Два эпизода Искусство

Лейла Шахназарова: «Эти два небольших рассказа прислал замечательный человек, когда-то живший в Узбекистане, работавший заместителем главного редактора газеты «Правда Востока», а ныне – член Союза писателей России, доктор культурологии Салим ФАТЫХОВ. Автор знаменитой монографии «Мировая история женщины», многих других книг, он недавно выпустил книгу прозы «Мгновения бытия», в которую вошли документальные рассказы из его прошлого. Однако два небольших рассказа – сам он называет их «эпизодами» – остались за рамками этой книги. И у нас сегодня есть возможность стать их первыми читателями.»

«САТАНА В ЧАЛМЕ»

(эпизод в Кызылкумах)

…Опрокинулась чаша синего неба и, как будто, наглухо захлопнула собою этот сухой и жёлтый кусок необычной земли. Одно только чёрное солнце пробилось сквозь голубое днище. Сразу же, будто бы мстя за что-то, стало поливать невидимым огнём всё живое и неживое. Клубился в глубине чащи растворённым вселенским сахаром липкий и знойный воздух. Искорёженный солнцем оцепенел на земле редкий саксаульник.

Тишина… Пустыня… Безмолвие… Порой зашуршит на бархане одинокая черепаха, перебежит из норки в норку жирный и жёлтый суслик, выскочит из-за бугра глупый варан, зашипит на солнце, раздувая серо-оливковое брюхо. И вновь всё успокоится. Лишь изредка подует ветер… Если с севера, – принесёт с собой едва уловимые запахи Аму-Дарье и камышей, в которых прячутся от лисиц тушканчики, обалдевшие от жары.

Есть на этой земле и люди. Десяток их, сломленных жарой, спит в двух выцветших вагончиках. А двое, забравшись за обшивку буровой вышки, одиноко торчавшей над облезлыми барханами, бодрствуют – дымят табаком. Один – высокий, жилистый, в фиолетовой майке и в грязном трико, – сидит на ящике из-под керна. Его колючие и нагловатые глаза над хрящеватым носом лениво оглядывают хлам вокруг буровой.

Второй – низкорослый, коротконогий и большеголовый, одетый в грубые, промасленные спецовочные штаны и синий полувер на голое тело. Он лежит на вымазанных глиной досках и что-то выстругивает перочинным ножичком из березовой чурки. Лицо у него по-стариковски морщинистое, но большое и добродушное, покрыто редкой щетиной и маленькими оспинками.

…Оба молчат. Не смотрят в сторону друг друга. Буровая, ещё ночью урчавшая и вздрагивавшая от мощных толчков дизелей, – умиротворённо заснула, безразлично принимая в себя жгучие лучи солнца. Её Величество Буровую эти двое, которые вместе с другими ищут в Кызылкумах девонскую нефть, не интересуют. Курят, ну и пускай себе! Хватит того, что они, чуть заря, растормошили её вчера рёвом двигателей и скрежетом труб, пронзающих сорокаметровое тело и вгрызающихся в песок и камни пустыни.

…Наконец послышался пропитый голос Высокого:

– Ты чего перочинишь брусок? Пальцы срежешь, кто мине кашу будет отваривать, урод? На хрена тебе эта штуковина…? Иди, дрыхни! Большеголовый повернулся к нему и виновато улыбнулся:

– Я, Вась, так… А спать – это успею. Посмотри на берёзовую чурку – пробую вырезать Фаравахар…

– Дебил, какую фару вырезаешь? Бруском дорогу высвечивать будешь… Или мозги свои!?

– Вась, ты не понял… Фаравахар – это крылатый диск, по-другому – хварна, хварена. Это сияющий солнечным светом божественный дух защиты. Это крылатый символ солнца, защищающий от напасти. Утром, с восходом, я его воображал на небосклоне…

Высокий отвернулся и зачесал пятернёй синюю от татуировки, костистую грудь. Потом прикрыл ладонью зевающий рот: – Пивка бы канистру, а? Тенёчек бы… да бабу. Валька-лосиха уехала, чтоль, из котлопункта на базу? С Кретином?

– Не видел я, Вась. Бензин с цистерны сливал, солярку привезли, ведь.

