Дед Мороз Ткачук История Ташкентцы

Пишет Александр Колмогоров.

1 августа 2012 года замечательному актёру Роману Ткачуку исполнилось бы 80 лет. Его роли в театре и кино многие помнят. Мне посчастливилось общаться с ним. В моей судьбе эти встречи сыграли важную роль. И, может быть, воспоминания о них добавят что-то к пониманию того, каким человеком он был.

С чего начинается артист?
С табуретки!

Каждого из нас в раннем детстве родители ставили на табуретку и говорили:
— А сейчас нам Васенька (Тимурчик, Сонечка и т. д.) прочтет стишок!

Вот он, естественный отбор в будущую актёрскую профессию, первый «кастинг».

Для кого-то выступать было форменной мукой: такие что-то бубнили себе под нос или упирались, сбегали. А кому-то, наоборот, «выступать» — нравилось! Эти сами штурмовали табуретку и весело орали про ёлку, про Танин мячик, про Муху-Цокотуху или… кто там у нас на очереди?

Вот они-то, горлопаны, энтузиасты чаще всего и спрыгивали с табуреток потенциальными артистами.

Ну, хорошо. Табуретка.

А дальше-то что?

Дальше-то «куда крестьянину податься», чтобы в дальнейшем стать профессиональным артистом?

В школьную самодеятельность. Тут к услугам народных артистов и многообразие жанров, и богатый репертуар: частушки про врагов — Врангеля и Деникина, стихи «Ленин и печник» про доброту и гуманность вождя, песни в хоре и танцы народов. Понятно, что всё это я о своём счастливом детстве, о шестидесятых годах.

После самодеятельности и разных конкурсов, как правило, шёл следующий, более серьёзный этап – драмкружок Дворца пионеров.

Дальше – Народный театр (в Ташкенте, к примеру, их было несколько). И, наконец, театральный институт или театральная студия при театре драмы. Только после этого ты официально считался, значился (но не становился ещё, разумеется!) актёром.

Я прошёл весь этот путь. Но он немного отличался от пути других ребят и девчонок. Дело в том, что меня, школьника, «выловили» чуть раньше других. До драмкружка Дворца пионеров.

Однажды к нам в школу № 30 пришли два молодых режиссера из детской редакции ташкентского радио и стали искать «артистов» среди ребят четвертых-пятых классов, им сказали: «А-а! Идите в четвертый «А»! Там Сашка-артист!» Меня поймали в коридоре на переменке. Завели в пустой класс. Я прочитал какое-то стихотворение. Мне сказали: годится! И объяснили, как проехать в Радиоцентр на Первомайской. Так я стал юным диктором.

Не сразу, конечно. Но я всегда гордился тем, что мой профессиональный актёрский стаж начал исчисляться именно тогда, с десятилетнего возраста, с работы на радио.

О том, как из нас ваяли дикторов, хорошо описал в своем эссе «Проба голоса» еще один ташкентец, журналист Александр Меламед. Несколько лет назад, к своей радости, я через интернет обнаружил его в Германии. Мы стали переписываться, вспоминать имена наших коллег, юных дикторов. Естественно, что не все ребята и девчонки связали свою жизнь с театром, искусством. Но для каждого из нас опыт работы на радио был очень интересным и полезным. Из разных поколений ребят нам с Меламедом вспомнились:

Ирик Усманов — стал студентом мединститута,

Светлана (фамилию не помню) – стала студенткой иняза.

Саша Розенгартен. Учился в 25-й школе. Поступил в театральный институт. Через много лет руководил кукольным театром (в Ярославле?)
Наташа Нудельман. Жила на Чиланзаре, который в ту пору только отстраивался и нам казался концом земли.
Ибрат Зайнутдинов. Стал крупным хозяйственником, занимал высокую должность в «Узбекнефтегазе». Ныне пенсионер, живет в Москве.

