Свой среди своих Разное

Зелина Искандерова прислала ссылку со словами:

Думаю, вот это интервью стоит опубликовать на сайте — какой потрясающий человек этот выпускник Андижанского мединститута, настоящий врач и ученый, Академик, истинный герой — и как рассказывает о своей жизни, о любви к Средней Азии, к Узбекистану!
Это академик РАН Виктор Васильевич Малеев — чудо! О нём уже был рассказ на нашем сайте.

Виктор Малеев: доктор, который сумел напоить холерных больных.

С самого начала у него была одна задача, выжить. И он не только выжил, но стал собой. Физически слабый в детстве — объехал весь мир и смог спасти немало жизней. Голодал — и сумел избавить больных от обезвоживания.

Не хотел стать доктором, но приобрел лучшие качества врачей и священников: оптимизм, невозмутимое мужество, способность никогда не чувствовать себя лучше тех, кому нужна помощь, — в какой бы угол ни загнала их жизнь. И скромность, конечно. Я давно просила академика РАН Виктора Васильевича Малеева рассказать о себе. Он только отшучивался: «А про мои приключения уже целая книжка написана. Витя Малеев в школе и дома. Читали?» Но однажды мне все же удалось его разговорить…

— Виктор Васильевич, так Витя Малеев не с вас был списан?
— Конечно, нет. Хотя мальчик, о котором рассказал писатель Николай Носов, на момент выхода книги был примерно мой ровесник.

— В книжке у Вити Малеева есть друг, у которого отец погиб на войне. Единственное воспоминание о нем — шинель, шершавая и колючая…
— Мне даже таких воспоминаний не досталось. В начале войны мне не было и года. Отец погиб на фронте. Он был коммунист и считал, что должен всегда идти первым. Сохранились его письма к маме: «Мне жизнь моя не нужна, если могу отдать ее за Родину»… Я сначала подумал, что он так писал, чтобы письма пропускала военная цензура. Но ведь это не только слова. Скромный бухгалтер на консервном заводе, он отправился воевать в Монголию, участвовал в боях на Халхин-Голе. Отморозил ноги на финской войне. Погиб в 1942 году под Харьковом в местечке Лозовая. Извещение об этом маме пришло только в 1945. С нас еще хотели деньги вычесть за то, что мы получали переводы по его аттестату до 1945 года.

Я родился в Мелитополе. Однажды, уже взрослым человеком, решил посмотреть на эти места. Мне там очень понравилось. Юг Украины, изобилие черешни, река Молочная: дно покрыто белым песком. В войну мы оказались в эвакуации. О том, как ехали туда, знаю по рассказам мамы и старшей сестры. Добирались долго. В Сталинграде беженцев снимали с поезда, чтобы собирать картошку. Нас везли в Ташкент, но там уже не было места для эвакуированных, и мы поехали в Андижан. В 1943 году Мелитополь освободили от немцев, но мама не захотела возвращаться из эвакуации, поскольку не было сведений об отце. Она была неграмотная — не умела практически ни читать, ни писать. И боялась, что отец нас не найдет. Мы ждали его в Андижане до конца войны. И там остались.

