От Бухары до Самарканда. Начало История
Прислала Е. Морозова. Соловьев М.М. Экспедиция в Бухару в 1841-1842 гг. при участии натуралиста А. Лемана. — М., Л., 1936. Из третьей главы. (Продолжение.)
Глава III
От Бухары до Самарканда
1. Пребывание в г. Бухаре
В г. Бухаре началась волокита. Три недели (5 — 25 августа) горная партия ожидала разрешения эмира на проезд в Самарканд и расположенные на восток от него альпийские горные области Кара-тау, в которых, по рассказам бухарцев, находились золотые россыпи.
Личного свидания с эмиром для ускорения отправки партии Бутеневу не удавалось получить. Каждую пятницу миссия приглашалась во дворец на торжественный выход эмира в мечеть… Но эмир следовал мимо посольства молча, садился на лошадь и уезжал. Правда, проходя около членов миссии, он на них внимательно смотрел, что означало, по объяснению придворных, особое его благоволение, все же от этого было мало проку. Исключительно благоприятное отношение к Бутеневу проявлялось эмиром, по толкованию царедворцев, тогда, когда эмир вблизи начальника миссии усаживался на коня, однако „близкое соседство лошади, — пишет Бутенев, — мне только было очень неприятно».
Большие затруднения возникали у Бутенева при попытках вступить в сношения с визирем. 19-летний „молодой человек из мужского гарема» старательно избегал встреч с начальником русской миссии. Он „не отплатил» Бутеневу даже его первого официального визита.
Надо было искать других путей, ведущих к эмиру, и неизбежно приходилось при этом вступать на арену исторической борьбы за Бухару двух великих соперников: одного, идущего с севера, с Урала, другого — с юга, из Индии.
В Бухаре уже три года находилась английская миссия в лице полковника Стоддарта. Командирован он был в Бухару английским правительством, чтобы заключить союз с Бухарой и добиться освобождения эмиром пленных. Основной задачей Стоддарта было, конечно, способствовать английскому влиянию в Бухаре в противовес русскому. По свидетельству Вамбери, Стоддарт получил поручение убедить эмира в том, что ему совершенно нечего бояться деятельности британцев в Афганистане. Мало того, Стоддарт должен был заверить, что в стремлении поддержать дружеские отношения с Бухарой Англия охотно поможет эмиру в случае, если его земля подвергнется нападению иностранной державы (конечно, России).
С самого прибытия в Бухару англичанин, однако, возбудил в эмире не только нерасположение, но и гнев своим нежеланием считаться с местными обычаями и церемониями. Весьма высокомерный, разъезжал он верхом по благородной Бухаре, даже на Регистане, где все должны сходить с лошади. Хуже — он позволил себе явиться к эмиру для знакомства без подарков. В результате он уже через 2 дня после первой аудиенции был посажен в тюрьму, но потом освобожден при условии перейти в магометанство.
Совершенно другой подход к делу был, как мы видели, у русской дипломатии. Миссия русского царя, искусно приспосабливаясь к нравам феодальной знати Бухары, одарила хана богатейшими презентами и соблюдала правила восточного этикета.
Виднейший представитель русского самодержца генерал-губернатор Оренбургской области граф Перовский обращался в это время к бухарскому эмиру в следующих выражениях: „Истолкователю всей мудрости и законов, высокопочетному, совершеннейшему, славному и великому эмиру; этому отростку благотворительного Хакана, этому средоточию учености, порядка и славы; этому рассыпа-телю всякого благополучия представляем наше искреннее уважение и преданность! Да сохранит его всевышний и всемогущий бог на престоле владычества и счастья от всех бурь и напастей и да даст ему благоденствие».
Согласно указанию секретной инструкции, Бутенев стал искать сближения с английским агентом. Стоддарт со своими всегда спокойными движениями и ровным голосом был весьма корректен, но навстречу Бутеневу, по-видимому, не очень-то шел. Тогда Бутенев сблизился с персом, хозяином дома, в котором жил Стоддарт, Наибом-Абду-с-Самет-ханом, и стал бывать у него. А хозяин англичанина Стоддарта был не кто иной, как „образователь ханских регулярных войск и артиллерий и заведующий чугуно-литейным заводом», на котором между прочим отливались пушки. „К нему влекло меня, — пишет Бутенев в секретном рапорте, — желание видеть регулярные войска их и войти в сношение со Стоддартом, который жил тогда у него».