И, конечно же, вспомнили нашу радио-маму, человека, который обучал всех нас непростому дикторскому делу, – бывшую ленинградскую балерину Ольгу Лазаревну Галицкую. Об этом талантливом, ярком человеке можно говорить долго, с любовью и благодарностью (что, кстати, и сделал в своём эссе Меламед). Я скажу лишь одно. Если Бог даст мне дожить до возраста, в котором предстала передо мной эта женщина, посчитаю за счастье быть похожим на нее. Как же красиво и гордо, с какой отважной самоиронией она несла свой возраст, свои семь десятков лет!

Она была одиноким человеком и воспринимала всех нас как своих детей. Из года в год по праздникам она приглашала нас в свою комнатку во дворике недалеко от Пушкинской улицы. Куда девалась в эти часы её строгость?! Она угощала нас чаем, вареньем, сладостями, и щедро раздавала авансы: объясняла, втолковывала каждому из нас, какие мы талантливые, сколько интересных дел у нас впереди. Это было полной противоположностью тому, как терпеливо и требовательно добивалась она от нас точности во время репетиций и записей «Зорьки».

Однажды, примерно через год после моего появления в Радиоцентре, Ольга Лазаревна подозвала меня к себе и сказала:
— На следующей неделе начнется запись новогоднего радиоспектакля. Мы тут с режиссёрами посоветовались и решили, что ты сможешь сыграть в нем одну из ролей.

— Какую, Ольга Лазаревна? – спросил я.

— Нового Года. Мы до записи посидим с тобой, почитаем эту пьесу, порепетируем, чтобы ты был хорошо подготовлен и не растерялся: тебе придется быть одному среди взрослых актеров. Согласен?

Конечно, согласен!

Ведь это не просто: «Здравствуйте, дорогие ребята! Слушайте «Пионерскую Зорьку!» Первая настоящая роль!

Через неделю я нашел нужную студию звукозаписи на втором этаже. Толкнул тяжелую дверь… и услышал гомерический хохот. Как я понял позднее, это артисты театра Горького перед записью сказки то ли подшучивали друг над другом, то ли анекдоты рассказывали…

Основные сцены у меня были с актером, которого коллеги называли Ромой: он играл роль Деда Мороза. Им был ни кто иной, как Роман Денисович Ткачук. Нас познакомили. Ткачук подошёл к студийному микрофону, свисающему с потолка на проводе. Посмотрел не меня сверху вниз. Взял стул. Поставил рядом с собой. Помог взобраться на него. Спросил, удобно ли мне, достаю ли до микрофона, хорошо ли вижу текст сказки, разложенный на деревянной подставке. Я сказал: да. Мы прочитали для пробы небольшой диалог. И началась запись спектакля.

До чего же смешным, трогательным был Дед Мороз Ткачука!

У него, как у ребёнка, неожиданно менялось настроение. И радовался, и расстраивался он тоже очень искренне, так, как это свойственно только детям.

Я ещё не знал тогда слова «органика». Но вот что, мальчишка-школьник, думал тогда: «Если бы на этом человеке был не пиджак, а шуба Деда Мороза, мне бы никто не доказал, что Деда Мороза не существует, что это сказки, выдумки». Таким живым, органичным, настоящим был этот зимний волшебник Ткачука!

А как же проявил себя юный диктор? Уже при записи первой сцены я безнадежно забуксовал, растерялся.

Загвоздка была в том, что Роман Денисович обращался с текстом сказки сказочно вольно: делал с ним всё, что хотел! Он сокращал его, менял в нем слова, переставлял предложения. И чаще всего от реплик Деда Мороза, после которых я должен был начинать говорить свой текст, не оставалось даже воспоминаний. Размышляя обо всём этом позже, уже став актёром, я догадался, что Ткачук редактировал текст на ходу, приспосабливал его под характер, который придумал для своего Деда Мороза.

Но в тот момент я, повторяю, растерялся. Стал путаться, запинаться. А Ткачук вопросительно смотрел на меня.

— Роман Денисович, – спросил я, наконец, — а почему вы говорите по-другому, не как в этой сказке?

