Несколько запоздалых слов любви… Искусство История Ташкентцы

Римма Волкова

Так случилось, что я пришла в журналистику, едва окончив первый курс филфака. И начала неожиданно не с «Пионера», не с молодежки, а с главной газеты республики, издающейся на русском языке, – «Правды Востока». Впрочем, почему неожиданно? Как всегда, вмешался Его Величество Случай: в школу, где преподавала моя старшая подруга, заглянул корреспондент «Правды Востока» Николай Кузьмин. Вместе мы посидели в коридоре в ожидании звонка, разговорились, и он пригласил меня попробовать сотрудничать в качестве внештатного корреспондента отдела информации.

Я была в редакции на другой же день. Замирая от счастья, отправилась по первому заданию. Информацию опубликовали. Потом вторую, третью…. Началась летняя жара – время отпусков. Дел прибавилось. Мой заведующий Дмитрий Николаевич Вольф был краток и категоричен: «Завтра с утра дуй в СоюзНИХИ, это институт хлопководства за Кибраем, ничего, найдешь, туда автобус ходит. Там какие-то новые сорта они вывели. Напишешь пятьдесят строк».

Я приносила пять страниц текста. Вольф, недовольно ворча, вымарывал абзац за абзацем, оставлял как раз 50-60 строк, остальное отправлял в корзину для бумаг. Я рыдала. И писала новый материал на пять страниц – восторженную оду о селекционере. «Неси Димову, пусть посмотрит». Слава Богу, в сельхозотделе, хотя и сокращали втрое, но зарисовочку принимали, ставили в очередной номер. А Вольф опять требовал: срочно – 50 строк, полторы страницы. «Давай на текстилькомбинат, чего-то они там наткали, в километрах измеряют». Наученная горьким опытом, приносила сразу и материал о художниках по текстилю. «Художников – в отдел культуры», – следовала резолюция моего зава.

Но была, была в этой оперативной беготне большая польза – сколько знакомств, сколько тем! Вскоре предложили работать в штате редакции, опять же в отделе информации. И строчила «оперативки» чуть не в каждый номер. А заодно писала, о чем и о ком хотела, – об археологах, спортсменах, цветоводах, парашютистах, молодых артистах балета… Неожиданно такие материалы стали требовать каждую неделю. А жанр определили – «фотоокна»: пара страниц текста и несколько фотографий.

И в один поистине прекрасный день мне позвонили из популярного женского журнала «Узбекистон хотин-кизлари» (вскоре он был переименован в «Саодат») и сказали, что со мной хочет встретиться главный редактор журнала Зульфия. Боже мой, прославленная поэтесса, многие стихи которой знаю наизусть! Видела иногда: когда она проходит на свой третий этаж, обязательно рядом следует почтительная «свита» – молодые сотрудницы журнала, какие-то очень узнаваемые лица…

И вот девушка – секретарь редакции проводит меня в кабинет. Зульфия поднимается навстречу. Стройная, высокая, в очень красивом светлом костюме. Несколько секунд смотрим друг на друга. Потом она говорит, указывая на кресло: «Садитесь, Римма». И после показавшейся мне бесконечной паузы: «Вы знаете, нам нравятся ваши материалы в газете. Не хотите поработать с нами?».

Да какой же другой ответ может быть на это восхитительное предложение – только «да»!
Та же девушка приносит на подносе чайник, какие-то сладости, разложенные на маленьких тарелочках, расставляет пиалы. Мы пьем чай вдвоем с этой ослепительной женщиной, и она продолжает неторопливо: «Я хочу дать вам задание написать очерк об одном очень интересном человеке. И вот что я бы хотела увидеть в вашем материале…»

Боже мой! Да ведь это первый раз в жизни я получаю урок журналистского мастерства!
«Ваша героиня – машинист паровоза, редкая для женщины специальность. Но не только о специфике ее работы я хотела бы прочесть. Чем живет эта женщина, каков ее внутренний мир? Надо суметь разговорить ее, расположить к себе. Она должна почувствовать, что вам действительно это интересно, важно. Я бы обратила внимание вот на что…»

Выхожу из кабинета, буквально пошатываясь. От пережитого волнения? Новых знаний? Скорее всего – от счастья. Господи, как же умна, убедительна, обаятельна эта женщина. И как красива! На прямой пробор уложенные волнистые темные волосы. Высокий чистый лоб. Очаровательная улыбка. А глаза! Огромные, в пушистых ресницах… «И выгиб шеи изумленный, и лоб, звездами озаренный», – вдруг приходят на память поэтические строки. Какая там Нефертити! Да это ведь о ней – о Зульфие… Я хочу, хочу работать здесь! Получать от нее задания. Слушать ее советы.
Наверное, я порядком надоела моей тогдашней героине: трижды приходила в депо, забиралась вместе с ней в кабину паровоза, ходила в столовую, провожала после работы…

Материал Зульфие Исраиловне понравился. Но пришлось дополнять, убирать излишние эмоции, править какие-то места. И он вышел в очередном номере. Под рубрикой «Очерк». С полным именем и фамилией автора.