— Наверное, Средняя Азия поразила детское воображение?
— Это был настоящий Вавилон. Там были армянские кварталы, одних только евреев три вида — русские, бухарские и горные (таты). Курды, корейцы, японцы, китайцы. Некоторые из них учились со мной в классе. Помню восточные базары с их фантастическим изобилием, прохладные арыки, тенистые дворы, дававшие защиту от палящего солнца… Однако первые впечатления моего детства были другие. В Андижане нас поселили в помещение, где беженцы спали вповалку на полу. Сестра пошла работать на канатную фабрику: там ей выдавали жмых вместо зарплаты. Мама ходила разгружать вагоны и вскоре попала в больницу с грыжей. А я был оставлен под присмотром случайных соседей. Меня отдали в детский дом. Он был в кишлаке далеко за городом, но там детей хотя бы лечили и регулярно кормили. В детдоме я начал болеть всеми возможными инфекциями. Перенес и малярию, и менингит, едва не потерял глаз из-за ползущей лейшманиозной язвы… Я был слабый, поэтому другие дети нередко отнимали у меня еду. В семь лет я был дистрофиком — весил 20 килограммов. Собирал каждую крошку. Наверное, поэтому, даже когда вырос, долго не мог видеть, как люди оставляют крошки после еды. В 8 лет мама забрала меня из детдома, чтобы определить в школу. Но на каникулы вновь отправляла то в детский дом, то в туберкулезный санаторий, то в лесную школу. Когда я возвращался, в доме из еды были только хлеб и сахар. Помню, я был такой голодный, что мог в один присест съесть 10-15 картошек. Столько, сколько дадут… Первые штаны мне пошили из ткани для портянок: отец прислал посылку с фронта в 1942 году. Пальто покупала школа.   Однако постепенно ситуация начала меняться.  Мама работала в колхозной бане уборщицей. Но как-то сумела меня настроить, объяснила — если не хочу пропасть и не могу пробиться среди сверстников силой, должен взять умом. Одновременно я стал ежедневно заниматься физическими упражнениями, чтобы не отставать от других. Школу я окончил с золотой медалью, что само по себе было исключением из правил. Их получали в основном национальные кадры, чаще девушки-узбечки.

— Почему вы решили пойти в медицинский?
— Хотел бы сказать, что с детства мечтал лечить людей. Но это будет неправда. Мама всегда хотела, чтобы я поступил в суворовское училище: там кормили и давали обмундирование. Но когда я в 16 лет пришел в военкомат, то весил 44 килограмма. На комиссии мне сказали: пока не наберешь хотя бы 50 килограммов, к нам даже не подходи. И сразу выдали мне белый билет. Окончив школу, я отправился в ташкентский политехнический институт. У меня открылись способности к математике: я стал победителем областной олимпиады. С такими результатами и с золотой медалью меня взяли бы туда без экзаменов. Однако, когда приехал в Ташкент, понял, что жилье придется снимать, а мама не смогла бы высылать мне деньги. Делать было нечего, я вернулся в Андижан. Ну, а там было всего три института: институт хлопководства, педагогический и недавно открытый медицинский. Так что выбора у меня практически не было. Правда, оказалось, что в мединститут даже с золотой медалью нужно сдавать экзамены. Сложно было с сочинением. Выручила моя способность с одного раза запоминать тексты на слух. Однажды по радио передавали речь Хрущева про колхозные машинно-тракторные станции. Я и вставил огромный кусок этой речи в сочинение по «Поднятой целине» Шолохова, чем обезоружил приемную комиссию. Как я догадался это сделать? Сам не знаю.

Когда поступил в институт, мы с мамой стали жить на мою стипендию. Меня подкармливала сестра — тайком выносила еду из столовой, куда устроилась калькулятором. Деньги я зарабатывал на хлопке. С третьего курса подрабатывал уколами соседям… Мне даже дали грамоту за отличный сбор хлопка от ЦК комсомола республики. Однажды я собрал 110 килограммов, а дневная норма для колхозников была 80. Нам платили 5 копеек за килограмм, при этом рубль забирали за еду, и еще 10 процентов скидывали на влажность. Хлопок старались собирать утром, когда он еще не высох от росы, чтобы вес был больше. Идешь вдоль ряда, согнувшись. На тебе фартук для хлопка, перевязанный в двух местах. А сзади надсмотрщик. Если ты уронил коробочку, он заставляет тебя вернуться и собрать. Если ты сделал ощипку — собрал с куста коробочки не полностью — тоже возвращаешься и собираешь.

— Рабский труд…
— Да, в Америке негры на плантациях работали практически так же.

— Поездки на хлопок не мешали учиться?
— Память у меня была хорошая, и я считал, что все предметы мне нужны. Другие студенты читали только учебник, а я выписывал десятки книжек из Москвы — благо, что в институтской библиотеке работала знакомая девочка из нашей школы. Я занимался с утра до вечера и ночами. Уже на первом курсе сделал научную работу: измерял кости и обсчитывал результаты. Подготовил несколько публикаций. Одно время меня хотели оставить в институте на кафедре гинекологии. У меня маленькая рука, и, когда у нас была практика, я научился как-то особенно удачно отделять послед из матки после родов. Но женского пола я тогда панически боялся. Завидев симпатичную девушку, мог перейти на другую сторону улицы. Затем проректор мединститута, узбек, увидев мой интерес к науке, решил, что я буду помогать ему писать докторскую диссертацию по изменениям функций щитовидной железы при болезни Боткина. И, нарушив все возможные предписания, определил меня после окончания института не в ординатуру, а прямиком в аспирантуру. Через год, в 1965, я получил свободный диплом. Это был шанс. Поскольку мне не нужно было отрабатывать три года, я решил уехать в Россию. В Москве остановился у дочки соседки, спал где-то на полу… Поехал в Обнинск, в институт медицинской радиологии, где занимались экспериментальной генетикой.

