Вадим Муратханов. Из цикла «География памяти» Искусство Ташкентцы

Вадим Муратханов – выпускник филологического факультета ТашГУ, поэт, прозаик. Ныне живет в Москве.

(Опубликовано в журнале «Дружба Народов», 2008, №10,)

Избавитель

Корейцы, сдержав обещание, пришли на следующий день. Мы — Андрей, Миша и я — постарались их не заметить и, выйдя после лекций из университета, повернули налево, вместо того чтобы идти к остановке.
Корейцы догнали нас с радостным смехом.
— Пошли, — предложили они, кивнув в направлении переулка.
Удивились и расстроились, когда стало ясно, что денег мы отдавать не хотим. Полный, приземистый кореец отвел Андрея в сторону, разбил ему нос и взял сколько было. У меня денег не оказалось, а идти занимать у кого-нибудь, как дружески советовали корейцы, душа не лежала.
— Пойми, — увещевал полный, — если мы выбрали кого-то, пустыми не уйдем. Так что сделай нам “катю” по-хорошему. Мы же с вами европейцы, а не харыпы. Будем друзьями — и никто, кроме нас, вас не тронет.

Наконец, терпение наших друзей лопнуло и меня стали бить. Андрей попрыгал рядом, но был оставлен без внимания.
Когда меня повергли на каменистую почву и карающий кулак уже был занесен над лицом, пришло нежданное избавление. Это Миша, исчезнувший в самом начале разборки, появился в сопровождении рослого курчавого парня.
— Здорово, ребята! Какие проблемы? — спросил подошедший.
— Да мы тут уже почти разобрались, — мирно попрощались корейцы.
Миша объяснил, что знаком с нашим избавителем по совместным занятиям в секции карате.
Несколько лет спустя я, как обычно, шел на работу. В проходе между гаражами дорогу мне преградили трое. Должно быть, им хотелось выпить, но помочь им я отказался. Тогда тот, что повыше, спросил:
— А знаешь, что я могу тебя здесь перевернуть?
Я вспомнил, что опаздываю, извинился и, ускоряя шаг, пошел своей дорогой. Догонять поленились.
Через какое-то время я, как показалось, вспомнил лицо высокого. Это был тот самый Мишин друг, спасавший нас от корейцев.
Иногда встречаю его, торгующего кассетами возле метро. Он? Не он? Мишин друг был без шрама, но ведь шрам — дело наживное. Порой просыпается искушение подойти и спросить в упор: “Помнишь ли Мишу Якубова?” Но смотрю на жилистую шею, на волосатые руки, привыкшие, видимо, убивать, — и иду мимо.
Сорвется он теперь спасать меня по Мишиному звонку из Нью-Йорка?

Урикзор

В одном киножурнале, из детства, рассказывалось об умельце, работавшем с грецкими орехами. Он раскалывал орех пополам, очищал его изнутри и затем из каждого полушария создавал миниатюру. Умелец использовал узор, уже нанесенный на поверхность ореха природой, резцом углубляя некоторые из покрывавших скорлупу морщинок, — и получал кораблик, домик, лицо человека…
Мне всегда вспоминается этот сюжет, когда речь заходит о планировке и архитектуре Ташкента. До недавнего времени градостроители действовали здесь примерно так же: они давали городу расти по его собственным законам, при необходимости лишь углубляя, подчеркивая какие-то уже присутствующие в его облике детали. Поэтому Старый и Новый город долгое время существовали достаточно автономно, не вмешиваясь во внутреннее устройство друг друга.
Академик Митхат Булатов, бывший в 50—60-е годы главным архитектором Ташкента, рассказывал мне однажды, как строился стадион “Пахтакор”. На месте этого сооружения когда-то была огромная яма, где местные жители испокон веков разворачивали ярмарки, конные скачки, народные игрища. Градостроители яму кое-где углубили, выровняли склоны и дно — и получили стадион на 60 тысяч мест. 90% работы, уверял академик, было выполнено самой природой задолго до начала строительства.
Десятилетиями Ташкент рос по собственным, никому не ведомым законам. Часто случалось мне наблюдать, как проемы между домами, проулки, которыми привычно пользовался, сокращая путь, — в один из дней вдруг зарастали, залеплялись какой-нибудь необязательной на вид постройкой: гаражом, магазинчиком, кафешкой… И тогда волей-неволей в поисках поворота приходилось преодолевать целый квартал до ближайшего перекрестка.
Главная примечательность этого города состоит в том, что улицы в нем никогда не бывают параллельны и перпендикулярны друг другу. Они петляют, кружат, обрываются, неожиданно меняют русла, как своенравные реки. И если, срезая дорогу, рискнешь в малознакомом районе свернуть с проторенного маршрута…

