«Полустанок Самсона» Искусство Ташкентцы

Рауль Мир-Хайдаров: «Сегодня моему дебютному рассказу «Полустанок Самсона», который я написал в 30 лет на спор с известным кинорежиссером и который был опубликован в Москве в альманахе «Родники» – 50 лет.
За эти годы его печатали более 60 раз и переводили на языки народов СССР, записали на Всесоюзном Радио.
Он входил не только во многие мои издания, но и в Антологии рассказов. Интересно, что о некоторых публикациях рассказа «Полустанок Самсона» я узнавал, только получив гонорар. Вот так честно и щедро оплачивался труд писателя в стране Советов.
Сегодня, при российском капитализме, где есть масса газет и журналов, писателям нигде не выплачивают гонорары – ни рубля!
Не лучше обстоят дела и с достойной оплатой любого труда в России, к сожалению.
Предлагаю вашему вниманию рассказ о том, с каким настроением мы входили во взрослую жизнь, работали… Невозвратное время.»

ПОЛУСТАНОК САМСОНА

Рассказ

Инженер с трехмесячным стажем, Адалят Кулиев полагал, что у него есть все основания считать себя неудачником. В длинном списке важнейших народнохозяйственных комплексов мелькали названия далеких и таинственных городов, ударных комсомольско-молодежных строек: Камский автомобильный завод в Набережных Челнах… Ачинский глиноземный комбинат… 2‑я очередь Алмалыкского химкомбината… строительство города на полуострове Мангышлак… стройка в древнем Карши… Но ни на одну из этих строек Адалят не попал. Направление гласило: «Кзыл-Орда. Дистанция зданий и сооружений».

В жаркий августовский полдень он стоял на безлюдной привокзальной площади, как на распутье, когда лихо развернувшаяся роскошно-белая «Волга» окутала его пылью, словно туманом. Чертыхаясь, он долго выбирался из плотной удушающей пелены.

В отделе кадров Джуманияз-ата, огромный, с бритой головой, которую он часто протирал платком неопределенного цвета, укоризненно глядя на него, говорил:

– Не нравится? А по мне все равно, как называется должность, лишь бы работа была по душе. Смотритель зданий – инженерная должность, и не хуже другой. Кажется, даже у Пушкина упоминается: станционный смотритель…

– То‑то и оно, что у Пушкина, – фыркнул Адалят.

И вот уже третий месяц он объезжал свои обширные владения, простиравшиеся на восток до станции Чиили, а на запад до Джусалы. Первое время ему доставляло удовольствие небрежно входить в мягкий вагон скорого поезда, лениво отыскивая пустое купе, и на ехидный вопрос важного проводника: «Молодой человек, вы не ошиблись вагоном?» – протягивать к удивленному лицу служебный билет формы № 3. На сером глянце добротной бумаги значилось: «Владелец формы № 3 имеет право бесплатного проезда в любое время суток на территории отделения дороги во всех поездах без исключения, в любых вагонах, включая мягкие». Вмиг преображалось лицо проводника, и находилось пустое купе, закрытое на ключ. Это было единственной компенсацией за… «станционного смотрителя».

Но забава с проводниками надоела скоро, и он стал обходить стороной эти скучно-праздные полупустые вагоны.

Работы оказалось много.

Железная дорога Москва – Ташкент была полностью сдана в эксплуатацию в начале века, но бурно стартовавшее столетие с двумя войнами, революциями, а главное, большим пожаром 1918 года в правлении Оренбургской железной дороги, почти полностью уничтожило техническую документацию на здания и сооружения. И сейчас ему необходимо было составить типовые проекты на основные здания, переклассифицировать жилищный фонд разъездов и полустанков. В те редкие дни, когда Адалят не проклинал судьбу, наделившую его должностью смотрителя, он с интересом осматривал добротные станционные постройки, жилые дома на высоких фундаментах из бледно-розового камня, и повсюду, в самых неожиданных местах кладки, встречал небольшие чугунные таблички с одинаковым оттиском:

«Каменныхъ делъ мастеръ Г. И. Петровъ годъ 1903»

«Что‑то наподобие личного клейма на хороших предприятиях», – думал Адалят. Мысль его неотступно возвращалась к незнакомому Г. И. Петрову. Молод ли он был? Убелен ли сединами и исполосован морщинами мудрости? Как принял наш бурный век? Долго ли жил? Может, задохнулся от газа в сырых окопах первой мировой, а может, могучий, как и творения рук своих, пришел в народное ополчение в грозные революционные годы?