– Ну и валяй от меня, – вдруг, разозлившись, заорал Высокий. – Без тебя тошно! Тьфу! Да что ты, падла, разлёгся здеся? Не положено, посторонним! Тебя как зовут, Валинур, что ли? Ну и валяй в котлопункт, там Фаравахарь на свою харю! Ты что, иранец, чтоль, и харя твоя похожа?!

– Нет, татарин я, казанский. Просто читал Авесту и всё, что напечатано про Заратуштру. И Гаты любил читать, это его гимны. Вон, южнее нашей буровой видна глиняная башенка – видишь? Её каракалпаки прозывают Муллушкой. Ещё в Средневековье построили те, кто поклонялся Заратуштре. Там я видел и оссуарии типа кувшинов, хранивших кости усопших.

Высокий сплюнул и взмахнул кулаком:

– Так ты, подлюка, от этих Гат стал гадёнышом таким! Сатана ты в чалме! Пиво не привёз, робу мою не чистишь, сволочуга… Валяй-ка, Валинур, отсюда! Валяй, говорю, татарская морда!

Большеголовый знал, что родился светлоголовым, потому и дали ему имя Валинур, то есть – сияющий. А повзрослев, сделался русоголовым и большеголовым. И до того, как сам он считал, был неказистым, что иным «противно» было на него смотреть, как этому Высокому, нынешнему его напарнику. Посему не обижался сильно. Любил он одиночество, сторонился городов. И уже немало лет проработал в геологоразведке. Пробивал шурфы в тайге, таскал гравиметры по степным перевалам. Наконец, попал сюда, в Кызылкумы. Главный геолог буровой оценил его любовь к минералам, поручил изучать и описывать керны. Не пахнут ли девонской нефтью…

Правда, забулдыги, разместившиеся с ним в одном балку, частенько покрикивали на него, даже издевались. Хотя потом извинялись, просили продолжить перед сном рассказы о Средневековой Азии, чтобы сбить тоску по своей родине. Просили продолжить рассказы о Кызылкумах и древних племенах, живших в этих жутких песках. И он, Большеголовый, прощал им всё. Но когда забулдыга–Высокий назвал его «Сатаной в чалме», Большеголовый вскочил с земли и с перочинным ножичком, а также обрывком кабеля в руках, кинулся на Высокого: – На тебе, на тебе, на тебе…

Высокий увернулся от перочинного ножичка, лишь слегка поранившего его спину, но споткнулся и рухнул на край бархана. Потом пополз, хрипя и матерясь, к котлопункту, оставляя едва заметный красно-кровавый след на засохшем песке маленького бархана… (а слово «красный» по тюркски – кызыл, а слово «песок» по-тюркски – кум)…

Вот такой трагический случай был однажды в пустыне Кызыл-кум …
1969 г

ПИЧЧИРИЛЛО

(эпизод за Полярным кругом)

Он был замухрышкой: некрасивым долганом, ростом с карликовую берёзку и с головой, похожей на маленький цветущий одуванчик. Давно кто-то придумал ему это странное имя, совершенно не соответствующее его роду-племени. Может быть, случайно попавший за Полярный круг студент-практикант, или заядлый книгочей, начитавшийся романов про знойную Италию. Пиччирилло и Пиччирилло – малыш, значить, замухрышка по-русски. Крепко же это словечко привязалось к нему!

На Рассохе, заполярной буровой, километров за сто севернее плато Путарана, многие и не знали настоящего имени долгана. Да, что уж тут, какой-ты Ямкине: называют люди тебя по-своему – терпи. А он и терпел, вовсе не обижался. Он просто привык ко второму имени, как привыкают к своей полке в балке, к своей ложке на котлопункте… как здесь, на Рассохе, привыкают к тундре, к плаксивому небу, к въедливой мошкаре, к пустым прилавкам рабкоповского магазинчика в Дудинке, куда попадают после вахты, и к сушёной картошке.

Он, этот маленький долган, виновато улыбался – и всё. Он вообще, кажется, никогда ни на кого не обижался: так его учил отец-оленевод. Не обижался даже тогда, когда буровики нещадно эксплуатировали его. Лень самим сделать, кричат:

– Пиччирилло, сходи на вышку, принеси газовый ключ!