— Там в это время работал Тимофеев-Ресовский?
— К сожалению, я им не приглянулся. Мне сказали: у нас нет прописки, вы поработайте в Калужской области. Я отправился в министерство здравоохранения. Там меня заткнули в маленькую зональную больницу в поселке Дугна. Приехал. Меня спросили: кем хочешь работать? Я ответил, что, вроде как, инфекционист. Однако нужен был педиатр. Наступила зима. Кроме меня в больничке — сильно пьющий терапевт, и больше никого. Отопления нет. А мне роды принимать. Я поехал в райцентр Ферзиково к секретарю райкома: что же вы оставили на зиму больницу без тепла? Меня тут же избрали в райком комсомола, раз я такой активный. Так и сидел потом на заседаниях между доярками. С утра до вечера работал. Если нужно было оперировать, вызывал хирурга из района и ассистировал ему. Если река разливалась и проехать было нельзя, приходилось вызывать самолет санавиации. Всякое случалось — помню, пальцы трактористам зашивал… При этом за 14 километров через лес ходил на свидания. Молодой специалист Вера Ивановна была районным педиатром. Сначала ездил к ней отчитываться, а потом она подвернула ногу, и я принес ей три кило конфет, чем очень удивил. Однажды перепрыгивал с льдины на льдину на реке, где лед не устоялся, так хотелось увидеться… Мне нравилось в Дугне. Наверное, там и остался бы. Но Вера Ивановна была из Подольска, и хотела работать поближе к дому. В конце концов мы вместе отправились в сельскую амбулаторию в посёлок Быково.

— Там вам тоже понравилось?
— Сначала нас поселили в доме с говорящим названием «Курский вокзал».

— На 39 комнаток всего одна уборная?
— Вот-вот. К нам в дверь постоянно тарабанили: кто порезался, у кого внематочная беременность… Но я и так работал с утра до вечера. Когда родился сын Сережа, за ним присматривала больная, которой мы делали уколы. Больше было некому. Помню один случай — утром жена пошла на вызовы, а я остался с сыном. Вдруг стук в дверь. Пришла бабка из дальней деревни. Говорит, дед болен. Сходи, помоги. Я хотел дождаться жену — не бросишь же ребенка. Бабка в слезы: помрет дед, я посижу с ребенком, ты иди… В общем, я пошел. Выяснилось, что дед был пьяный, но это уже неважно. Помог ему. Приходит домой Вера Ивановна. С ребенком какая-то незнакомая старуха. А как еще я мог поступить? С чемоданчиком ходил пешком по вызовам. Был как-то в деревне, делал уколы. Возвращаюсь, перебираю чемодан. Смотрю — кто-то сунул мне 5 рублей. Я вычислил, где это произошло. Приходит ко мне в амбулаторию больная. Я ей: что же вы мне пять рублей-то сунули? Вот, возьмите, не надо. Она: ой, как кстати! А мне как раз в магазине денег не хватило…

В общем, мы жили той же жизнью, что и пациенты. И это меня устраивало. Я чувствовал, что тут я свой среди людей.  Ко мне постоянно приходили жаловаться бабушки. Вера Ивановна даже ревновать начала: почему к тебе все время старухи ходят? Я отшучивался: церкви в районе нет, куда им пойти… В сельской амбулатории нас, кстати, помнят до сих пор. И посылают ко мне больных, хотя уже столько лет прошло.

