Яков Кумок. Часть 2 Искусство

Читаю сборник Якова Кумока «Страна, где берегут следы» (2000) и продолжаю делиться отрывками из него, связанными с Ташкентом. Надо сказать, что книга удивляет жанровым своеобразием. В подзаголовке значится: «Роман. Повести. Рассказы». Однако тексты автора производят впечатление мемуаров: в сносках к некоторым персонажам даны даты их жизни, указана география проживания; текст снабжен фотографиями реальных людей (и одновременно персонажей Кумока), описание флоры и фауны, на фоне которых происходит действие сюжета, также снабжено фотографиями и зарисовками. И это не «хитроумный» прием (в стиле пушкинского Белкина и проч.), это, как я поняла, правдивые сведения и иллюстрации. Наряду с реальными топонимами встречаются вымышленные.
Скорее всего, перед нами синтез вымысла (думаю, его доля минимальна) и реальных воспоминаний, слухов, молвы. А те жанровые обозначения, которые автор вынес в подзаголовок, – некая охранная грамота на случай, если его кто-либо попытается обвинить в неточности, неправдивости. Ведь Ташкент воспоминаний у каждого свой: они, все наши «Ташкенты», и похожи, и не похожи.
Здесь – отрывок о ставшем уже мифологическим базаре Тезиковке, который неожиданно (для меня – а для кого-то, возможно, это уже пройденный этап) «нашел» своих кровных родственников. Рассказ (в сюжете Кумока) принадлежит другу рассказчика-повествователя – Даньке, именем которого и названа повесть – «Данька. Повесть о друге». (Герои поспорили, кто лучше напишет рассказ на тему «нищенка».)   Элеонора Шафранская.

Женщина без имени

В двадцатые годы в побелевших от солнца и пыли одноэтажных азиатских городах много было русских богатых купцов и домовладельцев. Известный в Ташкенте Буханцев имел целую улицу неподалеку от Тезиковых дач.
Буханцев — горячий, юркий мужичок — в двадцатые годы, поставив на прошлом крест, торопливо заканчивал с ним последние счеты. Когда начались аресты, он привел холодных, решительных сотрудников ЧК в лачугу, где пряталась племянница купца Тезикова, в местных советах выхлопотал своей улице имя Дзержинского, треть домов безвозмездно отдал под коммунальные квартиры, а остальные выгодно продал крестьянским детям, потянувшимся в город за неведомой культурной жизнью.
Остаток дней своих Буханцев прожил в одиночестве. И, умирая, говорят, вспоминал красивую племянницу Тезикова, в которую был когда-то влюблен, и горько, не по-стариковски, плакал.

Улица, которую он построил на окраине, теперь затерялась среди других. Она лежала в стороне от магистралей, и в ней мало что изменилось.

Днем тут хозяйничали дети — второе поколение, родившее¬ся в этих домах. Днем можно было увидеть такую картинку:
— Танька! Не беги так! — плаксиво, с мольбой кричит малюсенький карапуз, поспешая за быстроногой девчонкой.
А кони на войне всегда бегом. Понял? — отвечает та.
Или где-нибудь в тени у арыка мирно беседуют двое:
А слон справится со львом?
А ты думал!
— Хоть вот такой как в зоопарке? Все равно справится? И со львицей справится?
А вечерами из коммунальных квартир появлялись женщины и старики — те, кому когда-то Буханцев безвозмездно отдал треть домов. Среди них — народца, в общем-то невзрачного — выделялись ослепший от водки старик Чабалов и Полина Поликарповна, крупная с крестьянскими ухватками женщина, два брата ко¬торой стали знаменитыми учеными и жили теперь в столице. Она гордилась ими, письма их зачитывала вслух всему двору и умилялась тому, что деревенские ребята, выросшие на ее глазах, выбились в большие люди. Теперь у ней самой уже были дети и внуки.
Пятого числа каждого месяца старику Чабалову приносили пенсию. Пять дней после этого он пил, выходил, шатаясь, на улицу и, стоя посреди нее, ругался со всеми: с пацанами, женщинами, с дочерью.
— Иди отцуда, сцука! — кричал он на дочь медным голосом, — пошла отцуда, сцука!