Случай, о котором хочу рассказать, произошел еще до того, как Старый город начал стремительно отступать под натиском тонированного стекла и железа.
Весенним утром мне позвонил Саид:
— Что делаешь? Ничего? Приезжай ко мне, посидим, спою тебе новую песню. Настя обещала испечь пирог…
Привычный путь до станции “Дружба народов” и дальше, к площади Беш-Агач, занял не более получаса. Но когда до цели оставалась всего лишь одна остановка, я опрометчиво сел на подкативший автобус с незнакомым трехзначным номером маршрута.
Автобус достиг моста, и я уже различал на том берегу Анхора рекламный щит ДЭУ, за которым начиналась улица Танкистов, но тут старенький ЛАЗ повернул направо и покатил под горку, все дальше углубляясь в махаллю. Он обогнал покорно кивающего ослика, везущего повозку, доверху полную пустыми бутылками, миновал прилавок с гуммой и с десяток не по росту выстроенных домишек, выглядывавших из-за серых дувалов, а остановки все не было. Ехал автобус, как мне казалось, все время вдоль Анхора. И при условии, что где-то в районе ближайшей остановки окажется мост, я не должен был потерять много времени из-за своей оплошности.
Когда наконец автобус притормозил среди низкорослых глинобитных дувалов, я решил, что быстрее доберусь до цели, если двинусь вперед.
Я шел 10, 15, 20 минут — моста все не было. Не было даже Анхора, к которому, по всем расчетам, я должен был выйти давным-давно. Махалля оборвалась, и я оказался на какой-то широкой, но тихой улице с массивным высоким розовым забором по левую руку, какими обычно окружают крупные предприятия в промышленных зонах. А именно налево и необходимо было повернуть, чтобы попытаться успеть к Саиду до обеда и тем самым соблюсти хоть какие-то рамки приличий.
Никто из редких прохожих никогда не слышал об улице Танкистов. В какой-то момент отчаяние толкнуло меня в спину. Я побежал вдоль розового забора, но тот не кончался, и через пару минут я, запыхавшись, остановился и сел в проезжавший мимо автобус, решив положиться на судьбу.
После нескольких пересадок и бесплодных консультаций со встречными я оказался на Чиланзаре, но это уже не могло меня особенно удивить.
…Когда я ступил на улицу Танкистов, сумерки окутывали остывающий город приторным ароматом цветущего урюка. На табличке одного из домов вместо знакомого названия я прочел: “УРИКЗОР КУЧАСИ”.
Для Саида, судя по всему, мое появление было сюрпризом. На столе у него стоял не виденный мной прежде громоздкий музыкальный центр. На кухне управлялась с посудой большеглазая скуластая девочка, которую до этого я никогда не встречал. Я взглянул в немигающие глаза Саида — и явственно ощутил сквозящий в них холодок отчуждения.

