Яков Кумок. Часть 1 Искусство
Пишет Элеонора Шафранская.
Недавно открыла для себя нового писателя – старого (в прошлом) ташкентца. Это Яков Кумок. Погуглив, поняла, что новый-то он для меня. А в реальности – известная, публичная, многогранная личность. Но, может, есть и такие, как я… Потому было бы неплохо пополнить ряды ташкентцев – пишущих, знатных. В частности, Яков Кумок – автор текстов в жанре «ЖЗЛ», опубликованных в той же серии, все о людях ученых, исследователях: Евграф Федоров, Губкин, Карпинский. Яков Кумок также известный интерпретатор текста Библии (в соавторстве с Эрнстом Неизвестным) – в Сети информации об этом много. Здесь небольшой отрывок из повести, конечно, о Ташкенте – той поры, которую большинство участников сайта вряд ли уже и помнит.
Отрывок из повести Якова Кумока (или Кумка? – по-разному пишут) «Данька: Повесть о друге»
Мы не открыли друг другу блокноты. Оказалось, что занесенное туда, слишком интимно.
На моем столе ворохом раскиданы Данькины блокноты.
Самое смешное, что я не могу вспомнить, как мы все-таки, черт подери, встретились. Бывший геолог и бывший моряк. Ну я-то еще вернусь в «поле» (так называют геологический объект), а он в море никогда. Вполне правдоподобно предположить, что едва поздоровавшись, Данька угрюмо спросил:
— Ты читал такого-то? Хорошие рассказы!
И через минуту мы яростно заспорили о достоинствах ново¬модного такого-то. И расстались взбешенные, а на другой день он пришел ко мне, или я к нему, и мы хотели продолжить спор, но заговорили совсем о другом, только не о девочках, потому что нецеломудренные разговоры на сей предмет вызы¬вали у него гримасу отвращения.
Однако полно мне болтать, примусь-ка, наконец, за то, ради чего и затеял повесть. Я не хочу написать о нем, а хочу, чтобы он сам о себе рассказал. Это единственная возможность возродить его голос, который при жизни не был услышан. Итак… Я разложил блокноты по хронологии… И вот, что с удивлением обнаружил… «Я вернулся в мой город, знакомый до слез…» (впрочем, Мандельштам еще был под запретом). Он вернулся в город, который даже нам, еще не видавшим столиц, казался провинциальным, да и был таковым: захудалым, пыльным, и этот город, родной «до прожилок», поразил Даньку после разлуки с ним — размерами! Наверное, по сравнению с военными базами, где он обретался, да и с Таллинном, который в те годы еще оставался небольшим средневековым «штадтом».
«Ташкент — город, в котором можно услышать и песни греков, и пляски русских, и свадебный выезд узбеков… многонациональный город. Как Стамбул. Большой город».
Не знаю, когда он в Стамбуле успел побывать — не на подлодке же приплыл! Может быть, на учебном паруснике? Курсантов посылали на практику? Но это он верно подметил! Идешь, бывало, по улице, все равно в центре или на окраине, и вдруг оглушает напряженный, диковатый, веселый рев карная, перебиваемый шаровидной дробью бубен и горловыми воплями, как на стадионе после гола. И мимо проносится полуторка с орущими мужчинами в халатах и тюбетейках, с воздетыми кверху руками, а следом еще одна, а за ними, сильно поотстав, плетется арба с музыкантами.
«Свадебный выезд» — это или оповещение горожан о брачном торжестве, или торжественный провоз жениха по улицам. Гости в доме невесты иногда часами ждут, когда он натешится молодецкой ездой.
А на завалинках, на крылечках, мимо которых чешут разря¬женные машины, сидят бабы в платочках, лузгают семечки и подпевают гармонисту. Ну чисто в Рязани где-нибудь! Плевание семечной шелухой — это тоже поразило отставного офицера.
«Семечки… продают около кинотеатров, часто на людных перекрестках. Нередко можно увидеть людей (женщин — чаще, даже хорошо одетых), плюющих шелуху прямо перед собой».