Старшее поколение знало, что умер Буханцев, и обсуждало его смерть. Для детей же смерть эта была безразлична, для них он был просто покойник, каких время от времени провозили по их улице на кладбище.
Буханцев умер 22 июня — в этот же день началась война. А в июле в его дом вселили эвакуированных.
Эвакуированные были такими тихими, словно их пришибло — казалось, оттого, что напуганы бомбежками. Но и через 10 лет после окончания войны они оставались такими же. Полину Поликарповну, женщину с твердым, как у чекиста, взглядом они боялись, слушали уважительно и спешили во всем с ней соглашаться. Чаще других во дворе раздавался ее голос — крикливый и резкий. Так понукают скотину, забирая вечером из стада и загоняя в хлев.
В один из летних знойных дней во двор забрела нищенка. Она была очень стара — ноги волочила слабо и медленно, как на похоронах. И как на похоронах лицо ее было скорбно и опущено вниз. За спиной она держала огромный, перехваченный веревкой, но, видимо, нетяжелый мешок, из которого торчали смычок и коричневый гриф старой скрипки.
Полина Поликарповна смотрела на приближающуюся старуху неодобрительно. В самом деле — повадились тут шастать… В те годы много сирых и убогих бежало от ужасов войны. В глубоком тылу был лозунг: «Все для фронта, все для победы!» — люди работали по две смены, не требуя себе ничего, кроме продовольственных карточек. К беженцам относились двояко: сострадальчески и устало. Но все же первое чувство преобладало. Их приводили со двора, кормили и при красновато-тусклом свете коптилок слушали их рассказы про немцев, бомбежки, свистящие бочки и про то, как хорошо они жили до войны.
— Суп немного прокис — будешь? — крикнула Полина Поликарповна так, как будто давно уже нищенку знала и знала, что она глухая.
Старуха подняла голову и молча и слабо кивнула головой. Глаза у нее слезились. Губы по-прежнему были скорбно сомкнуты. Она сняла мешок и, невесомо сложившись, села.
Ела она молча. Зря Полина Поликарповна ждала, глядя на нее нетерпеливо и ласково, как на дочь. Покончив с супом, посидев еще немного, нищенка спросила тонким, хриплым голосом:
— Переночевать у вас можно?
Полина Поликарповна отвела ее в кладовую на заднем дворе. Там нищенка и поселилась.
Вскоре Полина Поликарповна заметила, что женщина почему-то боится мужчин и боится, чтобы ее не обокрали… О себе она так ничего и не рассказала. Иногда она вдруг посмеивалась, доставала скрипку и начинала играть простенькую мелодию — и все решили, что она тронутая, жалели ее и подкармливали. Никто не знал ее имени. Звали ее просто так: бабушка.
Когда пришел с обходом участковый и поинтересовался, нет ли в доме посторонних, Полина Поликарповна отвела его в сторонку и сказала, что к ней приехала дальняя родственница из оккупированной зоны. Документов при ней нет, утеряны, но она за нее ручается и просит выдать бумагу для оформления паспорта. Участковый попросил отвести его на задний двор, поглядел на нищенку и ничего не сказал. Он давно знал Полину Поликарповну и доверял ей. В городе проживали тысячи беженцев, утративших, когда бежали от немцев, свои документы. На следующий день он принес бумагу, но предупредил, что в десятидневный срок необходимо в паспортном столе оформить дубликат паспорта. Полина Поликарповна согласно кивала головой. Все в округе знали, что участкового забирают на фронт, и его жена с тремя детьми плачет день и ночь…
Наверное, перед уходом он сделал какую-то отметку в милицейской книге, потому что, когда пришел новый участковый, пожилой человек с пороком сердца, которого еще до войны отправили на пенсию, а теперь опять призвали, то он ни о чем не спросил Полину Поликарповну.
Как-то, когда нищенка играла на скрипке, чему-то посмеиваясь и шевеля губами, около нее собрались женщины. Они стояли вокруг и смотрели на нее так, как гуси смотрят на раздавленного колесами товарища — тихо и перебирая лапами.
Была уже осень. Весь небосклон на западе полыхал алым пламенем. И вдруг Полина Поликарповна стала рассказывать соседкам ее историю: из богатой семьи, дочь известного врача, попала в гетто, была заживо похоронена и спасена партизанами. Никто не поинтересовался, откуда у Полины Поликарповны такие сведения. Но все поверили.