Тезиковка

На Тезиковке мне приходилось бывать нередко, но три встречи с ней, когда она, подобно живущему по своим законам сказочному пространству, учила меня жизни и смерти, запомнились наиболее отчетливо.
В 1994-м я попал туда впервые.
Cо стороны трамвайных путей Госпитальной улицы была видна лишь дорога, упирающаяся в Салар. Когда мы с Шишкиным и Андреем достигли поворота, она, казавшаяся тупиком, взяла влево от берега. Два десятка шагов — и вот мы уже двигались по центральной улице необозримой вдаль ташкентской автономии.
Стояло пекло середины азиатского лета. Вдоль дороги продавали морс и бутылочное кибрайское пиво, по горло утопленное в воде остужающих ведер. Из замедлявшего ход поезда неуклюжим десантом сыпались и сбегали по насыпи с тюками и сумками смуглые областные.
С первых же метров взгляд начал разбегаться по разложенным на застеленном асфальте несметным тезиковским сокровищам. Разнокалиберные бокалы и рюмки, пожелтевшие, так и не отправленные недождавшимся адресатам открытки, керосинки, подсвечники и канделябры, неведомого назначенья скобы, трубки и шестеренки от уже не выпускающихся и, вероятно, нигде не используемых механизмов, разрозненные шахматные фигурки, карманные фонарики без батареек (покупай вслепую на свой страх и риск, все равно почти даром)…
Говорят, воспоминания не теряются, только делаются недоступными, затаиваясь в наслоениях нервных клеток, под годовыми кольцами памяти. Где-то и сейчас хранятся все эти виденные хоть раз детальки и мелочи с незримыми ценниками, вертящимися на языках продавцов. Но теперь они не разложены на экономном квадрате картонки, а свалены в полной до потолка кладовке с навеки перегоревшей лампочкой. Войдешь туда с фонариком, выхватишь желтым снопом одну-две из намертво сцепившихся рожками и ножками железяк, да и закроешь со вздохом скрипучую дверь.
“Предохранители есть?” — интересовался Шишкин, склоняясь над нестерпимо сверкавшим на солнце металлом загадочных трубок, лампочек и колечек. “Нету. Берите трансформатор, недорого, за пятнадцать отдам. Берете?” — “Нет”. — “А за десять?”
Чтоб не сойти с ума от жары и горячей влаги стискивающей с боков человечины, я стал выискивать среди товаров пластинки. Мне повезло: за сущие тийины был куплен ленноновский миньон с “Imagine”, а чуть дальше, за четыре сума, — рыжий гигант с “мелодиевским” Маккартни 74-го года. Но за пластинку “Под музыку Вивальди” оркестра Поля Мориа, которой я грезил в то время, стоявший над ней парень запросил дикие для здешних цен 15 сумов. Рассудив, что в бескрайнем вещевом море найдем у другого дешевле, двинулись по рядам. Но Тезиковка словно заманивала нас все глубже, не вознаграждая поисков. Уже половина денег ушла на неизбежные в жару пиво и минералку, и друзья недобро посматривали на меня, увлекавшего их за собой. Вернувшись на старое место, ни диска, ни максималиста-продавца мы уже не увидели.
Необретенное ли сокровище подкосило меня тогда, солнечный перегрев или сам рынок, изобилием вещей опрокинувший мои представления о пределах многообразия земных форм, но, придя домой, я с огорчением заметил, что пальцы, которыми держал всю дорогу Леннона за край первой песни, оставили на виниле глубокие волнистые вмятины. Словно томивший меня с утра тезиковский жар случайно передался руке, сжимавшей пластинку.
Уложили в постель, измерили температуру: она ползла к сорока. Впервые в жизни я почувствовал, что умираю. К вечеру ворочаться уже не мог и наблюдал свое тело словно бы немного извне, на полголовы перерастая его длину. Потом мне сделали укол, я уснул, а наутро встал совершенно здоровым. Отныне я был привит Тезиковкой. И в то же время понял, что в этом месте, отдавшись верчению неутомимого калейдоскопа штучных до сиротства предметов, можно потерять все.
Второй опыт общения с Тезиковкой был пережит в конце 90-х. Я работал тогда в “Таклифе” — газете для безработных и определяющейся на учебу молодежи. Редактор Равшан-ака дал нам по пачке газет и отправил торговать на рынок, посулив вычитать из зарплаты стоимость непроданных экземпляров. Шеф был убежден, что более благодатного места, чем Тезиковка, для распространения еженедельника о занятости не найти. В ближайший выходной мы с женой, как новые миссионеры, пошли по рядам и стали продавать торговцам газету, призванную раз и навсегда изменить их жизнь. На самом деле те, кого мы должны были осчастливить, вряд ли считали себя незанятыми. Предлагать “Таклиф” жителям этого непостижимого государства в государстве было равносильно попытке “толкнуть” шарлатанский рецепт эликсира здоровья и долголетия мертвецам, уже обретшим вечный покой и место под своим немеркнущим солнцем.
Вопреки опасениям к середине дня у нас разошлась вся пачка. Из ста обойденных продавцов газету покупал один, но сотням не было числа. Газету, в которой и программы-то, кажется, не было, покупали лишь потому, что ее продают.
Так мне открылась еще одна истина: Тезиковка — это место, где можно продать все.