Придирчиво вглядываясь в кладку, он обходил огромные, на три крыльца, дома и нигде не встречал в стенах подрубленного, тесаного кирпича. Запроектировано и сработано на удивление. Высокие стены, уходящие под застрехи порыжелых крыш, казались отлитыми блоками или даже декоративными панно, где по швам искусно прошлась кисть художника. И тем раздраженнее он мерил шагами узкие перроны полустанков, когда находил в своих владениях забеленные в цвет пересиненного белья, с потеками и разводами здания, кладкой и цветом которых так восхищался. С грустью смотрел на обшивку некогда уютных залов ожидания. Большие плиты темного мореного дуба исчезли под многослойной краской ядовито-зеленого цвета, тончайший узор наличников похоронен под толстым покровом рыжего сурика.

Станцию, расположенную на высокой затяжной насыпи, переходящей затем в крутой подъем, кончающийся арочным мостом над широким протоком Сырдарьи, Адалят заприметил уже давно. Проезжая мимо нее, не доверяя мутному оконному стеклу, он открывал дверь тамбура и вглядывался в набегающие постройки, радовавшие глаз своей ухоженностью. «Да, пожалуй, она самая сохранившаяся», – не раз думал он, глядя на два высоких фонарных столба, мелькавшие у выхода на перрон; на тяжелых витиеватых кронштейнах из черного железа, при целых матовых стеклах, висели маленькие дворцы света.

Где‑то в глубине души Адалят лелеял тайную мечту восстановить, насколько это возможно, в первозданной красоте здания хотя бы нескольких станций.

После долгих раздумий и колебаний он прибыл сюда на недельку. Весь первый день, довольный задуманным, осматривал здания, лазил по крутым крышам, кое‑где прогнившим, и глухим чердакам. Толстая тетрадь полнилась записями, схемами, рисунками, эскизами. Но к вечеру он страшно устал, и тут навалилось сомнение: «Филантроп. Сентиментальная барышня! Кому все это нужно? Сизифов труд, – выговаривал он себе. – В грядущем веке авиации кто будет ездить поездами? Уже сейчас скорый мелькнет, и – поминай как звали. Кто при таких скоростях станет глядеть в окно? Друзья строят КамАЗ и БАМ, а я… станционный смотритель… Делать чертежи и выкройки на сложнейшую кровлю, не зная, кто ее сможет выполнить?.. Где я найду тех, кто сможет вернуть к жизни краски, высвободив их из-под  толстых слоев штукатурки?! Да и примут ли такой необычный проект капитального ремонта в дистанции зданий и сооружений?»

Все эти трудноразрешимые вопросы обрушились на него грузно и вдруг. Дрогнула, зашаталась, не выдерживая тяжести, его тайная хрупкая мечта. Нельзя сказать, что обо всех сложностях Адалят не задумывался до приезда сюда. Но там, в тиши служебного кабинета, мысленно он находил выходы, устранял препоны и рогатки на пути к цели. Куда же теперь девались доводы, казавшиеся столь объективными и вескими, когда он сидел за столом?!

Продрогшее ноябрьское солнце скрылось рано, густые вязкие сумерки за давно не мытыми окнами медленно заглатывали здание вокзала, буйно разросшиеся в ограде высокие орешины и две блестевшие серебром тонкие нитки главных путей.

Адалят рывком расстегнул безотказную «молнию» большой дорожной сумки малинового цвета с золотым тиснением на боку «Адидас» и затолкал в нее в беспорядке вещи. Хлопнул дверью необжитой комнаты и пошел на станцию.

– Чиновникам из департамента наше почтение! – поприветствовал Адалята дежурный по станции – пропитанный насквозь иронией долговязый Сакен. – Если от вынужденного одиночества мне не изменяет память, завтра, в мой свободный вечер, вы званы ко мне на ужин? Но что я вижу? Может, вы решили обернуться за бутылкой «Арманьяка»?

– Саке, перестань, и без тебя тошно, лучше свяжись с диспетчером.