— Да тут… — Ткачук, видимо, хотел что-то пояснить насчет качества текста, своего взгляда на характер Деда Мороза, но раздумал. – Слушай, Саша! Ты давай, не обращай на меня внимания! Говори свой текст — и все будет в порядке.

— Но как же, Роман Денисович? — Я растерялся ещё сильнее. -Вы же говорите совсем другие слова, а не те, которые здесь написаны. Ведь вы… Вы же даете мне не те реплики.

Последнюю фразу насчет «реплик» я произнес не без чувства профессиональной гордости. Роман Денисович доброжелательно хмыкнул. И остальные актеры её тут же оценили! Они стали подначивать Ткачука.

— Рома, ну, хватит! Соберись!.. Не халтурь! Давай партнеру нормальные реплики!

Ткачук сходу включился в игру и ответил им что-то в том же духе. После перепалки с ними обратился ко мне.

– Извини, коллега. Давай-ка мы сделаем вот что. Я положу тебе руку на плечо. Когда буду заканчивать говорить свой очередной текст, легонько хлопну по плечу: это и будет тебе сигналом вступать, говорить свои слова. Хорошо?

Таким вот образом мы и записали все свои сцены в этой первой моей Новогодней сказке: Роман Денисович тихо хлопал меня по плечу рукой, и я начинал говорить.

Запись радиоспектакля длилась долго, почти полдня.

Когда у микрофона работали «тёмные силы» — лешии, лисы, волки, Бабки-Ежки, мы с Ткачуком сидели на стульях у стены. Я глазел по сторонам, разинув рот: всё вокруг было интересным!

Возле стены, в квадрате, огороженном досками, я увидел ровный слой мелких камней. Роман Денисович объяснил, что здесь изображают, имитируют шаги по горной дороге или приморскому берегу.

У стены висел колокол. Рядом, на стенной полке, лежали разные металлические, деревянные и стеклянные штуковины: трещотки, кружки, фужеры, свистки, кастаньеты. Прямо под полкой стояло ведро с водой.

— Хочешь, копыта покажу? – спросил Ткачук.

— Чьи копыта? – не понял я.

Роман Денисович засмеялся.

— Ну, не мои же!

Он взял с полки два деревянных бруска, формой похожие на кирпичи. В каждом из них были выдолблены прямоугольные углубления. Постучал ими друг о дружку, как ладонями. И, правда, — получился цокот копыт!

Квадратный лист жести оказался громом: если им потрясти резко, шум возникал похожий.

Да что вещи – сами стены в студии были необычными!

Они сплошь состояли из фанерок 50 на 50 сантиметров, с просверленными в них симметричными дырочками. Оказывается, это делалось для поглощения звука, улучшения акустики.

А разве не интересно было мне, мальчишке, наблюдать за взрослыми актёрами?! Вот они во время паузы в записи разговаривают о чем-то постороннем, шутят. И вдруг, по команде режиссёра из аппаратной, мечущегося за большим стеклянным окном, моментально преображаются в злых и хитрых врагов Деда Мороза. Как ловко, классно у них это получалось!

Мог ли я в самых смелых мечтах предположить в тот миг, что через десяток лет некоторые из тех небожителей, на кого я так заворожено глазел, будут преподавать мне и моим товарищам по курсу актёрское мастерство, бои на шпагах, грим, сценическую речь?

Марина Неёлова сказала как-то, что линия жизни каждого человека зависит от пересечения с талантливыми людьми, которые оказывают решающее влияние на твою жизнь, судьбу. Чаще всего эти люди покоряют тебя своим обаянием, талантом моментально, в них влюбляешься с первого взгляда.

Ткачук стал для меня одним из таких людей. После того новогоднего радиоспектакля я часто с теплотой вспоминал о нем.

А однажды мой Дед Мороз сделал мне поистине волшебный подарок. Подарок на всю жизнь.

Это случилось через десять лет.