И пошли задания. Почти в каждый номер. Скольких же замечательных женщин я узнала благодаря этим заданиям! Доктор медицинских наук и народная артистка, знатный механизатор и крупный политик, художница, педагог, мать-героиня, зенитчица минувшей войны, директор крупного производства, невеста солдата… Сотрудницы журнала издавали свои очерки сборниками, позже вступали с этими книжками в Союз писателей. И мне советовали – неси в издательство, у тебя уже накопилось на книжку, можно издать и на русском, и на узбекском языках. Я отмахивалась: да, ладно! Сколько еще напишу, будет из чего выбрать. Ох, расточительность молодости! Ни одного сборника так и не издала… Главное было не это. Главным был сам процесс творчества под доброжелательным и направляющим взглядом моей замечательной наставницы. Правда, далеко уже не каждым моим материалом ей приходилось заниматься самой, – в штате редакции работала прекрасная журналистка, которая редактировала все материалы, поступающие на русском языке.

Александра Стрельцова. Шура. Она была значительно старше по возрасту, успела повоевать на фронте, куда ушла добровольцем. Потом закончила учебу в Ленинградском университете, и вместе с мужем, тоже журналистом, они приехали работать в Узбекистан. Оба были обаятельными и интересными людьми, и разница в возрасте вовсе не стала помехой для нашей дружбы. Я то и дело забегала к Шуре, вместе ходили обедать, потом у меня или у нее пили чай, болтали. А с Зульфией их связывали не только редакционные заботы, – Шура бывала в доме поэтессы, ей многое доверялось. И как-то так получилось, что и я благодаря подруге могла заглянуть в кабинет Зульфии во внеурочное время и присутствовать, а иногда и участвовать в беседе, не связанной с делами журнала.

Рядом с именем этой великой женщины всегда называлось одно имя: Хамид Алимджан. Когда они встретились, она была еще студенткой, влюбленной в литературу и уже издавшей первый поэтический сборник. Он, выпускник Педагогической академии, был автором научных трудов, ярких публицистических статей, а главное – множества прекрасных стихов, баллад, поэм-дастанов, горячо любимых народом.

Они поженились. Безусловно, Алимджан оказал на творчество своей юной жены, формирование ее личности огромное влияние. «Крупный поэт, знаток своего родного языка и литературы, человек редкого дарования и дисциплины, добрый к друзьям, беспощадный к врагам, Хамид Алимджан был для меня не только спутником жизни, отцом моих детей, – он был для меня чутким наставником, соратником моей души и сердца. Я училась у него мыслить, работать, писать стихи», – напишет Зульфия в автобиографии.

Да, соратник души и сердца… Молодые, красивые, безмерно талантливые, все годы своей совместной жизни эти два человека буквально излучали счастье, их любовь согревала и дарила надежду окружающим, выплескивалась на страницы их книг.

Жизнь Хамида Алимджана оборвалась внезапно и трагически – в 1944 году он погиб в автокатастрофе. Зульфие было тогда 29 лет. Расцвет молодости, женственности, красоты, таланта. Ее руки просили достойные люди, – она осталась одна. Не хотела травмировать душу детей – их с Хамидом дочери и сына? Не видела в претендентах достойной замены ушедшему навсегда? Думаю – не отпускала ее эта единственная на всю жизнь любовь…

Судьба отмерила ей долгую жизнь. Долгую и яркую. Мы видели ее в кадрах кинохроники на заседаниях в Кремле. На поэтической мушоире в Индии. На трибуне международного конгресса в защиту мира…

Она много писала. Ее стихи приближали Победу, воспевали женщину-мать, женщину-труженицу, любовь к родной земле, обличали происки врагов нашей страны… А я на всю жизнь запомнила эти ее строки, написанные еще в 1945 году:

«Зацвел урюк наш у окна», –
Так ты писал, когда был жив.
Цветет урюк. Живу одна,
На сердце камень положив…

И еще:

Мой друг, ты спишь в земле. Но как мне нужен ты!
Поговорю с тобою, посижу я.
Давно ли ты, мой друг, мне приносил цветы?
Теперь к тебе с цветами прихожу я…

В разговорах со мной она никогда не касалась этой темы, не упоминала о своей горькой утрате. Но я никогда не забуду одного эпизода, связанного с этой стороной ее жизни.