Греков тогда выпустили из резервации и дозволили поступать в институты и устраиваться на работу по специальности. А до этого место им было на стройках и дорожных работах под всепрожигающим солнцем, которого они почему-то не боялись и подставляли ему обнаженные спины. Греки появились лет де¬сять назад, еще в сталинскую эпоху, их вывезли из Пиренеев после разгрома коммунистической армии. Они были греческими коммунистами, которые потерпели поражение, — но все это было окутано тайной! Общение с ними было запрещено; они жили в охраняемых зонах. Русскому языку их не обучали. Из них, кажется, вербовали добровольцев и переправляли обратно в Грецию, где сколачивались партизанские отряды. Но это было еще большим секретом! Мы вообще жили в сплошных секретах, и лучше было никого ни о чем не расспрашивать.
Теперь греков выпустили на улицы (после бунта в резервации — по слухам! Разумеется, по слухам) — и как же мы были Разочарованы! Мы же в школе проходили Грецию. Мы же любовались венерами. Какие венеры? — узколобые, бранчливые, плечис¬тые с короткими ногами и мещанской походкой — с выворотом ступней, вразвалку. К тому же они не желали с нами знакомиться! Мужчины — мужчины другое дело. Курчавоволосые, высокие они носили клетчатые рубашки, какими в местных магазинах еще не торговали, и со вкусом курили дешевые сигареты. Рубашки перед работой они снимали и, укладывая асфальт, пели грустные песни с забубёнными мотивами. При желании в них можно было расслышать плеск волны и шелест прибрежной гальки.
Корейцы — вот кого еще надо вспомнить. Они тоже есть в Данькиных блокнотах. Их не отделяли от нас и не охраняли — за исключением того времени, когда в закрытых эшелонах везли с Дальнего Востока в Голодную степь. Где и высадили посреди пустой равнины. Это было еще до войны, и с тех пор они понастроили немало добротных поселков и разбили плантации риса и кукурузы, с которых собирали отменные урожаи. Мы о них мало чего знали просто-напросто потому, что им запрещали торговать в городе. При Хруще запрет был снят, и ароматическая радуга города обогатилась необыкновенным запахом!
Это был тяжеловатый забористый запах корейских солений и маринадов. Их всегда называли с прибавлением «корейский». Корейская капуста. Корейская морковка. Корейские баклажаны. Запахи реяли над Ташкентом. Их еще не забил бензинный чад. Тезиковка, наш родной район, об этом ниже, пропахла острым запахом конской мочи и базарного шашлыка. То был дешевый народный шашлык по двадцать копеек за палку, и совсем другой запах издавал благородного томления шашлык, который подавался в чайханах на Беш-Агаче и по-над Анхором. Анхор это канал, пересекавший город. Осенью вода в нем густела, замедляла свой бег и несла, не смачивая их, сухие листья.
А Салар, грязная речушка, усеянная по берегам бедняцкими саманными лачужками, провонял тиной, раздутыми трупами утонувших ишаков и помоями, которые жители выплескивали в воду. В парке напротив стадиона «Спартак» варили —понятно, что на воздухе и в трехведерных казанах — отменный плов (запах настоящего плова не поддается описанию), а в Старом городе жарили рыбу. Запах жареной в кипящем масле, как это делают узбеки, окуневой тушки, также неописуем.
Мы всерьез намеревались составить обонятельную карту Ташкента и завязать сюжеты будущих новелл на запахах.
А в октябре и ноябре над городом висела терпкая мгла и его пронизывал едкий раздирающий ноздри и горло дым от горящих листьев. Это дворники сметали в кучи, вернее бы сказать, маньчжурские сопки, опавшие листья и поджигали их. Иначе пал завалил бы дома с крышами. Листьев опадало большие ты¬сячи тонн. Разве это не могло стать сюжетом рассказа? Любов¬ного, фантастического, приключенческого? Жизнь создана для описаний. Иного предназначения она не имеет.