Весной 1973 года я демобилизовался из армии и приехал из Днепропетровска в Москву, чтобы поступать в театральный институт. Мне очень хотелось посоветоваться с Романом Денисовичем, показать ему свой репертуар, приготовленный для конкурса в ВУЗ.

Я смог найти Ткачука в театре Сатиры. Представился ему. Мы посмеялись, вспоминая запись новогодней радиосказки. Я высказал свою просьбу. Он согласился помочь. Мы поднялись в гримерную комнату, которую Роман Денисович делил со Спартаком Мишулиным.

Ткачук выслушал мои стихи, басни, прозу, кое-что подсказал. Потом спросил: не слишком ли серьезный репертуар у меня вырисовывается? Поинтересовался, почему я выбрал в «Войне и мире» отрывок про батарею Тушина? Я объяснил.

— Мне кажется, что тебе нужен отрывок с героем твоего возраста, с эмоциями человека твоих лет, — сказал Роман Денисович, — давай-ка подумаем…

Мы только начали перебирать имена молодых героев «Войны и мира», как Ткачук сказал:

— Слушай! Чего думать? Вот же! Петя Ростов! Помнишь: он скачет на коне во время атаки? Там всё есть! Ночь перед боем, его восторг в бою, внезапная гибель…. Тут ты можешь «продать» себя на полную катушку, во всей красе.

Через несколько дней я подготовил этот отрывок из романа, и мы поработали над ним.

Так в моём репертуаре появился «Последний бой Пети Ростова»

Во время наших встреч, в паузах, в перекурах, Ткачук расспрашивал о службе, о Ташкенте и наших театрах. Его интересовало всё: репертуар, изменения в труппах, назначение новых главных режиссеров. Когда я назвал ему фамилию нового главного режиссёра ТЮЗа, он оживился:

— О! Нина! Шаханова! Она у нас в драме работала!

Узнав, что я успел поиграть в Народном театре при Окружном Доме Офицеров, которым руководил Лев Сергеевич Колесников, одобрил:

— Лёва и актёр, и мужик хороший. У него есть чему поучиться.

Через пару недель я срезался на втором туре конкурса в Щукинском училище.

Было обидно, стыдно. Но не позвонить Ткачуку было бы хамством. Я собрался с духом и позвонил. Роман Денисович сказал что-то ободряющее и велел прийти в театр – посмотреть спектакль и попрощаться.

В назначенный вечер я пришёл в Сатиру. Посмотрел спектакль. Кажется, это был «Клоп»… Скорее всего, да. Потому что запомнилось, как в коридоре закулисной части театра я встретил Андрея Миронова в пёстром пиджаке и галстуке, с двумя или тремя букетами цветов. Когда мы сблизились, разглядел его отрешенное, усталое лицом. На мое вежливое, почтительное «здравствуйте» он коротко, без всяких дежурных эмоций, кивнул.

Я поднялся в гримуборную Ткачука.

Роман Денисович сидел за столиком, снимал грим.

Я поздоровался. Сел в кресло, на которое он указал. Стал говорить ему слова благодарности. Роман Денисович выслушал меня и сказал:

— Когда приедешь в Ташкент, сразу иди в ТЮЗ. Я созвонился с Ниной Шахановой. Сказал, что ты им подходишь, поручился за тебя.

Я потерял дар речи.

«Это что же, — лихорадочно думал я, — теперь я кто – сразу артист, что ли?!»

Ткачук продолжал:

— Нина обещала взять тебя во вспомсостав. Дальше всё будет зависеть только от тебя.

Я наконец открыл рот.

— Спасибо вам, большое спасибо, Роман Денисович!.. А как же… Без образования как?

— Да всё ещё успеешь. – Ткачук кивнул в сторону соседнего столика. – Вон Спартак. Его тоже в своё время не приняли в ГИТИС. А он, москвич, взял и поехал в глубинку. Тоже, кстати, со вспомсостава начинал в каком-то театре. И что? У кого сейчас язык повернётся спросить – есть у него образование или нет? Актёрская судьба, Саша, у всех складывается по-разному. Так что, давай, действуй! Удачи тебе. Поклонись там от меня и Ташкенту, и всем нашим.