– Эй, Пиччирилло, тащи мне сюда мою робу! Вон она, за твоим гэсээмом висит, обсыхает. Шибко, Пиччирилло, шибко… –

И он беспрекословно шёл за ключом или за робой в ревущую снежную мглу. Попросят у него рукавицы, отдаст их, не задумываясь над тем, что через час самому надо идти на дежурство, в сорокаградусный мороз хлопотать по своему хозяйству.

Говорят, в геологоразведку его вначале не брали. Кому нужен такой клопик! Морда, казалось иным, – отвернуться хочется. А уши? Как надорванные беляши – розовые, плоские, большие…

Условия на Рассохе были особенными даже для такого сурового края как батюшка Таймыр. С Карского побережья постоянно тянуло дыханием льдов. Ртутная пулька в термометре так пугливо съёживалась, что не смела хоть на миллиметр сунуться вверх по стеклянному столбику.

По рации дважды сообщали о вероятности «чёрной пурги», но она на этот раз минула Рассоху, и, слава Богу! Из предыдущей вахты двух буровиков и одного геолога замело. Хотели они подбить белого медведя, пошли за ним, а тот увёл их в торосистые льды, где их и застала пурга. Так и замёрзли в ледяной каше, ели отыскали, песцами покусанные трупы.

Специально прилетевшим вертолётом трупы отправили в Норильск. По реке сплавить не было никакой возможности. Сбежавшая от одноимённого озера и скованная льдами речка Пясина, давно остановила своё течение. Последнюю баржу с соляркой и с каротажной станцией катерок, бывший «морской разведчик», дотянул до Рассохи ещё в начале сентября. Потом пошла шуга, потом «суп с котом», как любил выражаться помбур Серёжка Кныш.

Хотели, чтобы почивших мужиков сопровождал Пиччирилло – всё равно ему нечего делать, кроме как солярку на вышку подкачивать, или в бак вездехода. Но Пиччирилло категорически отказался, повергнув всех в шок. Вспомнили, что особенно тогда возмущался Кныш, который больше всех эксплуатировал Пиччирилло:

– Шо-то, взбесился, урод! По мордам захотел? Да она… противна морда твоя, долганская… Тьфу, плюну и разотру. – Пытался припугнуть он Пиччирилло.

– Я тоби разотру, – пророкотал тогда каротажник Фёдор Ничипоренко, вываливая из кармана свой кулачище – кувалды крупнее. Кныш и замолчал, мышью шмыгнув из командного балка.

Ничипоренко много раз летал на Рассоху, когда отряд Дудинских геофизиков, куда он был приписан, вызывали для каротажа пробуренных пластов. Поэтому и с Пиччирилло был хорошо знаком. И покровительствовал ему постоянно. И симпатизировал его честной душе. А почему Пиччирилло отказался лететь на вертолете с погибшими вахтавиками тоже, кажется, догадался. Причиной тому один случай, о котором подробно ему рассказал сам Пичирилло.

…Добурились как-то ранней осенью буровики и геологи до восьмисотого горизонта, вытащили керн какой-то особенный, сразу пахнуло из скважины серой и, как будто, нефтью, а, может, и газом. Тянет как из вонючей бочки, хоть нос затыкай. Вечером по рации ошарашили экспедиционное начальство, срочно затребовали каротажников, чтобы просканировать горизонт, и, чем чёрт не шутит, прострелить гексагеновыми шашками, чтобы освободить от обсадки перспективный пласт.

Каротажники уже через два дня прилетели на вертолете. А станцию завезли по реке ещё осенью. Решили вначале провести разведку электрической проводимости пробуренных пород и кажущихся сопротивлений. Как? А за счёт разницы потенциалов по стволу скважины между двумя электродами. Потом, как положено, надо было провести другие методы. Потом, как любил поговаривать Кныш, и «суп с котом». Но на этот раз произнёс это кто-то другой, поскольку Кныш неделю назад отпросился на базу. Правда, как всегда, как у Кныша, «суп с котом» оказался несколько горьковатым. Не своевременным…

Заартачился главный геолог. Он вдруг заявил, что обычные методы ничего не дадут! Надо сделать, дескать, нейтронный гамма-гамма каротаж со стационарным источником нейтронов. А где он? На складе в тундре… За сотню верст… Кто полетит?