Мы с Шурой поднимаемся по лестнице. Зульфия спускается нам навстречу.
Останавливаемся.
Она говорит мне: «Ну, я ненадолго уезжаю, всего на неделю».
Желаем ей успешной поездки, целуем в щеку. Она стоит еще несколько мгновений молча. Потом произносит тихо: «Хамид, когда уезжал, целовал в глаза…»
И продолжает спускаться по ступеням…

Мы с Шурой стоим потрясенные. Боже! Как тяжела ее боль! Как жива эта рана в ее сердце! А ведь прошло уже десять лет.
Рана не зажила никогда…

А жизнь продолжалась. Зульфия выезжала с бригадами узбекских писателей к труженикам села, встречалась с читателями, активно откликалась на все актуальные проблемы современности. Одна за другой выходили книги ее стихов. Их радостно встречали земляки, их переводили на многие языки мира. Зульфия удостаивалась высоких наград многих зарубежных государств. А на Родине ей были присвоены звания Народного поэта, Героя Труда, лауреата Государственной премии… Выходили и труды литературоведов о ее творчестве, многочисленные рецензии, статьи о ее общественной деятельности. Но я не буду множить их число, этот рассказ – о «моей» Зульфие, о той, с которой связывали не официальные отношения, а счастливое ощущение защищенности и поддержки, какая-то особая сердечная приязнь. И взаимная, я знаю, – она тоже любила меня, мне об этом говорила и Шура, и другие сотрудницы журнала.

После сдачи госэкзаменов и защиты диплома (защищалась, кстати, по жанру очерка, и на «отлично») я собралась в Нукус, куда уехал работать мой муж, тоже журналист. Зашла к Зульфие попрощаться. Она знала историю моего замужества (я оставила хорошего парня, лучшего студента политеха, официального жениха, и связала свою жизнь с человеком, которому пришлось пережить тяжкий разрыв со своей первой семьей и уехать вместе со мной из Ташкента). И она сказала: «Ну что ж, это ваш выбор. Очень желаю, чтобы он оказался счастливым».

Потом заговорили о нашем дальнейшем сотрудничестве. «Тут для нас ничего не меняется, вы теперь – представитель журнала в Каракалпакии, мы по-прежнему будем ждать ваших новых материалов».

Cовсем скоро я поняла: это были не просто слова. И в Каракалпакии, и потом еще четыре года в Самарканде я получала задания от «Саодат» – писала очерки, проводила интервью, участвовала в рейдах журнала по проверке детских садов, школьных буфетов, махаллинских комитетов.
В Ташкент возвратились с мужем через восемь лет. За минувшие годы у него вышли сборники рассказов, первая повесть. Вскоре его пригласили на работу в издательство имени Гафура Гуляма, потом – в Союз писателей Узбекистана Я тоже поработала в нескольких редакциях, в издательстве. А в «Саодат» заглядывала редко: надо было «вписываться» в новые творческие коллективы, осваивать новые профессиональные навыки. Да и семейных дел прибавилось – много внимания требовала подрастающая дочь. Теперь мой Костя чаще виделся с Зульфией, передавал от нее приветы.
Но судьба подарила мне еще одну грань этого радостного общения – неожиданную и романтичную.

Как-то я зашла навестить наших с мужем друзей – Евграфа Васильевича и Софью Евсеевну Васильевых и застала в их доме незнакомую девушку. Она приветливо улыбнулась мне, а хозяйка дома представила: «Вот, познакомьтесь – это подруга нашего Бореньки. Она – внучка Зульфии. Похожа на бабушку?» Смуглая, темноглазая, тоненькая, как былинка. «Нет, я больше на деда похожа, я скорее в Алимджановскую породу», – сказала она, протянув мне узкую ладошку. – А зовут меня Гульшод, Шодя». Потом они с Борей приходили к нам за нужными книгами. Мы с мужем бывали в доме Васильевых. И как-то быстро и незаметно она расположила к себе – своей приветливостью, мягкостью, независимостью суждений. А роман их с младшим сыном Васильевых – Борисом, между тем, набирал обороты.

И в один из тех дней, придя к мужу в Союз писателей, я столкнулась в фойе с Зульфией.
«Вы знаете, Римма, а я хотела вам позвонить. Ну, раз уж встретились – давайте присядем». Превозмогая неловкость, она сказала: «У меня к вам деликатное дело. Вы ведь в курсе: моя внучка встречается с сыном ваших друзей Васильевых, я вижу – серьезно увлечена им. Хотела бы от вас услышать: что он за юноша, насколько это серьезно?»