Вамбери дает этому „инспектору» бухарских войск и коварному „другу» Англии, подкупленному Бутеневым, очень нелестную аттестацию. Он называет его „столько же лукавым, сколько подлым бродягой». „Этот человек или, правильнее, чудовище, осужденный как плут в Персии,— рассказывает Вамбери, — долгое время бродил по Индии и Афганистану перед тем, как появиться в Бухаре. Имея ничтожные, приобретенные еще в юности, понятия об европейском военном искусстве, он был принят эмиром с особенной благосклонностью и с титулом наиба поставлен во главе бухарской армии. Абду действительно мог лучше обращаться с пушками, чем узбеки, и знал два-три французских слова команды».
Абду-с-Самет тоже не отвечал Бутеневу на его визиты, но на Абду Бутенев не обижался. Во-первых, Абду-с-Самет извинялся в этом перед ним, во-вторых, на посещение Бутенева надо было Абду получить предварительно разрешение эмира, а „сего лучше было бы избегнуть, чтобы не подчеркивать знакомства». К тому же, как руководитель чугунолитейного дела Абду по специальности был близок к горному инженеру Бутеневу. У них, как это доказывают последующие события, нашелся „общий язык».
За двадцать дней пребывания в г. Бухаре до отъезда в Самарканд миссия несколько ознакомилась с жизнью Бухары. Помогали ей в этом два „почтенных обывателя» г. Бухары. Они были хорошо осведомлены о том, что хотелось узнать Леману относительно быта Бухары и главным образом о применяемых в Бухаре местных лечебных средствах. По всем видимостям, были они очень полезны и Бутеневу и Ханыкову в добывании данных, требуемых секретной инструкцией.
Для собирания необходимых ему сведений, Леман ежедневно посещал днем длиннейшие базары города, вечером же, когда спадал жар, совершал загородные прогулки. Конечно, все это надо было делать осторожно, чтобы „не возбудить,— как пишет Леман, — подозрений у недоверчивых азиатов».
„Огромное, почти до невероятности,—пишет Вамбери, — число тайных писцов и шпионов постоянно было занято доставлением донесений о каждой мелочи, случавшейся на базаре в школе, в мечети, на общественном гулянии или в бане. Эти слуги тайной полиции имели право проникать даже в самую внутренность семейного круга и под предлогом строгого надзора за исполнением законов религии подсматривали и выведывали все… Религия везде употреблялась, как вывеска».
Следовало также засветло возвращаться домой. Иначе предстояла перспектива оказаться перед закрытыми воротами города. Да и внутри города ночью, в узких пустых уличках было совсем неуютно. Наглухо были закрыты калитки домов, огромные замки висели на дверях лавочек. Среди безлюдья в полной темноте скользила иногда только крадущаяся по стене тень человека.
„Все базары —пишет Виткевич, — были древни и ветхи и одного зодчества. Круглый кирпичный свод на таких же столбах, к которому примыкают такие же круглые своды меньшего размера. Под сводами, облокотившись на столбы, сидят продавцы. Глиняный пол базаров так выбит, что весь состоит из ям в колено глубины».
Каждому виду товаров на базарах был отведен отдельный торговый ряд. Денежной единицей служила серебряная теньга, номинальная стоимость которой равнялась 20 копейкам. 20 копеек составляли тиллю, золотую монету, которая в обращении встречалась довольно редко.
Базары поразили Лемана обилием и разнообразием как товаров, так и покупателей.
Многотысячная, разноплеменная шумная толпа двигалась здесь.
„Теснота и толкотня на базаре, — рассказывает Виткевич, — была непомерно велика». „Пешие и конные оглушают друг друга непрестанным криком: пушт! пушт! поди! поди! Разносчики со съестными припасами сбивают с ног друг друга; через лежачих идут люди и лошаки — словом едва можно пробиться и протолкнуться».
„Но лишь только пять раз в день моазины позовут к молитве, как мгновенно улицы пустеют и кто не уйдет в мечеть прячется по крайней мере, куда может, чтобы его не отыскали ханские есаулы».
