и климатические условия да­вали возможность разводить здесь собственные, лучшие в мире сорта винограда, но особое рас­пространение получили те из них, которые были наиболее пригодными для потребления в све­жем и в вяленом виде. Из овощей, в качестве особенно распространенных в Бухаре, Леман на­зывает огурцы, тыквы, репу, горох, бобы (пища бедных), лук. Очень в ходу была культура мака и не столько для опиума, сколько для изготовле­ния особого опьяняющего напитка.

Среди злаков главенствующую роль у жителей Бухары играла пшеница, культивировавшаяся не только в равнинной части, но и на высотах от 1000 до 2500 метров, на так наз. богарных полях, не имеющих искусственного орошения и скудно орошаемых летом только дождями да ро­сами (яровая пшеница). В противоположность пше­нице овес почти совсем не произрастал. Второе место за пшеницей занимал необычайно распро­страненный гигантский злак — джугара.

Велики были в местностях, богатых водой плантации риса. Посевы его служили наглядным мерилом обилия или недостатка в данной мест­ности воды. Перерабатывался рис на кустарных крупорушках-абджувазах. В настоящее время, в связи с укреплением и расширением колхозного сектора, роль абджувазов, отличающихся низкой пропускной способностью, падает, и дехканство переходит к крупорушкам сельскохозяйственного и полутоварного типа. Кукуруза, не любимая бу­харцами, встречалась редко.

Большие пространства занимали плантации хлопка. Хлопок перерабатывался в то время кустарно на различные бумажные материи, и в них одевалось все население, за исключением богатых. Недостаток средств на приобретение необходи­мого оборудования и материалов для приготовле­ния материй заставлял кустарей обращаться к местным капиталистам, а те, как полагается, при­лагали все усилия, чтобы путем выжимания при­бавочного продукта из ремесленников получить возможно высокую торговую прибыль. Капиталист-ростовщик обычно раздавал по домам одним куста­рям очистку хлопка, другим прядение и т. д., что не обязывало его ни к устройству помещений для мастеровых, ни к покупке станков, ни к плате за то время, в которое рабочие сидели без работы.

Много культивировалось и табаку (в местно­стях, где почва не была солончаковой). Курение его воспрещено Кораном, и все же оно было лю­бимым времяпрепровождением бухарцев. Куря­щего на улице или в общественном месте, конечно, если только он не был видным купцом или чи­новником, полицейские хватали и немилосердно избивали, и тем усиленнее жители курили табак через кальян дома, в саду или в особых караван-сараях. На всех рынках это зелье открыто про­давалось массами, так же как и кальяны со всеми к ним приспособлениями. Удивлялся этому в свое время и Виткевич. „Довольно странно,— писал он, — что курить и нюхать строго воспрещается, но продавать явно табак и трубки не запрещено. Курят почти все, нюхают также очень много, но все это втайне». Табак не только курили и ню­хали, но и держали во рту. И это последнее было основным видом употребления табака.

Не прошло незамеченным Леманом и шелко­водство в Бухаре. Описанию его он посвящает несколько страниц своего дневника. Некоторые местные приемы разведения шелковичных червей не могли не поразить натуралиста. Так, для вы­вода из яичек (грены) первого поколения червей, бухарцы завертывали кучки яичек в платок и но­сили яички в течение 3 — 5 дней для согревания их у себя под мышкой. После этого вылупив­шиеся червячки помещались на тростниковые маты, покрытые в качестве пищи листьями тутового дерева шелковицы. Для умерщвления куколок в Бу­харе достаточно поместить их на некоторое время на жгучий бухарский солнцепек. Из шелка полу­чались шелковые и полушелковые ткани, причем последние имели значительное распространение. Тутовое дерево, листья которого шли на пищу шелковичным червям, доставляло в горных частях Бухары дешевую, а кое-где и исключительную пищу в виде сушеных и смолотых тутовых ягод.

[1] Триста шестьдесят таких уличек шириной от одного метра до шести метров вились в черте города, среди пустырей и 13 кладбищ.