Много лет зная семью Васильевых, я, конечно, могла совершенно искренне рассказать о них только хорошее. Отец Бори – доктор наук, профессор, преподает в текстильном институте. Человек очень требовательный, он и сына научил серьезно относиться к каждому делу, тот успешно окончил школу, институт, а сейчас начал работать над кандидатской диссертацией. Мать читает русский язык и литературу в пединституте. Моя любимая Сонечка – настоящая еврейская мама, обожает двух своих сыновей и внучку, балует их всячески, что только идет на пользу: при строгом отце парни выросли добрыми и чуткими. А что касается выбора Гульшод – лучшего и представить нельзя. И дело, кажется, идет к свадьбе…

Не знаю, приблизил ли этот разговор создание новой семьи. Но свадьба Бориса и Гульшод состоялась через два месяца. Красивые и счастливые, молодожены встречали в ресторане многочисленных гостей, принимали поздравления, букеты цветов, подарки. Пенились бокалы с шампанским, гремели здравицы в честь молодых и их родителей. А когда зазвучала музыка танца новобрачных, ребята подошли к столику, за которым сидела Зульфия. Она не стала говорить долгих речей – просто осыпала их пригоршнями алых лепестков роз, и они закружились в вальсе, а лепестки, как огоньки, горели в русых волосах Бори, на белоснежных кружевах свадебного наряда Гульшод. Это было трогательно и прекрасно.
Через несколько лет в молодой семье родился первый ребенок – долгожданная дочь Дашенька.

…А на пороге уже стояли «лихие девяностые», разрушившие привычные устои жизни, потребовавшие умения приспособиться к новым реалиям времени.
Моя дорогая первая наставница все реже появлялась в своей редакции – там уже сменилось руководство, правда, возглавляли журнал ее ученицы, умные и талантливые. Как-то увидела в окно: Зульфия выходит из машины, остановившейся у подъезда издательского корпуса. Ее – почетного председателя редакционного совета, как всегда, встречает стайка молодых коллег. «Хочу, чтобы ты увидела действительно великую женщину», – сказала я своей сотруднице Ниночке Шполянской. И мы вышли с ней в коридор, по которому шла Зульфия со своей «свитой». В руках она несла три огромные бордовые розы.

Я шагнула ей навстречу, и она протянула мне свои цветы: «Вот, я дарю их вам, Римма, это из моего сада».
Девушки из «свиты», – почти ни с одной из них я не была знакома, – посмотрели на меня удивленно и заинтересованно. А я постаралась хоть на несколько секунд задержать в своей руке ее руку.

Думаю, хотя ей оказывались всяческие почести и внимание, положение «свадебного генерала» Зульфию тяготило. Она много времени проводила в загородном писательском Доме творчества в Дурмени. Огромный прекрасный сад, водоем, чистый воздух недалеких предгорий… Здесь, в отдалении от главного корпуса, у нее был свой уютный дом. Покой, тишина. Здесь хорошо работалось, думалось, вспоминалось. И в эти годы, наверное, она оценила выбор внучки: Гульшод и ее молодой муж часто бывали здесь, заботились о ее здоровье и комфорте. У Бориса хватило решимости резко поменять курс жизни. Он распрощался с планами на научную карьеру, забросил диссертацию по марксизму-ленинизму и нашел свою нишу: активно включился в процесс компьютеризации, который стремительно развивался в республике. Вскоре приобрел новую квартиру, нанял Шоде помощницу по хозяйству, а для Дашеньки – няню. Вслед за дочкой родились у них один за другим мальчишки – Женя и Саша. Жили они неподалеку от меня, и я нередко встречала их на прогулке. Конечно, ребятню возили в Дурмень, Зульфия восхищалась правнуками, очень их любила.

И в моей жизни произошли большие перемены – меня пригласили возглавить редакцию нового журнала. Но начинать надо было с чистого листа – выработать концепцию издания, разработать планы, подобрать нужных сотрудников. Новое дело захватило с головой, и только раз я смогла заглянуть к Зульфие, когда приехала в Дом творчества по делам мужа.

Она знала о новом моем назначении. Пожелала удачи. Я сказала, что ее уроки для меня и сейчас бесценны: теперь уже я терпеливо и подробно разъясняю мальчикам и девочкам – молодым авторам, какими хотела бы видеть их материалы для журнала. И есть уже у меня среди них свои ученики и почитатели.
«Римма, – как всегда, нажимая на двойное «м», тихо сказала Зульфия, – а вы приезжайте следующий раз без спешки. Посидим. Поговорим».
Я обещала и пошла к ожидающей меня машине. На повороте тропинки оглянулась: она стояла в дверях своего дома. Все еще статная. С прекрасным одухотворенным лицом. Подняла руку в прощальном привете.

Господи! И лоб, звездами озаренный…

Источник: 1 и 2.