На базарах этих обратило особенное внимание Лемана обилие русских товаров, почти вытеснивших в некоторых случаях английские и китайские изделия. Русские фабриканты, по-видимому, лучше приспособились к местным вкусам и требованиям.Так, напр., приготовлявшиеся в Англии кисейные чалмы, шитые по концам золотом, имели меньший сбыт, чем привозившиеся из России, и это потому, что на изготовленных англичанами в Глазгове чалмах были вышиты птицы, которые на чалмах русского изготовления отсутствовали. Птицы же изображают действительно существующий предмет, а „имея таковой при себе, — пишет Ханыков, —мусульманину нельзя быть на молитве». „Другим примером той же пользы, — продолжает Ханыков, — может служить отправка русскими сахара в виде маленьких головок. Азиатцы весьма часто дарят гостей своих сахаром, и так как считается не вовсе приличным дарить их кусками, отрубленными от большой головы, то им приходилось или воздерживаться по дороговизне сахара от подобных приношений или решаться на трудную выдачу значительных по тамошнему богатству денег».
Особенно поразило Лемана то, что „настоящие дамасские» кинжалы, продававшиеся на рынках, оказывались часто сделанными из русской стали. Больше того — собственный кинжал Бутенева, изготовленный на оружейном заводе в Златоусте, продавцы единодушно признали за „булат из Испагана» и предлагали за него большую цену. Правда, встречались прекрасного качества и местные клинки из района Гиссара, но они отличались необычайной дороговизной. Хорошая сабля в Бухаре оценивалась в 200 золотых монет (тилл). Весьма искусными были пользовавшиеся большим спросом со стороны населения медные изделия Бухары: подносы, вазы, чайники с оригинальными и художественно выполненными рисунками. Гравировались изображения эти настоящими мастерами своего дела всего только при помощи небольшого дубильца и молоточка.
Сильное впечатление произвело на Лемана также посещение им в одной из отдаленнейших улиц Бухары невольничьего рынка. В Бухаре, как и в крепостнической России того времени, торговали людьми. Содержались рабы в особых надстройках над обычными глинобитными саклями бухарцев. Сезон для этой торговли, как объяснили Леману, был в то время тихий, и потому продавались только две молодых женщины, один взрослый мужчина, одна маленькая девочка и два мальчика. Невольницы-персиянки, находившиеся, по-видимому, в близких отношениях со своими владельцами, сами, смеясь и шутя, называли посетителям свою цену (240 руб. серебром). Мужчина же, перс привлекательной наружности, с окладистой черной бородой, крепкий и плечистый, находился в подавленном настроении и подвергался грубой брани своего господина.
При осмотре город оказался окруженным зубчатой глинобитной стеной, высотой около 71/2 м. и шириной в основании около 3 метров. «Рва нет, — сообщает Виткевич, — остались одни только признаки его». В различных частях стены было пробито одиннадцать ворот. „Стены поддерживались тут и там земляными быками. Под зубцами стен выдвигался род уступа. Близ ворот уступы расширялись в площадки, с которых сталкивали иногда преступников. „При мне, — пишет Виткевич,— столкнули за воровство двоих, один сломал ногу, другой весь разбился, но, кажется, они остались оба живы…»
Вплотную к стенам города примыкали сады, богатые дачи, обнесенные также стенами, и жалкие лачужки.
„Все это, — рассказывает Виткевич, —с небольшими промежутками окружает город на значительном расстоянии, простираясь почти до самого Вабкенда».
Вид города Бухары при въезде „неопрятен, неблаговиден». Наполненные дымом и запахом очагов улицы „непомерно узки». „Пешеходу, встретившему двуколую арбу, нельзя пройти, и остается только перелезть через ось и колеса. Ось по обе стороны боронит мазанковые стены» (Виткевич).
Масса пыли носилась по воздуху. Мощеных улиц было очень мало — и те существовали „не к выгоде города, — пишет Ханыков, — большие камни, служащие основой мостовой, от небрежного присмотра за исправлением ее и в сухое время и в дождь затрудняли, вместо того чтобы помогать, сообщение жителей»[1]. Дома, построенные все на один лад, представляли собой глинобитные одноэтажные постройки с плоской крышей. Комнаты их располагались вокруг двора, на который выходили и все окна. Стекол в последних не было. Они заменялись ставнями или решетками из дерева или гипса. Внутри двора дома имелся навес, подпертый деревянными столбами. Тут бухарцы спасались от летнего зноя. Жилища бедняков были в особенно плачевном состоянии.
„Внутренность домов людей незажиточных,— говорит Ханыков, — и грязна и опасна для здоровья — последнее из-за сырости стен, вызывавшейся главным образом несовершенством крыш. Через них весною почти всегда просачивалась дождевая вода». Антисанитарное состояние города обусловливалось в значительной степени и его водоснабжением. Вода в город проводилась арыком — каналом, идущим от реки Зеравшана. Из канала вода по канавам попадала в мутные пруды-хоузы, откуда жители и брали для своих надобностей застоявшуюся, крайне загрязненную воду, часто в ближайшем соседстве с кладбищем. Сильная летняя жара способствовала в еще большей мере процессам гниения в зеленоватой жидкости, заполнявшей водохранилище.
