Избранные места из медицинской карты полковника Ядыкова, часть 1 Искусство

Автор Александр Бизяк
Рассказ

Учитель, перед именем твоим позволь смиренно преклонить колени…

Много лет тому назад, когда я учился на филфаке Ташкентского университета, эти строки великого поэта я непременно относил к полковнику Ядыкову. И не было мне никакого дела до разночинца Добролюбова в придачу с демократом Чернышевским. Видал я их у смертного одра чахоточного критика. Да простит меня Белинский.
Я и сейчас продолжаю утверждать: стихи посвящены Ядыкову!
Ядыков – вот единственный учитель, перед которым мы, действительно, по шесть часов в неделю смиренно преклоняли сбитые колени. То левое, то правое, то оба сразу. Бросались навзничь. Заваливались на спину. Ползли на брюхе. Локтями упирались в землю. Переворачивались на бок, прижав к себе учебный карабин. Кубарем скатывались с горки. Матерясь, карабкались наверх. Вскакивали. Принимали стойку «смирно». Орали ненавистное «Ура!»…
Выслушивали легендарные ядыковские перлы:
– Отставить! Ты не на колене перед барышней стоишь, а выполняешь прием стрельбы. Вместо карабина ты мне еще букет фиалок протяни!
Ползущему по земле студенту кричал фальцетом:
– Елозишь, как на бабе! Да еще сопишь! Повторить сначала! По-пластунски! Задницу не задирай! Вторую дырку живо продырявят.

Налево и направо клеил ярлыки: «Сопля на шквалистом ветру», «Шнурок от старого ботинка», «Глиста в томатном соусе», «Гипотенуза в маринаде», «Сперматозоида ушастая», «Таракан горбатый»… Богатством словарного запаса полковник мог дать фору Далю, Ожегову и Ушакову вместе взятым.
– Студент Корзун, ко мне! Совесть у тебя имеется?
– Так точно, товарищ полковник.
– Где она, не вижу?! – орал Ядыков и обхлопывал студента по карманам брюк и пиджака, лез ему за пазуху. – Куда ты ее спрятал?
Боясь щекотки, студент заливчато повизгивал.
– И в какой гнилой капусте нашли тебя родители?! – витийствовал Ядыков.- И какой придурок-аист тебя подбросил?! Не мужик, а сиська в лифчике!
Ядыкова мы люто ненавидели и в то же время тихо обожали.
Меня часто упрекают: «Как же так? Ты, филолог, никогда не вспомнишь добрым словом своих учителей».
А ведь действительно, какие были имена на факультете! На кафедре литературы Григорьев и Кременцов. Языковеды Коляда, Бурдин и Киссен. Латинисты Венедиктов и Горяинов… Московская передовая профессура, обязанная поднимать в Ташкенте молодую узбекскую науку.
Всё это так. Но память терзают иные имена. И до сих пор всплывают по ночам «мальчики кровавые в глазах».
Вот где был венок блистательных имен! Полковник Зуб, подполковники Халява и Могильный, майоры Запрягаев, Сметанка и Зверко, капитан хохол-антисемит Маца, яйцеголовый ящер со скальпированным черепом замполит полковник Волосатов…
Но вне всякой конкуренции, конечно, был Ядыков!

