И ещё Яков Кумок. Часть 3 Искусство

И еще Яков Кумок, и еще о Тезиковке

(Хочу обратить внимание читателей, что, текст, выделенный курсивом, по сюжету повести относится к писаниям Даньки Покудина – друга рассказчика. Эти обрывочные фразы сохранились в блокнотах погибшего друга, а рассказчик их комментирует воспоминаниями их общей жизни.
И еще: в Сети буквально все приписывают авторство фразы «На Тезиковке можно было купить все» Солженицыну, а именно «Раковому корпусу». Вот и у Я. Кумока тоже. А я специально искала – не нашла. Вот и гадаю. Только что написала одной очень знатной даме – самому большому знатоку Солженицына – может, внесет ясность. – Э.Ш.)

Тезиковка. Или Тезикова дача. О, это целый мир! Хотя околотка такого на карте не сыщешь. Но каждый ташкентец знал, что такое Тезиковка и где она. Может, и ее уже нет? И теперь это уже мир нашего детства? Сохранившийся в памяти старожилов?
Впрочем, ошибаюсь! Тезиковка в литературе запечатлена. Взять “Раковый корпус” Солженицына, герой которого что-то то ли покупает, то ли продает на Тезиковке. Да и я, азм грешный и недостойный, о Тезиковке писал в “Михоэлсе”…

Данька уверяет, что название пошло от купца Тезикова, который дачу тут построил. Не знаю. В мое детство это было предместье, расположенное по берегам Салара и железнодорожной ветки. Жили тут выселенцы и переселенцы с Украины и Предуралья; они построили дома из необожженного кирпича (кто побогаче из обожженного, или, по-местному, “красного”) и посадили вишневые сады. По весне они буйно цвели. По гладким стволам стекали капли смолы. Мы, мальчишки, собирали ее и жевали, как нынешние какой-нибудь “Дирол без сахара” – совершеннейшую гадость по сравнению с нашей жвачкой. Вишню, как и урюк, сушили, рассыпая на саманных крышах. Вишню закладывали в четверти – огромные бутыли толстого зеленого стекла. К Новому году поспевала настойка. Когда ее выпивали, то сморщенные ягоды вытряхивали на снег, чтобы ее жевали куры и жамкали поросята, которые тут водились в каждом дворе. Те подбирали все до последней ягодки! И потом носились от забора к забору, бессвязно рыгая и покачиваясь. От них несло вишней, жмыхом и алкоголем.
Целый квартал домов – между веткой железной дороги и Парком железнодорожников –занимали персы. Были ли это настоящие персы или всего-навсего армяне – неизвестно. Говорили они на гортанном языке, имели многодетные семьи и были чрезвычайно падки до русских женщин. Точнее, блондинок. Заходить им туда, не то что в сумерки – ясным днем было опасно. Их похищали и уводили в укромные уголки Парка железнодорожников. Все «персы» от 16 до 65 лет периодически угождали в тюрьму. Их возвращение шумно праздновалось всем кварталом. Даже в нашем классе – в восьмом или девятом – учился Вовка Гиголов, угрюмый горбоносый мальчик с цепкими и страшноватыми глазами, уже познавший камеру и колонию! С ним никто не дружил и не ссорился. Некоторые старались подольститься к нему.

Но я не хочу опять отвлекаться и ограничусь одним только замечанием: «Ну, чистый Стамбул!».
Главной же достопримечательностью Тезиковки была фантастическая барахолка! Сюда съезжались для совершения миллионопалых (поскольку, из рук в руки) актов купли-продажи барыги со всей Средней Азии. А также самарское жулье, красноярские карманники и карточные шулера из Санкт-Петербурга. Или, как нынче шутят с большой долей правды: Санкт-Ленин-бурга. Здесь можно было купить все. От махорки в граненых стаканах по пятьдесят копеек и рублю до мотоциклов «Харлей-Дэвидсон», поставленных в армию по ленд-лизу.

Соблазнительно обозреть предметы, служившие товаром: они более говорят о времени, нежели воспоминания. Но, во-первых, это опять-таки увлекло бы в сторону, во-вторых, какое-никакое перечисление я все-таки уже представил в «Михоэлсе». Наша школа занимала особнячок на улице Першина, а улица концом упиралась в Тезиковку. Десять минут ходьбы. Там всегда кишела толпа. В ней бродили цыганки с картами, раскидывали грязные платы наперсточники, катили визжащие тележки на подшипниках инвалиды. Некоторые были не только без рук, но и без ног, и их толкали в спины пьяные женщины. Бывшие майоры великой армии Победы. Они пили без просыпу, матерились охрипшими голосами, а те, у кого сохранилась хотя бы рука, ловко пыряли ножами – и без лишних рассуждений. Никто и ничто им был не страшен.

Внезапно они исчезли, и без безобразных этих обрубков, никогда не просивших подаяния, обеднела толпа. Что-то было утрачено. Это было необъяснимо, как необъяснимо было их исчезновение. Через много лет мы узнали, что их всех похватали и увезли на остров Валаам в Белом, кажется, море. Умирать подальше от глаз возбужденного народа, за который они бились и умирали. Бесшумная операция по изъятию обрубков была проведена так же слаженно, как незадолго до этого переселение народов Крыма и Кавказа в Сибирь и к нам сюда, в Среднюю Азию. Представить только: сотни тысяч людей из деревень и городов, раскиданных на тысячи километров, были загнаны в машины, а из них перегружены в теплушки и увезены – за одни сутки! Вот это работа! А тут – обрубки. Да их покидали, как бревна, в грузовики, и все дела.