В городе насчитывалось до 450 мечетей и 38 постоялых дворов, караван-сараев. Рядом с одной из больших мечетей высился знаменитый минарет смерти Манари-Калян в 62 метра высотой. С вершины его, „если вздумается хану», замечает Вигкевич, сталкивали осужденных вниз на вымощенную каменными плитами площадку. „Но большая часть мечетей, — рассказывает Виткевич, — не велики, помещается сотня людей, не больше, выстроены очень дурно и состоят из полен и кривулин, обмазанных глиной, темные, хуже всякой нашей избы. На некоторых из них имеется небольшая вышка вместо минарета». Там, где вышки нет, „моазин просто сзывает народ, — пишет Виткевич,— безобразным криком своим с крыши мечети».
Караван-сарай, иногда с окнами на улицу, был одновременно и постоялым и гостиным двором. Останавливавшиеся в караван-сараях купцы и ремесленники тут же торговали своими товарами и изделиями.
Виткевич так описывает эти своеобразные строения: „Караван-сарай — четырехугольное кирпичное строение об одних воротах, с двором посередине. Три яруса расположены амфитеатрально, уступами, один уже другого; на низу конюшни и несколько комнат. Во втором ярусе — кладовые. Третий содержит жилые комнаты, шага на три ширины и по пяти длины».
В комнатах небольшие очаги для котелка или чайника.
Снаружи в толстых глиняных стенах множество лавочек, в которых торгуют мелочники.
Сараи ветхи и неопрятны. Все они более или менее разваливаются. „У нас бы никто не согласился, — замечает Виткевич,—жить в такой конуре, в которой здесь помещаются богатые купцы и сановники, не подозревая, что можно жить получше». „Армянин астраханский Берхадаров, живший в одном из караван-сараев, вставил, было, в дверь свою, для света, стеклянное окно о четырех стеклах. Это было такое диво, что весь город сходился смотреть и щупать стекла эти, поколе, наконец, их выбили, и Берхадаров принужден был залепить его бумагой».
Характерно, что расселялись постояльцы в отдельных караван-сараях по принципу национальности, определявшему обычно и одинаковый род занятий. В одной такой „гостинице» останавливались большей частью афганцы, торговавшие индиго. Их сарай, по отзыву Виткевича, был новый, хороший, но небольшой.
В другой гостинице помещались ростовщики-индусы. Их сарай был велик, но ветх и „в самом дурном, неопрятном положении…»
„Замечательно, что отхожее место этого сарая, — рассказывает Виткевич,—есть плоская кровля верхнего яруса: десятки людей во всякое время сидят там, под открытом небом, безо всякой огородки, ничем не прикрытые от взоров целого города, как только накинутыми на голову халатами».
Индусам приходилось еще во времена Виткевича круто. „Индейцев ныне крепко теснят, — пишет он,—и они собираются оставить Бохару вовсе. Им вовсе не позволяют более вывозить золото и серебро в Индию. Впрочем, они действительно почти все золото прибрали к рукам. Поэтому им не позволяют покупать товаров из первых рук», да к тому же и „не дозволяют более жечь покойников».
Не весело жилось и персам. В относительной безопасности они чувствовали себя только в городе, но на пути их нередко грабили и даже обращали в неволю (Виткевич).
В третьем сарае предлагали русские товары из Нижнего Новгорода бухарцы.
Имелся сарай, в котором жили отдельно „бохарцы тулупники».
„Тулупы эти,— рассказывает Виткевич, — никогда не заготовляются в заказ, а поспешают обыкновенно при наступлении весны; в продолжение морозов народ толпится и дожидается по целым дням шубы; пробившись таким образом половину зимы, бегая по улицам в изорванном халате при 10, 15 и более градусах мороза, бохарец наконец покупает тулуп, а при наступлении весны, проносив его несколько недель, спешит продать первому охочему за полцены.
„О будущем здесь не заботятся и каждую весну забывают, что опять придет зима».
В одном из сараев жили портные и сапожники— „беглые» ногайские татары.