— И все же вы там не остались?
— Я продолжал мечтать о науке. Однажды прочел в газете объявление о наборе в аспирантуру по медицинской генетике к знаменитому Кассирскому и решил подать документы. Мне казалось, у меня есть шансы, поскольку я сдал кандидатские минимумы по немецкому и философии, поработал в библиотеке с литературой и написал реферат. Пришел. Меня спрашивают: вы откуда вообще, молодой человек? Из сельской амбулатории? Почему вы думаете, что для вас конкурс объявили? Пробовал толкнуться и в институт информатики. Там тоже ничего не получилось. Наконец, за меня замолвила слово микробиолог Елена Григорьевна Мельник. Она делала работу вместе с Валентином Ивановичем Покровским и знала, что тот набирает в институт эпидемиологии молодых людей. Я приехал к Покровскому. Он, посмотрев, что я ростом не вышел и, к тому же, белобилетник, тоже поначалу дал от ворот поворот. Предполагалось, что инфекционист должен быть выносливым и готовым работать на эпидемиях. Но потом Валентин Иванович все же согласился взять меня и определил тему моей научной работы: холера.

— Но холеры тогда в СССР не было?
— Шел 1968 год. Мы все время ждали холеру, но она появилась в Астрахани только в 1970 году. До этого крупная вспышка была в Каракалпакии в 1964. Ее сразу закрыли, так что информации было мало. Одно мы знали точно: летальность при холере была колоссальная. В Каракалпакии умерли 25-30 процентов заболевших. В основном люди погибали от обезвоживания, поскольку не была разработана методика водно-солевой терапии. Капельницы ставить внутривенно врачи боялись из-за пирогенных реакций — лихорадки, одышки, озноба, скачков давления. Это была серьезная проблема. Жидкость старались вводить подкожно. Но человек при холере теряет до 10-20 литров в день. Как можно под кожу ввести такое количество? Нужно было придумать способ восполнить потерю жидкости. И я начал искать. Первое время чуть не ночевал в библиотеке. Прошерстил всю доступную литературу, посвященную этой теме — она была на английском, так что пришлось осваивать его со словарем. Холерой много занимались американцы: их военные тогда сидели в Бангладеш. Эта страна периодически заливается водой, поэтому условия для холерного вибриона там идеальные. В Бангладеш к тому времени уже стали применять американский раствор, восстанавливающий баланс электролитов — раствор Филлипса. Его можно было вводить внутривенно в большом количестве.

— Почему этот раствор не использовали у нас?
— В Бангладеш другой тип питания. Там бананы — один из основных продуктов, поэтому в крови у людей избыток калия. У нас диета включает много натрия при недостатке калия, поэтому нужно было подобрать свой рецепт.

Два года я изучал соотношение калия и натрия при обезвоживании. Где-то нашел сломанный фотометр. Знакомые умельцы починили его за бутылку медицинского спирта. Сначала я смотрел потерю жидкости у спортсменов, когда они сгоняли вес — на стадионе «Наука» тогда появилась первая финская сауна. Зимой 1969 года дневал и ночевал в инфекционной больнице на вспышке менингита — шел поток тяжелых больных, по 50 человек в день, при этом 10-15 человек умирали. Каждый специалист пытался помочь чем мог. Я смотрел электролиты. Первым в нашей больнице стал вводить раствор при обезвоживании внутривенно. Днем носился с пламенным фотометром. По ночам крутил ручку арифмометра — обсчитывал материал… Трудное было время, но очень богатое идеями. Например, тогда я впервые попробовал изучать кислотно-щелочное состояние не только крови, но и спинномозговой жидкости, и мочи. Через много лет мы довели до ума методику, позволяющую практически мгновенно определить почечную недостаточность по показателям мочи — в отличие от анализа креатинина и мочевины в крови, где нарушения видны не сразу. За эту методику схватились в НИИ трансплантологии.

Впрочем, тогда, в 1970, до победных результатов было далеко. От нагрузок у меня открылась язва. И именно в этот момент на юге России вспыхнула холера. У пациентов обезвоживание. А я, единственный специалист, у которого на руках все данные, все разработки по восполнению потери жидкости, сам под капельницей. Пришлось выбираться из больницы.