Чеченцев мы встречали в колхозах, когда нас привозили туда по осени собирать хлопок. Но это опять-таки особая тема!

В толпе легче укрыться, и потому, сбегая с уроков, мы драпали на Тезиковку, и на всю жизнь, конечно, запомнили спекулянтов и воров, и старушек, выносивших обменять на буханку хлеба серебряный подсвечник или подвенечную фату, хранимую под нафталином в заветном сундучке.
Вдоволь потолкавшись в толпе, мы спускались к Салару на скотный рынок. Здесь торговали лошадьми, безразлично жевавшими что-то в торбе; ишаками, от скуки принимавшимися реветь, и в это время у них упруго распрямлялся и плавно раскачивался неописуемых размеров член, который мы, мальчишки, внимательно рассматривали; торговали здесь козами и баранами, сбивавшимися от страха в кружок головами к центру… пахло мочой и прелым сеном, и расхаживали, распахнув халаты на смоляной груди, чабаны. Они помахивали и постукивали об ладонь камчами. Плетьми, значит. Кривые ножи висели у них на поясах. Или оттопыривали голенища сапог.

Тезиковка ну просто не могла не попасть в Данькин рассказ.

С мая по октябрь на небе не появлялось ни облачка. Светило в положенный час восходило и покидало небосвод. Горожанам не приходило в голову спрашивать, а какой нынче прогноз. В смысле погоды. Погода всегда ясная и солнечная. Интерес мог быть проявлен только к термометру. Наберет он 38, 40 или больше. Летом близость пустыни была очевидна. Город стоит на лессовых толщах. Они так называемого эолового происхождения. То есть ветром надуты за мириады лет. Ветер и сейчас доносил до нас непередаваемый аромат раскаленного пространства.
«День знойный, – записывал Покудин. – Палящее солнце залило город. Даже в тени умудрилось расплескать жаркие пятна – ажурные и как пятаки, только побольше».

Лессовая пыль под солнцем раскалялась так, что в нее больно было ступить. В детстве мы, конечно, все лето бегали босяком. Зато пыль обладала целебными свойствами и превосходно затягивала раны. Мы посыпали ею царапины, и они не нагнаивались.
Но в конце пятидесятых годов улицы заковали в асфальт, и они утратили связь с пустыней. По асфальту не бегали ящерицы и лягушки. Змеи, ранее жившие в садах, покинули город. На мостовые оседал дым из заводских труб. Они источали чадный канцерогенный дух. Высокие дома, поставленные в центре города, заслонили вид на Чимганский хребет.

Асфальтирование, этой работой занимались греки, вызвало у населения ажиотаж.
«В городе уже заасфальтировали многие улицы. Женщина часто спрашивала:
– Нашу-то когда будут? Магистральная – а столько грязи.
И вот за ночь ее покрыли асфальтом. Женщина целую неделю ходила не по тротуару, и выражение лица было гордое, будто купила корову».
Все лето горожане тщетно мечтают о дождике. Он выпадал в октябре.

Первый дождь, как первое свидание.

«За окном дождь хлестал и приплясывал на отмытых камнях. А по крыше сыпал беспрерывно и дружно».
«Пасмурное дождящее небо вечером светлое – заполненный водою воздух переносит ввысь зарево огней большого города».
Дождь в Ташкенте, как в тропиках, это заполненный водою воздух.
«В холодный осенний вечер лампочки на столбах были похожи на пушистых золотых ежей и еще больше подчеркивали прохладу. А на асфальт падали тени больших — сказочно больших листьев, неестественно больших».
А весенний ливень шумит совсем по-другому!
«На асфальте кипели фонтанчики, ходила по улицам, по скверу косая холодная кисея дождя.
Дождь стегал, колыхающейся мокрой холодной простыней окутывал тех, кто перебежками двигался.
На блестящем панцире асфальта с силой дробились бесчисленные стеклянные нити, поднимая матовую пыль. Она лежала над плитами туманным слоем. Было весело».

Еще бы не весело!

Весело на душе может стать даже от того, что удалось хорошо описать дождь!
Но больше, как известно, мы любили Ташкент зимний…
«Видны освещенные фары, в которые полого летят освещенные снежинки. Полого и стремительно, как пули».
«Луна в конце декабря – плоский белый диск – как будто вырезана из картона и раскалена (или из кусочка теста размером с пятак – и раскалили) – катит быстро среди туч – они с пробелами, и тонкий слой». «Белыми искрами сыпал снег. Слякоть. Сыро. Перекресток у базара рано опустел. В свете фонарей видны черные силуэты запоздавших прохожих. Сторожа в капюшонах кажутся ку-клукс-клановцами».
Капюшонами зачастую служили одетые на голову острым углом кверху мешки. Сторожа действительно становились похожи на средневековых инквизиторов – или палачей.
«Мокрый снег облепил ветви. Улица стала светлей – фонари отражались снегом. Ветки стали такими круглыми – словно оленьи рога».
«Белая пряжа проводов».
Это когда под темным облаком провисают опушенные инеем провода. Пряжа эта вытягивала свистящую устойчивую тишину зябкого воздуха.
Тишину, в которой утопали шипение автомобильных шин и голоса.
Вот мы и снова с Данькой совершили прогулки по городу летом, осенью, зимой и весной.

(Кумок Я. Страна, где берегут следы: Роман. Повести. Рассказы. М.: Когелет, 2000. С. 315–320.)