Этот ветхий сарай был особенно непригляден. Виткевич пишет: „В нем едва можно жить. Собиралось в нем народу до тысячи человек. По шести, восьми человек ютились в одной каморке, проводя большую часть дня на воздухе, за чеботарной работой».
Сарай, в котором жили и хранили свои товары торговцы табаком, был выстроен „как русский постоялый двор. Покрыт весь, и свет выходит только в ворота. Комнат не более шести» (Виткевич).
Были караван-сараи, в которых ташкентцы торговали горьким зеленым чаем и китайским фарфором. Наконец, не обходилось без караван-сараев, специальностью которых была торговля невольниками.
Занимались этим «почтенным» делом „кундузцы». „Нынешний владелец кундузский, — пишет Виткевич,— непрестанно делает набеги на окружные народы, берет пленных, и купцы их привозят в Бохару… За хороших девок дают до 10 червонцев, за пригожих мальчиков до 40. Работники обыкновенно не дороже 30 червонцев».
Главная обширная площадь города, называемая Регистан, окруженная мечетями и семинариями— медрессе — была вместе с тем и базарной площадью. Она была занята лавочками торговцев, среди которых вечно толпился народ.
„Регистан в нашем смысле,—пишет Виткевич, — «едва ли может назваться площадью: это неровное, нечистое место, застроенное лачужками и лавками, заваленное сором и грязью, изрытое какими-то канавами, рытвинами и промоинами, бугристое, ямистое, как в башкирской деревне, так что иногда с трудом только можно пробраться по ней по узким тропинкам».
С одной стороны Регистана на искусственном холме, „в древности насыпанном людьми» (Виткевич), высотой в 10—13 метров поднималась крепость, внутри которой стоял „арк» — „дворец» эмира.
Это был, по отзыву Виткевича, „сбор лачужек, небольшой мечети, навесов и полуразвалившихся конюшен».
„Вход во дворец запирается, — рассказывает Виткевич—двойными воротами. Одни снутри, другие снаружи. В заломах входа сидят сторожа, караульные в изорванных халатах. Оружие их — ружье чекан, сабля стоят и лежат подле.
Во дворце под навесом лежат двенадцать пушек и две мортиры; тут же посиживают и невольники ханские.
Наружная отделка ханского жилья ничем не отличается от глиняных мазанок прочих жителей. Внутренность, говорят, отделана немного почище, т. е. выбелена. Один покой обит русским ситцем и потолок расписан красками.
Кроме хана с женами и с прислугой, живет в арке еще куш-беги (первый министр. М. С.) также с семейством… Жилище куш-беги разваливается и в самом плохом положении. Беглый татарин Трошка… сделал хану за 10 червонцев резную дверь, отделав ее золотом, как в деревнях наших мужики украшают косячники вокруг окон и ставни».
Совсем как и у русских самодержцев в Петербурге (визави Зимнего и великокняжеских дворцов монетный двор и казематы Петропавловской крепости), бок о бок с помещениями самодержца Бухары и его высших сановников находились монетный двор и „зинданы»—ужасающие тюрьмы эмира. „В этих заведениях утонченной злости,— по выражению Ханыкова,— для умножения страданий заключенных», нарочито культивировался особый вид клеща (1хоdеs), присасывающийся к коже человека до тех пор, пока тело клеща, налитое кровью, не разбухнет до величины боба». В редкие периоды, когда темница пустовала, в нее ежедневно бросали по несколько фунтов сырого мяса, чтобы клещи не перевелись.
Тюрьмы представляли собою глубокие ямы, в которые приговоренные опускались на веревках. Могильная сырость летом и зимой в них была невыносима. Заключенных, связанных, чтобы они не могли защитить себя от насекомых, или скованных цепями, раза два в месяц вытаскивали из темницы наверх. Здесь часами и, если было зимой, на морозе, босые на снегу, они ожидали выхода властителя правоверных. Эмир наконец появлялся и самолично решал, кого из узников выпустить, кого отправить обратно в яму, кого зарезать или содрать с живого кожу или сжечь в пылающей печи.
На полях, за городом, Леман ознакомился с культурой плодоовощей в Бухаре. Таджики славились своим плодоводством, которым они занимались с необыкновенным трудолюбием, любовью и тщательностью. Первое место среди плодов Леман отводит разводимым в бахчах, удивительным по своему нежному вкусу и аромату дыням. Он различает среди них несколько десятков сортов. Вслед за ними в дневнике Лемана перечисляются многочисленные сорта фиг, персиков, абрикосов (урюк), слив, яблок, груш, вишен, гранат, шелковицы, миндаля.