А бабушка играла веселую, для крепкого пляса где-нибудь в дорожном кабачке пляску и чему-то светло, как ребенок, улыбалась.
Наконец война закончилась. Часть эвакуированных засобиралась и потянулась в родные места. А те, у кого уже были квартиры, мебель, работа и ничего, кроме горестных воспоминаний, не осталось на родине, прижились в Ташкенте.
Богдановы пристроили к дому Буханцева большую высокую комнату и остеклили террасу. Скабицкие посадили орешину — она уже разрослась и второй год давала по три мешка орехов.
Все оставшиеся что-то тут сделали свое, построили и как бы получили право считать себя законными ташкентцами. Они были сыты, спокойны, сменили стеганки на модные пальто, то одни, то другие привозили в дом — кто холодильник, кто стиральную машину, кто телевизор.
Жизнь наладилась, и благополучие было самым надежным якорем и самым убедительным доводом, чтобы считать Ташкент своей родиной.
Чужеземкой осталась лишь бабушка. Или, как теперь ее называли, бабка. Знакомые, которых у нее теперь было много, дарили ей платья, чулки и туфли. Все это было старое, ненужное, какое теперь уже никто не носил, и вид у бабки оставался по-прежнему неприглядным. Белья на ней не было, потому что хозяйки использовали его как ветошь и ей не дарили.
Когда она шла, как и десять лет назад, безжизненно, нехотя волоча ноги, опустив вниз пепельно-грязное лицо, то со стороны можно было подумать, что у человека безнадежно затянулась эвакуация, что она забыла, что она беженка, где-то позади у нее есть родина, и родина эта удаляется от нее все дальше. Никому в голову не приходило остановить ее, спросить, куда идет и что ищет, и повернуть ее обратно. Люди, никогда не любившие вспоминать плохое, при виде бабки только удивлялись, как это она до сих пор ходит, и если кто-то умирал на улице, говорили:
— Надо же. Ему бы жить да жить. Вот ведь бабка — в чем только душа держится? И терпит же ее Бог на земле.
— Не говорите. Добрые люди умирают, а такие вот живут. И еще удивлялись, почему она сама себе не желает смерти — ведь жизнь у нее незавидная…
На скрипке она уже не играла. Ее украли мальчишки. И хотя и сейчас бабка, как бывало, улыбалась просветленно, все почему-то забыли думать, что она помешанная. В ее манерах, в характере появилось спокойствие, как у всех после войны. И, кроме того, она нашла себе денежную работу — у знакомых санитарок покупала женский волос, плела косы и продавала их тем, кто хотел стать красивее, чем есть. Теперь лишь изредка, если новый человек на улице спрашивал, кто она, неуверенно говорили:
— Она давно у нас, еще с войны. Вроде как немного слабоумная… Работает, не побирается, молодец…
Бабке нравилось, если ее не считали нищенкой. И если она просила у соседей картофеля или чая, то, видимо, считала себя просто нахлебницей, какие были в дворянских семьях, а, значит, позора в этом не было.
Полина Поликарповна, ее первый покровитель, к этому времени совсем поседела. Но старухой себя не считала, говорила, что она просто пожилая женщина. Щеки ее округлились и порозовели, глаза живо блестели, и вся она, крепкая, энергичная, громогласная являла собой законченное счастье. Она засадила весь двор виноградником, в углу поставила русскую печь. В Ташкенте русские печи нередко ставили под открытым небом. И это было для нее как последнее излишество, без которого можно бы и обойтись, но о котором она не переставала мечтать все эти голодные тридцатые и тяжелые военные сороковые годы, как о возвращении к жизни порядочной, по-крестьянски спокойной, солидной — со своим вином и своими куличами на пасху.
В глубине души она подумывала, как бы от бабки отделаться — стыдно иметь в хорошем доме нищенку. Но бабка неожиданно стала ей платить — немного, но все же — и Полина Поликарповна разговор с ней отложила. Правда, она теперь редко отдавала ей остатки пищи и даже чай давала не всегда.