Срочно вызвали вертолёт из Норильска, впихнули в него Пиччирилло, сказали пилотам куда лететь и попросили напоминать малорослому пассажиру, что он должен забрать семидесятикилограммовый свинцовый контейнер.

Пиччирилло, как всегда, не стал противиться, уважал всякого, кто громко говорит. И полетел. В тундре на складе ему выдали под расписку источник и погрузили в вертолёт. Полетели дальше.

Через десять минут из пилотской кабинки спустился к нему штурман и стал уговаривать сесть на базе экспедиции – в Большой Хите. На пол часика. Пиччирилло согласно кивнул головой.

Приземлились. Штурман с пилотом сбегали с поллитровками вина к Николаю Ямкине, дальнему родственнику Пиччирилло, а он сам – в конторку экспедиции, полакомится запасёнными когда-то вафлями. Больно уж любил он это экзотическое для тундр лакомство, закупал в Дудинке на ползарплаты…

Уже через полчаса пилоты с отороченными песцом унтами, выменянными у Николая Ямкине за бутылку портвейна, притопали к вертолётной площадке. Через минуту подошёл Пиччирилло с пачками вафлей, – а в вертолёт успело набиться полтора десятка вахтавиков. Одна экспедиция, один расчет с авиаторами. Равные среди равных – буровики, геологи, подсобные работники.

Пиччиирилло едва отыскал местечко в хвосте, рядом со свинцовым контейнером, где спряталась капсула с радиоактивным источником. Заходили винты. Вертолёт затрясся, будто в лихорадке земной, но взлетать, почему-то, не захотел. Из кабины высунулся штурман и, глядя сверху вниз, пересчитал пассажиров:

– Братаны, что-то вас многовато. Трое прыгнули вниз… Ну! А то не взлетим!

А кому охота? Никому не охота! Одни пропились до нитки и жаждут на вахте новую денежку заработать. Другим надоели пресловутые свадьбы «на неделю» и попрошайничество временных возлюбленных. Третьим надо было за внеочередную вахту еще подкопить капиталец, чтобы отправить детям на Большую землю.

Всё-таки двое выпрыгнули, о чём-то неотложном, видимо, вспомнив. Третьего добровольца не было. Штурман опять выглянул из кабины:

– Третий, почему третьего нет, мать вашу… Оглохли, что ли?

– Кныш, тебе убираться! – пробасил густо кто-то, сидящий в самом начале скамеечки.

Пиччирилло притих, втянув коленки к своей несуразной голове. Не дай Бог, Кныш увидит его.

– За какую хреновину эт-то? – нехотя отреагировал на бас Кныш.

– За Нюркой присмотришь. Она сёдня, коль тебя нет, к Мишке Жукову в постельку сбежит.

– Нюрка не сбежит! А вот тебе, Харитон, если прилетишь на Рассоху, Жабанов нюхало почистит.

– За что?

– За сестрёнку его, приставал к ней – забыл?

– Не королева…

Вертолёт трясется, как буровик с похмелюги. Очень уж ему хочется подпрыгнуть сейчас с деревянного помоста, задрав на прощание хвост. Кособочась, взлететь в небо и скрыться с глаз долой, как комарик. Но тяжеловато еще. Не подпрыгнуть…

И только сейчас Кныш заметил в конце хвоста сжавшегося Пиччирилло.

– Ты, замухрышка, откендливо? Чо сидишь? Вон из стрекозы нашей!

Пиччирилло обхватил руками свинцовый контейнер с нейтронным источником, будто кокон с новорождённым ребенком, и еще сильнее втянул голову в плечи.

– Слышь, заморыш, убирайся отсендливо… Ах, не хочешь? Я тебе… – Серёжка Кныш в две руки схватил Пиччирилло и выбросил его в открытую дверцу вертолета. – Поехали в небо, пилоты, мать вашу…

Пиччирилло шлёпнулся об настил вертолетной площадки, но остался целым: успел перед вылетом в тундру за радиоактивным источником напялить на тело сакую из оленьей шкуры, а на ноги – меховые унты. Полярное обмундирование племени долган спасло от ушибов.

