Беш-Агач Искусство Ташкентцы

Автор Миллер Реувен

Сразу же после первого урока Марья Захаровна отпустила детей.
Ура!
Свобода!
Каникулы!
Левик, Мишка, Котька и Чета собрались на «Комсомолку».
«Комсомолкой» горожане запросто называли «Комсомольское озеро», оно же официально — Парк им. И.В. Сталина. Это был, на самом деле, огромный пруд, вырытый перед войной энтузиастами-комсомольцами. На зиму воду из него спускали, а в начале апреля открывали шлюзы, и озеро медленно наполнялось к летнему сезону из канала Анхор. И главным кайфом для пацанов, можно сказать, делом чести, было обновить сезон, когда вода еще была далеко от пляжей, когда еще с вершин заснеженных гор налетал довольно холодный ветер…
Левик заканчивал уже четвертый класс, а никогда раньше не был на «Комсомолке» без взрослых! Он сбегал домой, бросил портфель, и сказав бабе Фире, что уезжает, как было уже давно задумано, погостить на каникулы к деду Ефиму, помчался в начало Малой Миробадской, где собиралась его компания. Про «Комсомолку» бабушке, разумеется, ни слова. Зачем? Тем более, что дед Ефим живет неподалеку от озера, в том же Сталинском районе, или, попросту, на Беш-Агаче.
Мишка с Четой уже сидели на поросшем травкой берегу арычка напротив Котькиной калитки. Левик присоединился. Из-за забора доносилось котькино нытье: «Ну, мам, ну все пацаны идут…», перебиваемое тетидусиным: «Вот плавать научись, тогда и ходи!». И опять: «Ну, мам…».
Это продолжалось минут десять. Наконец, калитка распахнулась, оттуда выскочил раскрасневшийся Котька, за ним — огромный пятнистый котькин дог Черелла, а в конце, затормозив, однако, в калитке, разъяренная тетя Дуся:
— Константин, я запрещаю!!!
— Ну, мам…
Она грохнула калиткой, и уже из-за забора донеслось:
— Утонешь — домой не возвращайся!

В трамвае до Воскресенской удалось проканать зайцами — зачем зря деньги тратить? Ведь потом, после купания на ветерке, ой, как захочется есть! Но в следующем трамвае, который вез их вдоль Анхора мимо крепости, повезло меньше. Левик зазевался в вагоне на изможденного высокого мужчину в изношенной форме, служившей ему видимо, еще с войны. Мужчина, похоже, был не из местных — он с явным любопытством глазел в окна, а когда, миновав крепость, трамвай покатился вниз по крутой улице, мимо ряда одинаковых двухэтажных домиков, незнакомец даже вытащил из кармана блокнот и, взглянув в него, стал пристально вглядываться в дома, как бы, пытаясь что-то разглядеть или найти. В общем, подозрительный какой-то был незнакомец. По крайней мере, он настолько заинтересовал Левика, что тот потерял бдительность и не увернулся во-время от подошедшей кондукторши. Пришлось купить билет …
И вот, наконец, парк. Сезон откроется только Первого мая, и пока войти можно бесплатно. У входа женщины, ползая на коленях, монтируют огромную разноцветную клумбу-календарь, на которой каждый день цветами в горшочках они выкладываю текущую дату. Озеро пока что заполнилось лишь наполовину. Мальчишки шли по берегу в сторону детского пляжа. Вот первая станция детской железной дороги. Левик однажды с мамой прокатился по ней вокруг озера. В вагонах работали пионерки-проводницы, а вели поезд машинист и кочегар, комсомольцы-старшеклассники.
Мишка сразу же начал хвастаться, что записался в железнодорожный кружок и летом будет учиться на машиниста.
Конечно, мишкин брат работает в управлении железной дороги!
— Ребята, глядите! — вдруг закричал Чета.
Они сначал не поняли — Чета показывал на гипсовую статую узбека-кетменьщика, видимо, отдыхавшего от трудов праведных, положив орудие труда своего на ноги. Потом заржали: и Котька, и Мишка, и, даже, наконец, тугодум Левик. С того места, где они находились, ручка кетменя, выглядывающая из-за бедра работяги, напоминала нечто совершенно иное…
И вот — пляж. От нижнего края песчаной полосы до воды не хватает еще метров тридцать. И вода — глинистая, неотстоявшаяся. Но, ничего, главное, открыть сезон!
Коломянковые штаны, и парусиновые туфли полетели на песок…
Наперегонки побежали к воде, чуть не по колено завязая в илистом дне.