Приехал в Астрахань. Смотрю, врачи боятся, ходят в противочумных костюмах. Первым отказался от такой защиты Валентин Иванович Покровский. Он до этого был в Бангладеш и видел, что в этом нет необходимости. Холера ведь не передается воздушно-капельным путем. Да, нужно мыть руки, следить, чтобы капельки зараженных жидкостей на тебя не попали. Но не более того. Вслед за Покровским все постепенно поснимали противочумные костюмы.

В те времена было особое отношение к ликвидации эпидемий. Достаточно сказать, что зампредседателя Совета Министров РСФСР Лыкова всю вспышку была там, на холере. Когда для моего старенького пламенного фотометра понадобилось стеклянное сопло, второй секретарь обкома целую ночь договаривался, чтобы местный стекольный завод изготовил эту деталь. Основным научным исследователем, занимавшимся растворами для восстановления электролитного баланса, был я. Поэтому мне в помощь срочно прислали сотрудников аптечного института. Они помогли быстро разработать рецептуру растворов. В результате у нас при холере практически не было летальных исходов. У меня была больная, которой я влил за пять дней 120 литров жидкости — 12 ведер. Она хорошо перенесла терапию и осталась жива.

За работу нас наградили. Дали денежные премии, ордена и медали. Меня к медали не представили, но пообещали, что по результатам ликвидации вспышки разрешат защитить докторскую диссертацию вместо кандидатской — там действительно был собран уникальный материал. Правда, потом обещание забылось. Тогда же, в 1970, я в первый раз поехал на вспышку холеры за границу. Дело было так: в это время шла война Сомали с Эфиопией. Наших военных там было очень много. И вот зимой 1970 года в Сомали от холеры умирает советский генерал, второй человек в нашем посольстве. Сомалийцы разводят руками: это не наша холера, а ваша.

— Он привез инфекцию из СССР?
— Скорее всего, нет. Но заболели еще около 100 наших офицеров. Меня вызвали в минздрав и приказали через несколько часов прибыть к рейсу в Могадишо. Но я опоздал на самолет. Пока сунулся в Быково, чтобы взять какие-то летние вещи — не в валенках же в Африку, — пока доехал до Шереметьево… А рейс был раз в неделю. Ну, думаю, все. Проштрафился, за границу теперь не выпустят. Однако через неделю улетел: больше некого было послать. Приехал в Сомали. Там наших больных свезли в отдельный дом — в больницу их не взяли. Я один за ними ухаживал: кормил, ставил капельницы. Сам ел из тех же чашек, правда, обдав посуду кипятком. Потом объехал другие места, где жили и работали наши люди.

— Сейчас по Сомали просто так не поездишь, убьют…
— Тогда все было очень спокойно. Я видел такими и Афганистан, и Ирак, и Сирию. В те страны уже не вернешься. Сейчас они совсем другие. Помню, в 1972 году меня послали в Йемен на холеру. Вы знаете, что там сейчас делается. А тогда эту страну называли арабской Швейцарией. Правда, представления о гигиене у них все равно были не как в Европе. Когда я смотрел больных, обнаружил, что практически у всех глисты. Предупредил местных врачей. На меня посмотрели как на дурака: у нас и король с глистами… Я лишь руками развел.

В Йемене я пробыл долго, несколько месяцев. А все из-за того, что меня там забыли. Из столицы меня забросили в город Ибб, где было много больных. Пообещали позже забрать меня. Ни телефона, ни других средств связи там не было, так что я вынужден был только ждать. Я работал в местной больнице. Поселился в доме у доктора Мохаммада, который в 50-е годы учился в Одессе. Он уже не мог связно говорить по-русски, но что-то понимал. Кончилось тем, что я стал учить арабский. Записал основные слова, чтобы объясняться с окружающими. Поскольку там нельзя было выписывать рецепты на латыни, научился  выписывать на арабском регидратирующий раствор и тетрациклин. Однажды решил помыться в местной бане и оказался там первым европейцем. Пришел туда с собственной хлоркой: опасался инфекции. Как-то в больнице ко мне обратился человек с просьбой посмотреть, что у него с пяткой. Я засунул в ранку карандаш, но ему не было больно. Это была проказа.