Вертолёт на этот раз задрожал как-то по-особенному, радостно, что ли… Раскрутил винты до самого свиста, а потом вздёрнул вверх, как балерина руки, так что Пиччирилло мог уже приподняться на ноги без опаски, что ему оторвёт башку взбесившимися от радости винтами.

Спрыгнув с площадки в тундру, он обогнул вертолёт и встал напротив кабины. Потом с трудом задрал свою несуразную голову и закричал, размахивая руками:

– Нащальник, я здеся, капсула – тама. Нащальник, остановись, нащальник!

Пилот вдруг и в самом деле заметил знакомую фигурку заведующего базой ГСМ. Что за чёрт?! Почему он на земле? Вертолёт несколько раз фыркнул и опустил обиженно винты ближе к земле:

– По-че-му не се-е-ли?

– Упал… упала… стукнулся…

Винты вертолёта совсем осели. Отворилась дверца. Нехотя выпрыгнул Кныш, молча протянул кулак в сторону Пиччирилло:

– Порхай, птенчик… Еще посчитаемся…

Штурман за руку втянул в машину тщедушное тело Пиччирилло, и дверца снова захлопнулась. А потом и винты радостно вскинулись к небу, и вертолет затрясся в скором ожидании высоты.

– Чой-то не пойму, – пророкотал бас с передней части скамьи. – Што ли окружного начальства сынок? Привилегии таким завсегда… А, хрен с ним, с Кнышом, Нюрку покараулит… Так, начальства сынок, што ли? – едва заглушая рокот двигателя, снова прокричал бас.

– Кантейнир… Галавный геолог… капсула нада, источник нада, – медленно подбирая слова, стал оправдываться Пиччирилло.

– Эт-та, какая капсула, какой источник? Радиоактивный, что ли? Эт-та от которого потом хер не стоит?

– Не знай, нащальник… Галавный геолог, – начал было объяснять Пиччирилло, но его уже никто не слушал. Рывком открыв дверцу, под свист винтов, вахтавики один за другим выпрыгнули на вертолётную площадку и побежали в сторону экспедиционного поселка.

Никто из посёлка больше не сел в вертолёт, как не уговаривали пилоты. Почти порожний рейс придётся сделать, себе и лётному отряду в убыток. Не по-советски как-то, не по полярным законам солидарности получилось… Да и бояться груза, который сопровождал Пиччирилло, вовсе не стоило. В свинцовом контейнере капсула-то была, в каком и надо… Эх-х…

…Вот после того случая, о котором поведал Федору Ничипоренко сам Пиччирилло, и не стал маленький долган больше на вертолётах летать. Ведь как зазнавшийся шаман летел он тогда один через тундру к Карскому морю. От стыда весь полёт у него краснели уши. У них в племени так не поступили бы. Никого, кому нужно с ними, не оставили бы, собираясь в путь. А он поступил. Он что-то не то сказал людям, они и отвернулись от него. Не захотели с ним никуда лететь…

И, разве, достоин он садится сейчас в вертолёт! Сопровождать до Норильска трупы замерзших в «чёрную пургу» троих вахтавиков – двух буровиков и одного геолога? По законам тундры он этого не достоин. Тем и объяснил Ничипоренко главному геологу буровой странное поведение своего подопечного, отказавшегося на этот раз сесть в вертолет.

И вообще: Ничипоренко, как мог, старался оградить Пиччирилло от унижений со стороны других вахтавиков, от эксплуатации своего доверчивого друга. Если Ничипоренко увидит, что кто-то умыкнет в котлопункте котлету из алюминиевой чашки Пиччирилло, грохнет своим кулачищем по столу, – даже доски трещат. Если узнает, что кто-то злоупотребляет добротой тщедушного долгана, разгневается. Особый разговор у него с тем человеком будет, с глазу на глаз, а потом и в… глаз…

Искренне и хорошо дружили хохол Фёдор Ничипоренко и долган Ямкине. Трудно было понять, кто больше у кого набирался житейской мудрости: то ли долган, то ли хохол. Однажды они даже поклялись друг другу, что будут дружить до конца жизни. Но… Жизнь у Пиччирилло оборвалась в его неполных девятнадцати лет…

Это случилось долгой полярной ночью, когда писцы, изголодавшись за зиму, запросто стали приходить на буровую и шныряли у котлопункта в поисках пищевых отбросов, когда снова завыли вокруг метели, а на излучине Пясина заблудился отряд сейсморазведчиков, спасать которых выехал вездеход, заправленный стараниями Пиччирилло.