И вот — вода по пояс. Чета поплыл саженками от берега.
Мишка, чуть отстав, — за ним.
Длинный Котька зашел в воду по грудь и ходил, раздвигая воду руками, изображая брасс.
Левик, маленький и тоже не умеющий плавать, скрючившись под прохладным ветром, стоял, погрузившись в воду до пупка и увязнув по щиколотки в глинистом дне. Кожа покрылась пупырышками. Левик вошел поглубже, но вода, вначале показавшаяся теплой, уже не грела. И он решился. Оттолкнулся ногами и, попеременно барахтаясь руками, почувствовал, что вода его держит. Он сделал с десяток гребков и, устав и нахлебавшись, опустил ноги. Дна не было! Левик в страхе подался вперед-вверх и, задыхаясь, испуганно и яростно заработал руками. Берег приблизился. Теперь можно было встать. Уффф!!! Наверно, метров пять проплыл, а то — и все десять! Но ведь — проплыл!
Немного отойдя от испуга, Левик вновь повторил заплыв, однако, теперь — вдоль берега, где вода была по грудь, и можно было встать в любой момент. На этот раз точно проплыл метров десять. Научился!
Вдалеке Мишка с Четой гонялись наперегонки между ограничивавшими пляж столбами, торчавшими из воды. Да, конечно, до их умения ему еще далеко, но главное сделано — поплыл!
Потом пацаны лежали на песочке под набравщим почти летнюю мощь среднеазиатским солнцем, еще несколько раз залезали в воду, и Левик заплывал все дальше и дальше…
Наконец, купание всем надоело, сильно захотелось есть, и ребята, раздевшись догола, благо никого рядом не было, отжали свои сатиновые трусики, и в ожидании, пока они высохнут на теле, стали считать наличность в карманах своих брюк. Набралось на всех почти четыре рубля.
Через полчаса мальчишки ходили по большому базару на другом конце Комсомольской площади. Базар был завален свежей редиской и зеленым луком. Весна!
Умопомрачительные запахи доносились от чайханы, рядом с которой продавали плов из огромного котла, и в ароматных дымах шашлычник возился со своими шампурами. Но ребята даже не обращали на это внимания, ведь шашлык стоил три рубля -палка. Не по карману…
Зато, в стороне от чайханы стоял голубой ящик с надписью «Мясокомбинатские пирожки», и рыжая громкоголосая бабка, перекрывала весь базар своими криками:
— Пихошки! Пихошки! Пихошки гахачие!
— Ну, что, берем «собачью радость»? — предложил Чета.
«Собачьей радостью» в народе называли эти самые пирожки горячие по цене 40 копеек, которые жарили неподалеку, на мясокомбинате им. Сталина из темной муки, начиняя смесью риса с разной требухой.
Стали в очередь. Народ разбирал пирожки десятками, и голубой ящик быстро пустел. Правда, каждые минут 10-15 бойкий узбечонок подвозил на тележке новую порцию, и торговля шла беспрерывно, тем более, что торговка не уставая, громко рекламировала свой товар.
По базару, разнося запах перегара, прошествовала баба, известная всему городу как «Люська-Положено!». Она была в какой-то грязной серой одежде, со сверкающей на жакете медалью «Мать-героиня». Люська катила перед собой тележку — ящик для овощей, к которому пришпандорили четыре подшипника, отчего тележка передвигалась со страшным грохотом. В гремящем шарабане сидели трое малышей-погодков: голубоглазый замурзанный блондинчик лет двух и его старшие братья, монголоидные брюнеты. Рядом с Люськой шли две девочки-подростки, нечесанные, грязные, как мать, и в рваной, кое-как зашитой одежде.
— Положено! Положено! Дорогу матери-героине! — покрикивала Люська.
Она подошла к узбеку, торговавшему яблоками и выбрала самое красивое. Узбек скривился, но смолчал. Люська отдала яблоко своему младшенькому блондинчику. Подойдя к следующему продавцу, она хотела взять у него гроздь подсохшего за зиму, но от того необычайно сладкого винограда. Хозяин стал на нее орать и отгонять от прилавка. Тогда Люська, спокойно повторяя: «Я — мать-героиня, мне положено!», сгребла несколько кистей прямо в свою тележку. Узбек, видать, новичок на базаре, оторопел от ее нахальства, а сосед стал ему объяснять, что не надо с ней связываться. Усатый милиционер с усмешкой издалека наблюдал за этой сценкой.