Время шло, но за мной никто не приезжал. Пришлось добираться до города, где было наше консульство. Там на меня посмотрели с изумлением: ваши давно улетели домой, а вы что сидели? Связались с Москвой. Выяснилось, что родные не знают, где я и жив ли. В это время в Йемене началась война между Севером и Югом. Я подбирал раненых… В общем, впечатлений было много. Вернувшись домой, решил написать статью про Северный Йемен в журнал «Вокруг света». Про каменную посуду, другие диковины. Редактор хвалил меня: давайте, пишите в журналы, у вас хороший стиль… Но я решил, что лучше, наконец, напишу кандидатскую диссертацию. Что и сделал. Вскоре в СССР стали выпускать полиэлектролитные растворы по предложенным мной рецептам.

— Сколько времени ушло на их внедрение?
— Не поверите. Нисколько. Такое было возможно только в СССР. Однажды вызывает меня к себе Покровский: у тебя есть наработки растворов? Есть, отвечаю, но дома, в Быкове. Валентин Иванович говорит: нет, не пойдет, надо срочно. Меня вызывает министр медицинской промышленности. Хочешь, чтобы быстро запустили в производство твои растворы? Давай рецепты сейчас. Я набросал составы нескольких растворов, какие помнил. Рассчитывал, что позже смогу внести исправления в список.

— Зачем понадобилось несколько растворов?
— Есть разные периоды болезни. Есть люди, которым можно много калия, а есть те, кому нельзя. В свое время Филлипс тоже предложил два раствора. В общем, я написал рецепты, но не ожидал, что министерство сработает так оперативно. Через два месяца растворы уже выпускали. Жаль, скорректировать список не удалось. Я предлагал заменить один из растворов на более удачный. Мне ответили: не можем, производство уже запущено, да их и так берут. Я бился, бился, и плюнул.

— Сейчас эти растворы выпускают?
— Конечно. Их везде применяют. Вводят при перитонитах, при интенсивной терапии… Думаю, даже после того, как я умру, их будут выпускать. Другие лекарства заменят на более новые, а их никогда не отменят. Состав каждого раствора подобран так, что при необходимости его можно вливать пациенту литрами, не делая анализов. Жаль только, самый лучший свой рецепт я так и не внедрил.

— Значит, вы до сих пор получаете авторские за свои растворы?
— Нет, и никогда не получал. Я разрабатывал их в период эпидемии, сразу вливал больным. Нельзя было держать в секрете их состав. Только потом опубликовал рецепты, чтобы не потерять первенство. К тому же, закрепить авторство в Советском Союзе было нереально. Во-первых, мне пришлось бы вписать туда всех своих начальников. Во-вторых, я бы еще лет пять ходил по разным инстанциям. Я решил, что лучше за это время еще десять новых рецептов предложу.

Трудность была не только в том, чтобы разработать состав растворов. Нужно было доказать, что их можно безопасно применять. Когда мою технологию начали использовать при острых кишечных инфекциях и интоксикациях, выяснилось, что врачи боятся вливать пациентам достаточное количество регидратирующего раствора. Больному нужно 20 литров, а ему вводят два. При этом сажают почки, потому что они не промываются. Мне говорили: как можно столько влить пожилому пациенту? Вдруг у него сердце не выдержит? Тогда я стал оценивать деятельность сердца и одновременно вливать жидкость. Смотрел, как это влияет на работу сердца. Это были очень сложные исследования. Я не отходил от пациентов, ночевал с ними в больнице, постоянно наблюдал за их реакциями на введение растворов.

Интересно, что в 1987 году, когда я защищал докторскую диссертацию, меня спросили: в чем новизна? К тому моменту весь СССР использовал разработанные мной методики, заводы выпускали предложенные мной растворы. Могло показаться, что так было всегда. Сейчас многие, узнав о том, что я автор электролитных растворов, удивляются: ты что, самозванец? Но я-то знаю, что я их изобрел. И очень рад, что с их помощью было спасено немало жизней. Взять, например, регидрон…