С особенной подробностью Леман говорит о винограде. Почвенные и климатические условия давали возможность разводить здесь собственные, лучшие в мире сорта винограда, но особое распространение получили те из них, которые были наиболее пригодными для потребления в свежем и в вяленом виде. Из овощей, в качестве особенно распространенных в Бухаре, Леман называет огурцы, тыквы, репу, горох, бобы (пища бедных), лук. Очень в ходу была культура мака и не столько для опиума, сколько для изготовления особого опьяняющего напитка.
Среди злаков главенствующую роль у жителей Бухары играла пшеница, культивировавшаяся не только в равнинной части, но и на высотах от 1000 до 2500 метров, на так наз. богарных полях, не имеющих искусственного орошения и скудно орошаемых летом только дождями да росами (яровая пшеница). В противоположность пшенице овес почти совсем не произрастал. Второе место за пшеницей занимал необычайно распространенный гигантский злак — джугара.
Велики были в местностях, богатых водой плантации риса. Посевы его служили наглядным мерилом обилия или недостатка в данной местности воды. Перерабатывался рис на кустарных крупорушках-абджувазах. В настоящее время, в связи с укреплением и расширением колхозного сектора, роль абджувазов, отличающихся низкой пропускной способностью, падает, и дехканство переходит к крупорушкам сельскохозяйственного и полутоварного типа. Кукуруза, не любимая бухарцами, встречалась редко.
Большие пространства занимали плантации хлопка. Хлопок перерабатывался в то время кустарно на различные бумажные материи, и в них одевалось все население, за исключением богатых. Недостаток средств на приобретение необходимого оборудования и материалов для приготовления материй заставлял кустарей обращаться к местным капиталистам, а те, как полагается, прилагали все усилия, чтобы путем выжимания прибавочного продукта из ремесленников получить возможно высокую торговую прибыль. Капиталист-ростовщик обычно раздавал по домам одним кустарям очистку хлопка, другим прядение и т. д., что не обязывало его ни к устройству помещений для мастеровых, ни к покупке станков, ни к плате за то время, в которое рабочие сидели без работы.
Много культивировалось и табаку (в местностях, где почва не была солончаковой). Курение его воспрещено Кораном, и все же оно было любимым времяпрепровождением бухарцев. Курящего на улице или в общественном месте, конечно, если только он не был видным купцом или чиновником, полицейские хватали и немилосердно избивали, и тем усиленнее жители курили табак через кальян дома, в саду или в особых караван-сараях. На всех рынках это зелье открыто продавалось массами, так же как и кальяны со всеми к ним приспособлениями. Удивлялся этому в свое время и Виткевич. „Довольно странно,— писал он, — что курить и нюхать строго воспрещается, но продавать явно табак и трубки не запрещено. Курят почти все, нюхают также очень много, но все это втайне». Табак не только курили и нюхали, но и держали во рту. И это последнее было основным видом употребления табака.
Не прошло незамеченным Леманом и шелководство в Бухаре. Описанию его он посвящает несколько страниц своего дневника. Некоторые местные приемы разведения шелковичных червей не могли не поразить натуралиста. Так, для вывода из яичек (грены) первого поколения червей, бухарцы завертывали кучки яичек в платок и носили яички в течение 3 — 5 дней для согревания их у себя под мышкой. После этого вылупившиеся червячки помещались на тростниковые маты, покрытые в качестве пищи листьями тутового дерева шелковицы. Для умерщвления куколок в Бухаре достаточно поместить их на некоторое время на жгучий бухарский солнцепек. Из шелка получались шелковые и полушелковые ткани, причем последние имели значительное распространение. Тутовое дерево, листья которого шли на пищу шелковичным червям, доставляло в горных частях Бухары дешевую, а кое-где и исключительную пищу в виде сушеных и смолотых тутовых ягод.
[1] Триста шестьдесят таких уличек шириной от одного метра до шести метров вились в черте города, среди пустырей и 13 кладбищ.
Комментариев пока нет, вы можете стать первым комментатором.
Не отправляйте один и тот же комментарий более одного раза, даже если вы его не видите на сайте сразу после отправки. Комментарии автоматически (не в ручном режиме!) проверяются на антиспам. Множественные одинаковые комментарии могут быть приняты за спам-атаку, что сильно затрудняет модерацию.
Комментарии, содержащие ссылки и вложения, автоматически помещаются в очередь на модерацию.