Очередь за пирожками, тем временем, потихоньку двигалась. И вдруг Левик снова увидел подозрительного трамвайного незнакомца. Мужчина как-то бестолково кружился по базару, приценивался к шашлыкам, плову, но каждый раз отходил, ничего не покупая. Наконец, он подошел к айвану чайханы, на котором сидели и обедали шашлыками, лепешками и чаем трое здоровых узбеков и стал что-то им говорить. Один из узбеков взял палочку шашлыка из штабеля, возвышавшегося на его тарелке, и подал служивому. Тот поблагодарил, и, отойдя в сторонку, стал с жадностью поглощать кусочки мяса.
На какое-то время этот мужчина исчез из левикиного поля зрения, а потом возник вновь, выковыривающим из бумажного стаканчика фанерной палочкой мороженое.
А тут и очередь подошла. Чета купил у продавщицы восемь пирожков и раздал товарищам по два. Ох, до чего же вкусны были мясокомбинатские пирожки! Особенно после купания!..
Левик вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд. Дожевывая первый пирожок, он оглянулся и опять увидел того самого мужчину. Немигающим, каким-то животным, голодным взглядом, он смотрел на пирожок в руке мальчика. Левику стало не по себе, даже страшно, и он, бессознательно подчиняясь этому взгляду, приблизился к мужчине и протянул ему пирожок.
— Спасибо, пацан! — глухо сказал тот, и пирожок исчез у него во рту. Лицо незнакомца на какое-то мгновенье даже стало приветливым.
— Ну, я пошел к деду! — Левик быстро распрощался с приятелями, очень уж ему захотелось убежать подальше от незнакомца.
Через несколько минут он уже входил в дедовский дворик. Там сосед, семиклассник Изя, расставив во дворе треногу, «Фотокором» снимал сидящего на цепи пса Акбара.
— Здорово, Левка! Сейчас будем проявлять нашу собаченцию!
Забежав в дом и представившись бабушке, гладившей белье, Лева тут же помчался в сарай, служивший Изе лабораторией, и там, в душной темноте слушал, как Изя пыхтит над кюветами, проявляя и фиксируя пластинку с акбаровой мордой.
Наконец, Изя зажег свет и показал Левику негатив. Пес, судя по всему, вышел отлично. Как и все у Изи. Дед с бабкой всегда ставили Изю Левику в пример. Изя был круглый отличник. А как он чертил! В изином доме висела карта Крыма, собственноручно им вычерченная. Эта карта была настолько удачна, что он даже переснял ее своим «Фотокором» и дарил фотографии родственникам. На карте особенно выделялось место Джанкой, где до войны жила Изина семья, и его папа Зусь Григорьевич работал бухгалтером в еврейском колхозе…
А «Фотокор» — Левина мечта! Да и не только левина, мечта всех пацанов… У Левика в доме, правда был «Комсомолец», оставшийся от папы, но мама не разрешала его брать, мал, мол еще! А вот у мишкиного брата, зато, «Фотокор» был, и Мишка хвастался, что он иногда дает ему поснимать. Правда, карточек никто не видел… Левик подумал, что надо бы, пока он гостит у деда, взять у Изи и почитать книгу по фотографии Бунимовича…
…Пластинка во дворе высохла довольно быстро, и они опять уединились в сарае, теперь уже для печати. При красном свете Изя распечатал пачку с фотобумагой «Контабром», уложил негатив в рамочку, на него лист бумаги, и, защелкнув рамочку, положил ее негативом вверх на табуретку, стоявшую под лампочкой, свисавшей с потолка. Он зажег свет, и посчитав до двадцати, потушил. Затем вытащил из рамки лист фотобумаги и качнув ванночку, ловко утопил лист в набежавшей волне проявителя. О, как Левик любил это таинственное действо!
Изя покачивал ванночку. При неясном красном освещении на бумаге начали проступать какие-то бесформенные темные пятнышки, которые постепенно все более и более темнея и расширяясь, стали принимать контуры собачьей морды.
За дверью послышался бабушкин голос: «Левонька, ты где? Я же тебе пожарила яишеньку!». Изя бросил собачий портрет в фиксаж, и Лева пошел в дом — есть бабушкину яичницу.
— Ой, Левонька, почему ты такой красный, ты где-то сгорел!
Левика распирало похвастаться, что вот, мол, наконец, научился плавать, но он во-время спохватился: «А, это, бабушка, мы школе после уроков в футбол играли…».
Однако он уже и сам чувствовал, как горит кожа на спине, как больно плечам от прикосновения легкой рубашечки. Когда он поел, бабушка заставила его раздеться.
— Ува, ты — прямо, как помидор! — И стала мазать его кислым молоком.