Но в самое сердце толкучки я проник позже, когда сам сделался безработным.
В один из дней встречаться глазами с близкими стало невмоготу, и я, созвонившись с Шишкиным, сложил в широкую холщовую сумку старую радиолу “Серенада”, приемник “Россия” и китайские кеды “Два мяча”. За все имущество я рассчитывал выручить столько, чтобы в ближайший месяц не попрекать самого себя неправедно съеденным куском материнского хлеба.
Места на Тезиковке столбили с пяти утра. “Тут Ильинична занимала”, — предупредила тезиковская бабушка, прежде чем я успел пристроить свой клочок картона в зазоре между торгующими. “Пошли, — сказал Шишкин, — возле Валеры встанем”. И мы встали возле Валеры.
Шишкину везло. Запчасти, извлекаемые из неистощимого подвала его кирпичного дома, всегда уходили в момент, и он, попросив присмотреть за товаром, сосредоточенной походкой направлялся в продуктовый дукон. Трансформатора, предохранителя или транзистора хватало на 150—200 грамм, которые Сергей расходовал экономно, как водолаз — последний баллончик с кислородом. “А что? — рассуждал сам с собой за заплеванным столиком беззубый пенсионер, глядя на щербатую кружку с оседающей пеной. — Язык щиплет — и ладно”. Шишкин, пригубив, с глухим раздражением отворачивался от старости.
Вначале я машинально искал в толпе знакомые лица, чтобы при их приближении успеть прикинуться покупателем. Но вскоре вошел во вкус и торговался не хуже любого местного — во всяком случае, так мне казалось. Мне подумалось тогда, что если бы знаменитый в своем районе торговец солью Юсупхан был жив и видел меня сейчас, он мог бы гордиться внуком. Каждого прохожего, кто приценивался к предлагаемому соседями ассортименту, я, в свою очередь, оценивал как возможного покупателя. И доведись мне после полудня встретить в проплывающем мимо людском потоке знакомого, я и к нему испытал бы, наверное, такой же своекорыстный интерес. Да и он мог запросто не узнать меня в небритом продавце, в просоленной потом короткой вылинявшей рубашке: Тезиковка уже приняла меня под свою опеку.
Мой первый покупатель — кишлачный парень. Выложенные за “Серенаду” 300 сумов (сумма, чисто символическая для 99-го года) — наверняка львиная доля месячных сбережений. Не новая, но лучше сохранившаяся “Россия” ушла за четыреста. Дольше всего продержались “Два мяча”. Юные претенденты, никогда не слышавшие славного имени фирмы, удивлялись запрошенной цене, и лишь к концу дня осведомленный ровесник отсчитал за них четыре тысячи, не торгуясь.
Обмывали проданное в баре неподалеку от шишкинского дома. Взяли по три кружки “Юнус-Абада” и несколько рыбных палочек. Пересчитав остаток, понял, что денег едва хватит на дорогу домой.
В ту последнюю запомнившуюся встречу с рынком я и был посвящен в третью и самую главную его тайну: каждый оказавшийся здесь мог при желании сам сделаться Тезиковкой. Преступить ее зазеркалье, встав по ту сторону прилавка и отменив опыт всей своей прежней жизни и само текучее время. Одеждой, внешностью и повадками слиться с этой странной страной, без малейших усилий уравнивавшей в правах бомжа, бизнесмена и инженера. Здесь, как ни в каком ином месте, комфортно было спиваться и деградировать, никому не бросаясь в глаза и ни на миг не выпадая из общей пестрой мозаики. Можно было посвятить жизнь продаже какой-нибудь принципиально непродаваемой и бесполезной на первый взгляд вещи, живя не прошлым, не будущим, а лишь одним растяжимым до бесконечности “сегодня” (и ни один тезиковский язык не повернулся бы сказать, что жизнь твоя пролетела зря). Если не станешь никуда спешить, безнадежный невзрачный неликвид однажды уйдет у тебя здесь в качестве антиквариата и даже принесет немного денег, чтобы отметить это событие кружкой слегка разбавленного кислого пива. А потом, покатав по рту, догрызешь заскорузлый шарик последнего курта и удивленно заметишь, что отпущенный тебе век, который ты мерил не месяцами и годами, а неотвратимыми, как прибой, волнами инфляции, подошел к концу.