— Роман Денисович!..

Я не сдержался, бросился к нему. Обнял.

Я был счастлив.

В поезде «Москва-Ташкент», вспоминая тот вечер, я вдруг подумал вот о чем.

Я подумал о фразе Ткачука – «Я созвонился с Ниной Шахановой». И представил всё, что скрыто за этой фразой. Взвесил её на невидимых весах.

Я увидел, как Роман Денисович приходит домой. Ищет старую записную книжку. Наверное, переспрашивает у жены: «ты её нигде не видела?» Ворчит себе под нос. Наконец находит. Выбирает, кому из старых друзей-ташкентцев позвонить. Набирает один номер. Ему, вполне возможно, говорят, что человека нет дома. Набирает другой. Попадает не туда. Он звонит ещё кому-то. Дозванивается. Радостные возгласы, расспросы, рассказы о себе. В конце разговора выясняется, что человек не знает номера телефона Шахановой. «Рома, а ты такому-то позвони» — советует ему, наверное, этот актёр. И вот, дозвонившись до такого-то, Ткачук узнаёт номер Шахановой. Звонит ей. Рассказывает про способного ташкентского парня, просит взять его в театр.

Что тут скажешь? Можно воскликнуть с пафосом про святые узы землячества. Можно нагородить про актёрское братство. Нет, я не отрицаю всего этого. Мне-то в жизни чаще везло с земляками-актёрами, чем наоборот. Но в каждом конкретном случае я сталкивался с конкретным человеком.

Вот и спрашиваю я себя: зачем надо было ему, Ткачуку — конкретному, занятому и успешному, немолодому и на износ работающему человеку — возиться с парнем, каких сотнями, тысячами заглатывает и выплёвывает Москва? Зачем ему понадобилось вызванивать по межгороду знакомого режиссёра, просить его за меня? Какой в этом смысл? Какая выгода?

Наверное, он просто не умел поступать по-другому. Наверное, его поступок — это продолжение какой-то цепной реакции добра. Может быть, и его когда-то так же кто-то поддержал, может, и ему кто-то помог в трудную минуту?

Ещё раз мы увидимся в 1980 году. Летом.

Олимпиада. Смерть Высоцкого.

Я посмотрю два спектакля с участием Ткачука: «Женитьбу Фигаро» и «Темп-1929». Он в них будет очень хорош.

Но главную, лучшую его роль в театре Сатиры – Семёна Подсекальникова в пьесе Эрдмана «Самоубийца» — я увижу позже только в записи.

Однажды я смотрел по телевизору программу «Вокруг смеха».

В ней актёр ленинградского БДТ Евгений Лебедев показывал свой гениальный монолог Бабы-Яги из «Аленького цветочка». Это был пример высшего актерского пилотажа! Во время выступления Лебедева, которое сопровождалось взрывами хохота и аплодисментами, телевизионная камера не раз показывала зрителей в зале. И вдруг – на крупном плане – дали лицо Ткачука.

Оно было таким изумлённым, радостным!

Ткачук увлеченно, беззвучно шевеля губами, проживал всё, что происходило с Бабой-Ягой, проигрывал вместе с Лебедевым этот шедевр, смаковал его, запоминал. В этот момент он был одновременно и зрителем, и актёром, и режиссёром (в ташкентском театральном, кстати, он окончил именно режиссёрский факультет).

Режиссер-телевизионщик оказался умницей: он засёк реакцию Романа Денисовича и позже ещё раз показал его крупным планом.

И я снова увидел неподдельную радость Ткачука, его искреннее восхищение талантом другого актёра, его сиюминутное, азартное желание понять, постичь – как же всё это делается?!

Он словно прикидывал на себя новую, ещё не игранную им роль.

Он был счастлив в этот момент.

Таким я его и вспоминаю чаще всего.