Коже стало прохладно, боль несколько утихла, захотелось спать, и Левик прилег на покрытую ковром тахту…
Он проснулся от того, что пришел с работы дедушка. Дед принес трех молодых петушков, связанных за лапки, и освободив их от пут, пустил в клетку, стоящую во дворе. Клетку он сделал когда-то из овощного ящика, на который набил тонкий штакетник.
— Будут нам офалах на Пейсах, — ворковала бабушка, — Хаим, гэй эссен!
Левик немного понимал еврейский язык. Дома мама с бабой Фирой часто говорили на нем, а когда в прошлом году прошла амнистия, и вернулся дед Аврум, они с бабушкой вообще говорили только по-еврейски. А по-русски дед говорил очень неправильно и смешно… И вот, постоянно слушая разговоры деда с бабкой, Левик начал их понимать… Это, думал он, как плавать — вот пошел на «Комсомолку», так научился! Жаль только, что никому нельзя об этом рассказать…
Дед Ефим сел за накрытый белой скатертью столик, на который бабушка поставила тарелку с прозрачным бульоном, где плавали куриная пулька и крылышко, а на дне белел слой риса. На отдельной тарелочке лежали несколько редисочек и стрелок тонюсенького зеленого лука, называемого местными зеленщиками «барашка». Рядом громоздилась овальная селедочница, где под кольцами репчатого лука и кружочками вареной картошки, политыми уксусом и хлопковым маслом, покоились серые останки разделанной бабушкиными руками атлантической селедки. Бабушка сидела напротив деда и глядела на него веселыми влюбленными глазами.
— Голдале, а что же ты не ешь?
— Не хочется, Хаим, я целый день хватала то-се…
По лицу деда пробежала тень задумчивости, потом он поднялся, достал из буфета маленькую рюмочку и графинчик, в котором, как знал Левик, у деда всегда хранилась водка.
— Хаим, ну зачем ты это делаешь?
— Голдале, ты накрыла мне такой стол, что я хочу выпить за тебя. Зай гезынд, майне либе вабале!
— Хаим, не пей!
— Голдале, но ведь скоро Пейсах! Нельзя же хранить водку в Пейсах! Что же, выливать ее? Лехаим, майне либе вабале!
И выпил рюмочку. Выражение влюбленности исчезло из бабушкиных глаз. Левик знал, что эта сцена повторяется ежедневно, и бабушка считает деда законченным пьяницей. «Никогда не стану пить водку», — думал мальчик.-«Такая дрянь!». Он вспомнил, как несколько месяцев назад, встречая первый раз в жизни Новый год со взрослыми, по ошибке вместо воды хлебнул водку из дедаврумовского стакана, как эта огненная горечь обожгла рот… Дед Аврум, тот не пьет из маленьких рюмочек…
Под недовольное бабушкино кудахтанье дед все же опрокинул еще пару рюмочек «за киндерлах и киндс киндердлах»…
Наступал вечер. Теперь бабушке пришел черед кормить Левика. Он через силу съел немного бульона, который терпеть не мог, но зато бабушка специально для него поджарила на сковородке кусочек вареной курицы из того же бульона. Вот это была вкуснотень!
Дед ходил по дому, мурлыча какую-то песню «…везут меня жандармы во сибирский, во острог…».
Когда стемнело, пришли гости — сосед Зусь Григорьевич и заготовщик Иосиф Абрамович, живший через двор. Дед достал колоду карт, и они сели играть. Левик в это время на тахте изучал 9-й том Малой Советской энциклопедии на букву «К». Он, всегда, будучи у деда, читал эту книгу и любил ее за бездонность поставляемых знаний. Откуда бы он знал без нее, что такое «Калонг» или «Кабестан», например?
До него доносились разговоры игроков. «Вот, при Маленкове в магазинах было все!» — «А теперь стал этот хозер Хрущев!» — «Мне говорили, что к нам в город скоро приедет Лейзерл и будет выступать на заводе Кагановича!»…
Разговоры время от времени перебивались восклицаниями: «Мелех!», «Некейва!», «Цейлем!». Иногда игроки вдруг переходили на высокие нотки, особенно, дед и Иосиф Абрамович, и Левику казалось, что они вот-вот подерутся. Но до драки не доходило, и кучка мелочи на столе росла…
Бабушка укладывала наглаженное белье в узкую часть двухстворчатого зеркального шифоньера. Уложив слой, она отходила на шаг и любовалась белизной ровных рядов.
Левик читал про академика Курдюмова и чувствовал, что засыпает…
А впереди была еще почти неделя каникул…