Тогда, сразу после зачисления, не приступив к учебе, мы были угнаны на хлопок. В Ташкент вернулись поздней осенью.
Первый день занятий не забуду никогда. Был вторник 15-го ноября.
Впервые мы вошли в аудиторию. Расселись. Ждали педагога. Гадали, кто войдет: Кременцов, Киссен, Венедиктов? А вдруг пожалует сам Решетов, членкор узбекской Академии наук?!
Педагог запаздывал. Нервозность нарастала. Кто-то выглянул за дверь. Наконец крикнули:
– Идет!
Мы замерли.
Педагог оказался в широких темно-синих галифе. В гимнастерке, туго перехваченной ремнем и портупеей. В начищенных до блеска сапогах. На плечах – полковничьи погоны, на боку – полевая сумка. Грудь богато инкрустирована орденами и медалями. Для полного комплекта не хватало лишь бинокля.
Мы решили, что субъект ошибся дверью. Но не тут-то было. Гарцующей походкой, точно лихой кавалерист в седле, субъект уверенно направился к доске.
Деловито спешился. Швырнул на стол фуражку, полевую сумку, одернул гимнастерку, подтянул ремень.
Насторожило несоответствие в его портрете. При высоком офицерском чине – простецкое солдатское лицо, незатейливый сержантский чубчик и по-ефрейторски подбритые виски. Вот и все, пожалуй, внешние черты.
Разве что глаза… Простите за бестактную гипотезу, но его печальные глаза выдавали в нем страдальца, измученного застарелым геморроем. Поверьте, я знаю, что говорю. Такие же глаза, полные выстраданной боли, я видел только у моего соседа Виктора, шофера – дальнобойщика.
Но если случай с Виктором был научно объясним (дальнобойщик превратился в геморройщика благодаря своей профессии), то наличие болезни у полковника Советской армии ставило в тупик.
Впоследствии мою гипотезу подтвердил и сам Ядыков. Не знаю, спонтанно, или подсознательно по Фрейду, но случилось это на отработке темы «Выхлопные газы при стрельбе из крупнокалиберных орудий».
На том памятном занятии Ядыков неожиданно признался в геморрое и при этом уточнил, что болезнь прямой кишки мучает его еще с войны. Как следствие долгих, изнурительных запоров. Виной всему – фронтовая неустроенная жизнь, нарушения в приеме пищи, сухомятка, вынужденные голодания.
Самый памятный и самый продолжительный запор скрутил полковника в Прибалтике. Вернее, начался он в Белоруссии, в боях за Гродно, а продолжился в Литве.
Советские войска форсировали Неман, вошли в Друскининкай, взяли Алитус, овладели Назлу-Рудой, вторично форсировали Неман, а запор всё не отступал
Уже освободили Каунас и Паневежис, прорвались к Шяуляю, вели кровопролитные бои за Клайпеду. И наконец вышли к морю. Здесь, на балтийских берегах, полковника основательно контузило. В результате наступило облегчение. Появился долгожданный стул.
Это событие полковник объяснил освобождением Литвы. А контузия явилась, пусть и мощным, но всего лишь детонатором в освободительном процессе организма.
На том же семинаре полковник приоткрыл еще одну интимную завесу. Разоблачительная акция коснулась не только офицеров Зверко и Волосатова, но и вышла за пределы военной кафедры. Одним махом Ядыков сдал тогда большую группу педагогов межфакультетских кафедр. Людей солидных и весьма заслуженных.
Полковник цинично «приспустил портки» с заведующего спортивной кафедрой штангиста Сёмкина, с доцента кафедры истории КПСС Пархоменко и даже женщину, и ту не пощадил. Речь идет о преподавателе марксистско-ленинской эстетики Файнштейн-Зариповой. Статной, породистой брюнетке с крутыми бедрами и волооким взглядом.
Но больше всего нас потрясла информация о проктологе нашего здравпункта Марке Соломоновиче Фридмане. Оказалось, что и он страдает геморроем. Притом непростительно запущенным. Что, согласитесь, прошу простить за каламбур, не к лицу специалисту с подобным медицинским профилем.
Как оказалась у полковника эта информация? Что заставило боевого офицера заложить коллег – до сих пор загадка. Но как ни крути, этический аспект его поступка сомнителен и аморален.
Не знаю, как другим, но для меня лекции Пархоменко и Файнштейн-Зариповой превратились в пытку. С каким бы вдохновением не вторгалась в категорию прекрасного Файнштейн, с какой бы партийной прямотой не клеймил эсеров и меньшевиков Пархоменко, в моем воображении упрямо возникали фривольные проктологические сценки.
Однако печальные глаза полковника унесли меня далеко вперед. Пора вернуться в первый день занятий.
Итак, полковник продолжал «стриптиз». Деловито выложил на стол карманные часы, записную книжку, авторучку, три томика воинских уставов. Расстегнув ворот гимнастерки, вытер шею. Влажный носовой платок повесил на ручку оконной рамы. Я с ужасом представил, как он стащит сапоги и размотает на ногах портянки для просушки….
Возможно так бы и случилось, если бы испуганный девичий голос не спросил с галерки:
– Дяденька, вы кто?
– «Кто-кто», – передразнил полковник. – Чукча в кимоно! Мерзнут ноги на снегу в сандалетах на меху…
Полковник хохотнул так мощно, что зазвенели ордена на гимнастерке и заскрипели сапоги И вдруг по-командирски рявкнул:
– Здравствуйте, товарищи первогодки!
Все уставились на новоявленного «чукчу».
– Здравствуйте, товарищи первогодки! – повторил полковник.
В ответ – молчание.
– Приветствую в последний раз, – предупредил полковник и вдруг закричал. – А как сюда попали женщины?!
– По конкурсу, – ответили с галерки.
– Какой сегодня день недели?
Мы дружно закричали:
– Вторник!
– Требую запомнить, – сказал полковник. – Вторник на филфаке – день мужской!
– А в нашей бане на Кашгарке вторник – женский день, – засмеялись на галерке.
– Кто сказал про баню? – закричал полковник.
Из-за стола поднялась Людочка Юдицкая. Маленькая пышка с родинкой на щечке.
– Вы кто? – спросил полковник.
– Чукча в кимоно!
Аудитория взорвалась хохотом. Полковник тоже рассмеялся.
– А вы мне нравитесь, – сказал полковник. – Жаль, что вы не парень! Вам бы я и взвод доверил. Из вас получился бы отличный командир!
Людочка зарделась, жеманно опустила взор, изображая тургеневскую девушку.
– Подобных комплиментов мне еще никто не говорил…
– Служу Советскому Союзу! – выпалил полковник. В его глазах заметались молодые огоньки. – Вы так похожи на Мону Лизу из журнала «Огонек»! Только вы гораздо симпатичнее. И эта родинка на щечке…
Однако, подумал я, ничто человеческое старому козлу не чуждо.
– Вы так похожи на моего двоюродного дядю, – сказала Людочка Юдицкая. – Он тоже был полковник, но погиб на фронте. А вы на фронте были?
Полковник выпятил грудную клетку. Зазвенели ордена.
– Все эти награды я добыл на фронте. Моя фамилия – Ядыков!
Прозвучало посильнее, чем «Суворов».
– Я старший офицер военной кафедры. Прошагал Венгрию, Польшу и Германию. Войну закончил в Чирчике
– А от Берлина это далеко? – спросила Людочка Юдицкая.
– К Ташкенту ближе. В Чирчике оказался по контузии. Вел в училище строевую подготовку. Как только обнаружил кругозор и знания, перевели в Ташкентский университет на преподавательскую должность.
Полковник приосанился, расправил плечи.
– А теперь женский пол попрошу покинуть помещение. Защитникам отечества – остаться!
Девушки послушно потянулись к выходу. На пороге Людочка Юдицкая слегка притормозила, бросила на полковника игривый взгляд. Офицер ответил тем же.
Защитников отечества в аудитории осталась горстка в восемь человек.
– Не густо… – Ядыков мрачно почесал затылок. – И на приличный взвод не наберется. Эх, мужики… Не стыдно вам?! Нашли себе профессию! Пригрелись, понимаешь, у барышень под юбками. Скоро вы на пяльцах начнёте вышивать!
– На пяльцах вышивал сам Наполеон! – заявил Вадик Новопрудский. Школу он закончил с золотой медалью и знал буквально все.
(Как выяснилось позже, Наполеон вообще не вышивал. Даже пребывая в одиночестве на острове Святая Елена).
– Наполеон – француз, – сказал Ядыков. – Что с него возьмешь? А у нас, у русских…
И тут он присмотрелся к нашим лицам. Из восьми защитников отечества только Барило Павел обладал приемлемой славянской внешностью. Остальные семеро в национальном плане явно подкачали.
– Какие-то вы все не русские… – расстроился Ядыков.
– Ну почему же? – обиделся Барило. – Я русский. И по паспорту и в жизни. Хотя фамилия кончается на «о».
О Павле Барило можно рассказать массу занимательных историй. Но не сейчас. Это отдельное повествование. Скажу лишь только, что Павел выделялся среди нас наивностью, кристальной честностью и простотой. Голубоглазый, похожий чем-то на Есенина, он, как и Есенин, писал стихи. О любви к природе, о любви к родителям, к птицам и животным, о любви к родному дому. Стихи о любви к природе у него делились на два цикла: о любви к среднерусской полосе и к среднеазиатской.
Сразу после школы Павел скоропалительно женился. В его поэзии появились три лирических стихотворения, посвященных женщине. Но через месяц он так же неожиданно развелся, и нить любовной лирики прервалась. Павел резко перешел на гражданско-патриотические темы.
Говорили, что после месячной женитьбы он так и остался девственником. Павел этого не отрицал. Утверждал, что сохраняет верность следующей, второй супруге.
В интеллектуальной области он оставался таким же девственно-наивным. Вплоть до окончания университета. Альков упорно путал с алтарем, Колчака с Ермаком. Испанца Лорку по половому признаку принимал за женщину, а Манон Леско – за мужика, выходца из восточной Украины. Фразу Катерины из Островского «Отчего люди не летают» приписывал боевому летчику, трижды Герою Советского Союза Ивану Кожедубу…
Но я отвлекся.

Конец первой части — продолжение