Морозы опять подходили к пятидесяти градусам, а ртутная пулька в термометре, как и в начале зимы, снова стала пугливо съёживаться. И снова не смела хоть на миллиметр сунуться вверх по стеклянному столбику. Даже в балках, в которые сунулись все вахтавики, стужа пробирала до костей. Потухнет буржуйка, – и новые трупы запишет в свою коварную историю Рассоха.

Пиччирилло был на своём импровизированном складе ГСМ, когда к нему с ведёрком прибежал продрогший Кныш:

– Эй, замухрышка, подлей соляру! Дуба даём…

Пиччирилло взял у Серёжки Кныша ведро, засобирался было к своим бочкам и цистернам. Кныш дёрнул его за полу уютной сакуи:

– Сам схожу… Покажи, с какой бочары отлить…

Пиччирилло никого не пускал в пространство горюче-смазочных материалов, но перед Кнышем чувствовал вину за тот давнишний случай с вертолётом и с радиоактивным источником. А вина была, на самом деле ложная. Пиччирилло всё ещё думал, что это по его вине буровики не полетели.

– Вона, тама почка, открывал уже. – И Пиччирилло показал Кнышу на видневшийся сквозь пургу силуэт выкрашенной в коричневый цвет бочки с соляркой. Она стояла рядом с упакованными в деревянные ящики дизелями для новой буровой. Больно уж беспокоился о них главный геолог, и каждый раз спрашивал Пиччирилло, сохранны ли ящики, не придавило ли чем.

Кныш заскрипел по снегу своими унтами и скрылся в ночном морозе. Кто же знал, что он закурит на ходу, а горючее станет отливать не из бочки с соляркой, а из бочки с бензином. Кто же знал, эх!

Вспыхнули гэсээмовские бочки, как фейерверки в новогодней ночи. Ошарашенные явлением, вахтавики выскочили из балков и ринулись к зареву. Снежные вихри в сполохах огня иногда вырывали из морозной замети тщедушную фигурку Пиччирилло. Видно было, что он пытался тушить пламя кожаной накидкой-плащом, которую ненцы, нганасане и долгане звали сакуёй. Слышно было, что сбивая пламя и не подпуская его к ящикам с новыми дизелями, он кричал какие-то слова на долганском языке.

Вахтавики, задыхаясь от напряжения и ужаса, бежали по тундре к Пиччирилло, кричали, чтобы он убегал, и тяжелое предчувствие сковывало их сознание. Навстречу несся подлюга Кныш. Его никто не остановил, чтобы расспросить о фейерверке, только Ничипоренко плюнул в лицо и на бегу погрозил своим кулачищем.

Всем было и так всё видно. Даже сквозь метель, даже сквозь замять. Видно было тундру, укрытую ледяным саваном. Видно горизонт, как всегда за Полярным кругом близкий к тебе троекратно, чем на Большой земле. Видны были страшные очертания пылающих бочек и маленького человека, яростно вскидывающего руки, будто отмахивающегося от комаров.

Впереди еще метров триста! Но бегущие уже поняли, что не успеют до Пиччирилло. Понял это и Фёдор Ничипоренко, который, несмотря на громаду своего тела, бежал впереди всех.

Фёдор остановился, вздыхая сразу полкубометра морозного воздуха, отчаянно поднял руку, а злой рок как будто и ждал этого сигнала. Тундра, как по его команде, ещё раз вспыхнула фейерверком, а потом громыхнула взрывом, унеся тщедушное тело Пиччирилло прямо туда, к звёздам, к небесам, которым всегда поклонялись долгане племени Ямкине…

Такой вот случай из жизни был за Полярным кругом, когда там только-только начали искать таймырский газ…

1969 г.