Итак, друзья встретились, и перед ними раскинулся город, большой и таинственный, как Стамбул. Он ждал нас. Мы были уверены, что достойно в литературе его еще никто не представил. Однако я решусь напомнить (и тут скрыт прием, который мы тогда изучали и название которого я предоставляю вспом¬нить читателю), рискну напомнить, что больше мы любили его — зимой.
«Идет мелкий снег (моросит снег). Снежинки и тучи отражают огни города, оттого небо подобно отражателю. Этот свет чувствителен — как во время салюта, от огней фейерверка».
Бывало, что сеял моросящий снег (не только крупный падал), и Данька это подметил.
С крыш кибиток и с бельевых веревок во дворах свисали прозрачные сосульки. Мы обламывали их и потребляли в согла¬сии с названием. Сосали. Называли мороженым. Несомненно, они были вкуснее.
Моряк в горах
Трамвай петлял по переулкам, где с трудом могли разъехаться две арбы. Не то, что машины! По обочинам, а то и попе¬рек текли арыки, из которых старики пили воду, зачерпывая ладонью, и ополаскивали бороды, прежде чем совершить намаз. Прямо на улице, если заставал там час молитвы. Расстилался на земле кушак; отбив положенное количество поклонов, его опять сворачивали и повязывали на поясе.
Внутренняя сосредоточенность и совершенная отрешенность от окружающего в этот момент вызывали невольное уважение. Хотя сама молитва — лишь насмешку. Так уж мы были воспитаны.
В центре города можно было увидеть караван верблюдов, груженных тюками с хлопком. Погонщик, заметив, что животные Устали, а до хлопзавода еще далеко, мог запросто остановить их и посадить прямо посреди мостовой. Верблюды сидели, подогнув ноги под расползшиеся брюха, мотали мордами и жевали жвачку. Набирались сил.
А вокруг шумели сады. Вишневые, яблоневые, урюковые. Многие из них были посажены переселенцами с Украины. Они знали толк в садоводстве. Переселенцами не по своей воле — но это тоже, простите, было окутано тайной. Никто из них ни за что не признал бы себя кулаком или середняком. (Да, поди, и не были ими. А если б и были, в чем их вина?) Во дворах, что обступали площадь Ленина (главная площадь в городе всегда носила это имя), были разбиты виноградники. Можно было зайти и сорвать кисточку. Это был «тот Ташкент — до землетрясения», как, вздыхая, вспоминали потом старожилы.
В нем были школы, университет, оперный театр и несколько драматических, памятник Сталину и авиационный завод, в начале войны эвакуированный с Украины и оставшийся здесь после нее. Но не было широких улиц и проспектов, по которым свободно могли бы катить автомобили; и воздух, повторюсь, еще не был ими отравлен. Для того, чтобы прорубить магистрали, пришлось бы снести огромное количество мазанок; власти вряд ли бы на это решились. Неожиданно помог случай. В 1966 году ранним, кажется, весенним утром их разрушило землетрясение. Оставалось только убрать развалины и на пустом месте разбить современную планировку.
Довольно скоро вырос новый Ташкент. Он мало напоминал старый. Я уже не жил в нем. А Данька вообще не жил. Мы бы не были в долгу перед этим городом. Но оставался долг перед детством. И всегдашний долг перед памятью.
«Греки появились лет де¬сять назад, еще в сталинскую эпоху, их вывезли из Пиренеев после…»- цитата из текста. Наверное все-таки «…из Балкан…», а в остальном без замечаний. Сочно и интересно. Марк
mark[Цитировать]
точно — Балканы… но исправлять авторский текст пока не буду
barbaris[Цитировать]
Мне кажется, должно быть «… из Пирея». Оно и грамматически правильнее.
Pavel[Цитировать]
84 авиационный завод был эвакуирован из подмосковного города Химки. Там до последнего времени сохраняли довоенные ворота с этим номером
Мих.Мачула[Цитировать]