— Вы придумали регидрон?!
— Раньше растворов для оральной регидратации не производили. Я предложил рецепты. Однако возникла проблема. Раствор выпускали в бутылках, его нужно было употребить в течение шести часов. В больницах этим моим составом до сих пор поят больных. Нужен был растворимый порошок, готовый к употреблению в любое время. Но в нашей стране невозможно было сделать водонепроницаемые пакеты, чтобы его расфасовывать Оказалось, для них нужна безводная глюкоза. Ее производят по особой технологии. В министерстве мне сказали: добивайтесь. Помню, я искал сорта чугуна на заводе в Днепропетровске для котлов по обезвоживанию глюкозы… В общем, не удалось мне эту бодягу преодолеть. А вот в Финляндии водонепроницаемые пакетики делали давно. Тут одна дама из министерства здравоохранеия — а тогда министерство нам приказывало — говорит мне: вы дайте рецепт, мы попробуем сделать. Она отвезла рецепт в Финляндию, и финская компания выпустила регидрон в пакетиках. Я же его не запатентовал…

— Она отдала рецепт бесплатно?
— Думаю, что нет. Позже она письменно засвидетельствовала, что рецепт регидрона дал ей я. Что я изобретатель. Хотел судиться с компанией, но потом решил поступить по-другому: улучшил рецепт и сделал новый состав. Одно время его выпускали на заводе в Красногорске. У нас к тому времени научились делать водонепроницаемые пакетики. Но в 90-е годы им стало выгоднее делать настойку боярышника. Я долго пытался заново запустить производство, но так и не смог этого сделать.

Ну, а тогда, в конце 80-х, в моей жизни наметился новый поворот. Выяснилось, что методика оральной регидратации перспективна для слаборазвитых стран, которые по экономическим соображениям не могут позволить себе внутривенные вливания. Меня стали приглашать на совещания Всемирной организации здравоохранения в качестве эксперта. Пришлось в 47 лет учить английский язык. Это пригодилось, когда в 90-е годы в институте нам на какое-то время практически перестали платить зарплату. Я стал ездить в зоны военных конфликтов — в Таджикистан, Армению и Грузию, Молдавию, Азербайджан. Мне платили международные организации, я помогал составлять правительственные планы борьбы с инфекционными болезнями. Этим и зарабатывал. И еще трудился в больнице санитаром.

— ???
— Научные сотрудники всегда смотрели больных. Это предусмотрено договором с нашей клинической базой. Но в 90-е годы больница обратились ко мне: вы нам нужны как врач. Дали полставки — как начинающему, потому что, занявшись научной работой, я прервал медицинский стаж. Однако это были очень маленькие деньги. Поэтому меня решили устроить санитаром: выходило больше, чем полставки врача. Так продолжалось до тех пор, пока в больницу не нагрянула комиссия. Тут надо сказать, что в 1995 году меня выбрали в члены-корреспонденты РАМН. Аудиторы удивились: почему у вас такой человек в санитарах? После этого меня перевели в доктора.

— В 80-е годы вы были консультантом в четвертом управлении. Неужели и это не засчитывалось в медицинский стаж?
— Это была особая работа. К больному всегда подходили трое, консультировали трое. Решения принимали коллегиально, при этом один всегда мог доложить в органы, как шло обсуждение. Однажды кто-то в такой тройке поскандалил, кто-то не согласился. В общем, образовалась вакансия. К тому времени я уже был заместителем директора ЦНИИ эпидемиологии, и Покровский предложил мою кандидатуру. Помню, поехали мы вместе с ним на консультацию  премьер-министра Латвии, который заболел клещевым энцефалитом. Это был один из ранних моих визитов в четвертое управление. Говорил в основном Валентин Иванович. Я был еще неопытный в таких делах и решил помалкивать. Смотрю, директор института неврологии, который был третьим консультантом, ведет себя как-то странно. Нервничает, посматривает на меня с опаской. Валентин Иванович потом рассказал: они там решили, что я из КГБ. Кремлевские медики меня тогда не знали. Пришел какой-то неизвестный тип и молчит.