Приближалась пасха. Во дворе жили неверующие. Но с уходом на пенсии, женщины стали красить яички, печь куличи, знали, когда и какие бывают церковные праздники и спорили друг с другом о датах.
Так было и теперь. Во дворе заметны были праздничные приготовления. Хозяйки по очереди занимали печь и угощали друг друга своими изделиями. Хвалили тесто и расспрашивали друг дружку как такое можно приготовить.
Полина Поликарповна пекла последней. Она сидела на скамейке против печи и рассматривала заслонку, словно ожидая там что-то увидеть.
— Бабулька, — сказал восьмилетний внук ее, — ты, похоже как кино смотришь в телевизоре.
Полина Поликарповна вся залоснилась и начала было по привычке что-то длинно рассказывать: «А как же?..» — но тут увидела бабку.
Сухая, маленькая, неопрятная, она приближалась, как убогое привидение. Слезливые глаза ее заискивающе мигали. Она что-то сказала, но, кроме хрипоты, ничего нельзя было разобрать — голос у нее уже пропадал.
Чаю… — повторила она. — Можно?
А банка где? Помнишь, я тебе банку давала?
Старуха опустила глаза – повторять просьбу ей не хотелось, а отказа она не ожидала, и теперь ей было неловко.
— Есть у меня. Потом принесу вам.
Полина Поликарповна любила людей проучать. Глядя на бабку, ставшую от неловкости совсем жалкой, она наставляла:
Вот принеси — тогда и налью.
Но через минуту она смягчилась:
Ладно. В кружку налью. Только банку принеси.
Бабка была уже совсем плоха. От нее дурно пахло, она постанывала — незаметно для себя и раздражая окружающих, говорила хрипло, неотчетливо и тихо — как с того света, и слабо слышала — ей нужно было кричать как на тот свет.
Когда она села пить чай, так некстати — среди празднично-суетливого двора, напоминая собой о немощной старости, нищете и одиночестве, хозяйки почувствовали себя перед ней виноватыми.
Подошла к ней Богданова и, подавая кулич, сказала нарочито грубо:
На! Богу помолись!
А? — вырвалось из ссохшихся старческих недр.
Богу помолись! Кушай и Богу помолись!
Подошла старушка — мать Скабицкой — тоже глухая и похожая на нее. Дала ей пирогов, глядя на нее добро и сочувственно — как на обреченную. Бабка растроганно улыбнулась.
— Чтобы и в следующем году… — со вздохом произнесла она, наверное, думая сказать, чтобы обе они дожили до следующей пасхи. Но голос ее затерялся где-то в ослабевших легких, а старушка Скабицкая была глухая и потому все равно ничего бы не расслышала.
Полина Поликарповна наблюдала, сидя у русской печки. Она вдруг вспомнила, как отказывала ей в чае, как вылила давеча остаток супа в помойную яму — и ей стало стыдно. Когда все разошлись, она подлила бабке чаю и посоветовала:
— Ты завтра к церкви иди. Знаешь, наберешь сколько?
— Ну… я к этому не привыкла, — недовольно возразила бабка.
Полина Поликарповна на миг задумалась, не зная, осерчать или удивиться ее недовольству и стыдливости. Потом заговорила длинно, горячо, убеждающе:
— Дура! В этом стыда нет. Кто не может сам приготовить — туда идет. Знаешь, какие молодые сидят там? А ты чего — старая. Тебе всякий подаст!
Долго вынимала куличи, молчала.
Ну? Налить еще?
Нет, спасибо. Я сижу, отдохнуть хочу, — и вдруг мечтательно произнесла:
У меня работа есть! А к церкви я не могу. Раз, знаете, случайно проходила мимо, а меня догнали и подали. А я стою, благодарю и отказываюсь. Не могла.
Нет, надо было брать. Такой старый закон. Нельзя людей обижать.
Лицо у бабки было довольное. Ей было приятно, что она не попрошайка. Вот ее убеждают: иди, проси, — а она: нет, пропаду, а нищей не стану.
После обеда она сидела на крыльце и работала — выбирала из мешка светлые волосы, расчесывала их и сплетала. Полина Поликарповна куда-то ушла. Во дворе стояла редкая тишина.