Ну, а потом бывали разные случаи. Помню, как-то вызывает меня Чазов. Лето, Покровский в отъезде, я за директора института. Мне предлагают посмотреть старого партизана из Вьетнама, приехавшего на отдых в СССР. Доктор, которая смотрела этого вьетнамца, работала со мной на вспышке холеры в Астрахани. Она предположила, что у старого партизана бубонная чума. Надо сказать, что до этого я уже видел чуму во Вьетнаме. Даже как-то вез домой в самолете пробирку с бактериями чумы в нагрудном кармане. Я приехал, посмотрел пациента: да, действительно, чума. Меня тут же вызвали в органы: «Вы понимаете, что сказали? Чума в четвертом управлении! При Сталине вас бы к стенке за это поставили! Этого не может быть!» Тем не менее, весь медперсонал, который работал с вьетнамским пациентом, поместили в нашу инфекционную больницу на карантин. Больной умер. Его похоронили, как полагается при чуме, — гроб залили хлоркой, забетонировали. Но решили, что слово «чума» в бумагах не должно фигурировать. Выдали нам описание возбудителя болезни. По описанию — все приметы чумной палочки, название — стрептококк.

Что поделаешь? Когда я работал на Кубе, там окончательный диагноз во время эпидемий одобрял Фидель Кастро. Я поначалу удивлялся: он юрист, как он может? Мне отвечали: он гений, он знает все. Вот и теперь, когда мы в России впервые диагностировали лихорадку Зика, диагноз наверху согласовывали.

— В последнее время вы много занимались новыми инфекциями. Выезжали на вспышки Эбола, лигеонеллёза. Помню, как в Китае вы единственный из всех участников конгресса вошли в палату к больному SARS…
— Я всегда считал, что не должен специализироваться на какой-то одной болезни. Тем более, когда стал работать главным инфекционистом минздрава. Я должен знать все инфекции. Мало ли с чем придется столкнуться? Например, недавно я первым заподозрил лихорадку Зика у российской больной, приехавшей из Доминиканской республики, которую пришел консультировать по поводу кори. Заподозрил потому, что увидел характерные изменения глаз. Я уже видел такие симптомы, когда работал с очень близкими Зика лихорадками Денге и Чикунгунья. С помощью диагностической тест-системы мы подтвердили это предположение. Видите — пригодилось…

— Вы бывали в разных ситуациях. Посещало чувство, что рискуете серьезно?
— Я так не настраивался, потому что всегда знал, на какую инфекцию иду. Когда выезжаешь на вспышку известной болезни, уже понятно, как от нее защититься. Самое опасное — когда люди умирают, а ты не знаешь, от чего. Когда профессора умирали от SARS, это была неизвестная инфекция. Хотя, конечно, я всегда считал, что почетно бороться с опасными инфекциями — холерой, легочной чумой… Мне всегда хотелось это делать. В целом, что гадать? Нельзя сегодня жить будущими трудностями. Но, если честно, жизнь научила меня планировать будущее с запасом.

— Какие у вас планы на ближайшие 20 лет?
— Хочу быть полезен людям. Задумки есть. Я не люблю жить прошлыми заслугами и всегда думаю о чем-то новом. Конечно, я не вернусь к тем временам, когда проводил ночи у постели больных, носился с пламенным фотометром и собственноручно делал все анализы. Руки уж не те. Но идеями всегда готов делиться. На отдых вряд ли уйду. Просто потому, что меня не оставят. Всегда будут тяжелые больные, которые меня найдут. Я постараюсь поставить диагноз, помогу. Для меня это важно. В конце концов, всегда буду востребован как переводчик, если в больницу привезут работягу-узбека. Вон, написал в ординаторской сто узбекских слов докторам: что болит, как болит… Я же узбекский учил…

1 комментарий

  • Фото аватара AK:

    Главное — он получил в Андижане прививку от коррупции и относился к ней спокойно.. как к чуме. Другие возмущались, скандалили пытались бороться.. вместо того чтобы влить физраствора побольше :)

      [Цитировать]

Не отправляйте один и тот же комментарий более одного раза, даже если вы его не видите на сайте сразу после отправки. Комментарии автоматически (не в ручном режиме!) проверяются на антиспам. Множественные одинаковые комментарии могут быть приняты за спам-атаку, что сильно затрудняет модерацию.

Комментарии, содержащие ссылки и вложения, автоматически помещаются в очередь на модерацию.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Разрешенные HTML-тэги: <a href="" title=""> <abbr title=""> <acronym title=""> <b> <blockquote cite=""> <cite> <code> <del datetime=""> <em> <i> <q cite=""> <s> <strike> <strong>

Я, пожалуй, приложу к комменту картинку.