Светлые волосы кончились, и бабка пошла в кладовую набрать подходящих по цвету, а когда вернулась, поспешая, как могла, чувствуя что-то недоброе, подошла к крыльцу и подняла глаза, то увидела красивое холодное лицо старшей внучки Полины Поликарповны — Эли. Она была студенткой-медичкой, сегодня поругалась с парнем, к тому же получила «два» — все ей казалось немилым, раздражало ее. На бабку она глянула с ненавистью.
— Сюда не ходите! Здесь больше не сидите! Я не разрешаю вам! Понятно?
Бабка стояла неподвижно и моргала странно и обреченно.
В баню еще не ходили? Около вас вонь, стоять нельзя. Вы почему никогда в баню не ходите?
Я в кладовке… из тазика…
Тазика! До бани пять минут хода!
Платье… — хрипло выдавила бабка.
Что, если мы платья не дадим, значит, в баню не пойдете?
Эля повернулась и ушла в комнату. Бабка глядела ей в спину — сильную гладкую спину совсем еще юной девушки. Потом вдруг торопливо, как утопающий за соломинку, хрипло спросила:
Полина Поликарповна еще не пришла?
Нет! — это было сказано так, что даже глухая старушка Скабицкая расслышала и вздрогнула.
Некоторое время бабка продолжала стоять. Потом собрала волосы на ступеньках, сложила в мешок и отнесла в кладовую. Потом пошла со двора.
Вечером она не пришла. Утром Полина Поликарповна заглянула в кладовую. Вся она была завалена женским волосом. Он лежал клубами и прядями, был вдавлен в землю, заполнял углы и устилал лежанку, похожую на логово зверя. И тогда она, испытывая отвращение, ругаясь и вынося его вон, впервые подумала, что это очень плохо — носить косы из волос женщин, которых, быть может, уже давно нет в живых. Она сгребла все в кучу и подожгла. Потом зашла в дом, приказала Эле выплести косы и бросила их в костер.
Женский волос горел хорошо — потрескивал, вспыхивал, шипел. Только запах был неприятный — как в крематории. Бывшие беженцы невольно вспоминали Освенцим, Майданек и плотно закрывали окна и двери.
Через два дня пришел участковый и сказал, что бабка умерла на улице:
— Шла и упала. Сердце остановилось. Легкая смерть, — добавил он, словно такой смерти можно было завидовать.
Теперь на улице Буханцева не осталось убогоньких. О бабке скоро забыли.
Месяца через два Эля, сдавая экзамен по анатомии и уверенно препарируя «свой» труп, заметила на соседнем столе бабку. Эля не могла не подойти и впервые увидела ее тело — оно было зеленым от наколок. Все тело — живот, грудь, бедра — были разрисованы! На левой руке была выколота такая надпись: «Пашка — гад, я тебя найду». Там же чуть повыше: «Смерть тому, кто меня не любит». Студенты зачеркнули химическим карандашом «не любит» и написали сверху: «препарирует». А на правой руке — крупная четкая надпись: «Лиза Тезикова».
На Элином лице обозначились испуг и растерянность. Это заметил профессор, уже кончавший ее экзаменовать, И неожи¬анно задал последний вопрос:
— Быстро: какая фация работает? Какие мышцы?
Эля схватилась за (неразб. Я.К.), словно желая так удержать сократившиеся мышцы и вспомнить, но вспомнить уже ничего не могла. Профессор вернул ей зачетку.
Недостатки рассказа заметны (как и достоинства). Характеры разработаны быть может, недостаточно, переходы от сцены к сцене местами неуклюжи. Да и стилистические огрехи — у Покудина вообще-то редкие — присутствуют. Написав его к условленному сроку (то есть за неделю), автор, видно, больше к нему не возвращался. Концовка неожиданна (наколки, свидетельство «приблатненности» несчастной купеческой дочери в лагере или ссылке) и возвращает к главной теме. И тут — самое важное! «Женщина без имени» едва ли не первая в советской литературе попытка осветить (или хотя бы коснуться) запретной лагерной темы! Задолго до Солженицына и Шаламова.
Покудин проводит ее чисто: Буханцев, умирая, «плакал не по-стариковски», а бедная Лиза, им преданная, — эта вечная скиталица в русской прозе — померла легко, на зависть соседям.
Вот и весь сказ.