– Я к вашим услугам. – Сакен шагнул к пульту. Небрежно, как репортер, держа микрофон, бросал в него торопливые слова: – …диспетчер… диспетчер… Тлеукул? Привет! Только заступил на смену? Отлично!.. Вдвоем будем ночь коротать… У меня к тебе просьба: здесь застрял мой приятель, – он озорно подмигнул Адаляту, – новый смотритель зданий… ты с ним еще не знаком? Так вот, ему вдруг срочно понадобилось в город, тормозни у нас какой‑нибудь четный состав…

На минуту эфир замолк, а затем Адалят услышал ровный голос с хорошей дикцией:

– Сакенджан, при всем желании ничем помочь не могу, как назло, все четные несколько опаздывают,  и я обязан вновь вернуть их в график. Разве что к полночи… ты уж извини.

– Не судьба, – философски изрек Сакен.

– Сплошное невезение, – буркнул Адалят, протягивая пачку сигарет «БТ» дежурному.

Сакен неуловимым движением губ, как фокусник, быстро выпустил очередь разнокалиберных колец, медленно поплывших по комнате.

– Слушай, Адалят, у меня к тебе личная просьба. Пришли, пожалуйста, печника – дьявольски холодно у меня зимой. А может, у тебя есть кто из старых мастеров, кто камин может отгрохать, как на околотке у дорожного мастера? Я бы его не обидел за услугу… Знаешь, смотритель, чего не хватает в одиночестве? Пляшущего огня… Зимой тоска и одиночество ощущаются гораздо острее, и я часто звоню на околоток дорожному мастеру. Задаю ему обычный вопрос: «Можно прийти посидеть у огня?» И всегда слышу искреннее: «Разумеется». Прихожу. Сижу. О чем я думаю в долгие зимние часы у огня? А ни о чем. Гляжу на отблески и вижу… Понимаешь, камин – мой экран. Что я вижу?.. Разное…

Впервые Адалят с удивлением видел желчного, ироничного Сакена без маски; да, ирония – картонный щит, ненадежная броня…

Спохватившись, Сакен отбросил обжигавшую пальцы сигарету.

– Адалят, тошно смотреть на твою постную физиономию, нагоняешь тоску, катись отсюда. Впрочем, вот что – сходи к Нагаеву на околоток, совмести приятное с полезным. Здания у путейцев, пожалуй, в лучшем виде. Старик Самсон, мир праху его, хороший хозяин был. Возьмешь что‑нибудь почитать… иди… иди… Я позвоню о вашем сиятельном визите, – и Сакен вытолкал Адалята на улицу.

Участок дорожного мастера располагался почти в степи, где за стрелками станционные пути убегали на перегон.

Адалят поправил шарф, поднял куцый воротник старого демисезонного пальто и двинулся на зеленый глазок семафора. И сразу почему‑то подумал, что никогда в жизни не видел вблизи настоящего семафора… «Не успел, – вот ведь досада…»

Снег еще не выпал, но запах его уже третий день ощутимо витал в воздухе. Поздние палые листья мягко поскрипывали под ногами. Адалят перешел к самой бровке восьмиметрового полотна. Внизу, в сотне метров, раскинулся странный поселок. Десятка два усадеб-хуторков, каждый из которых стоял в отдельности, пристроились на огромной насыпи, каждый был обнесен колючим лесом ограды из джингиля, понизу скрепленного глиной. Усадьбы находились на изрядном расстоянии друг от друга и казались маленькими древними крепостями. С высоких подворий сбегали каменные ступеньки или деревянные лестницы с перилами.

Сурова и коварна река Сырдарья: весной взбунтуется, переполнит могучий проток Кара-Узяк, и заливает вода низину, плещется Сырдарья у самой бровки станционной насыпи, у порога высоких крепостей…

Слабый кизячный дым стлался над пристройками, излучавшими бледный свет запотевших окон. Иные хуторки уже потонули во мраке и тишине, как вдруг в темноте заливалась собака, испуганно ржала лошадь – и звездочкой вспыхивало окно в сонном дворе.

Чем ближе подходил Адалят к поселку, тем острее пахло тонким ледком могучей желтой реки и промерзшим молодым камышом. Семафор прикрыл зеленый глаз и моргнул красным – нечетный, где‑то идущий за его спиной, сделает остановку, а четный, которому на другом конце станции зажегся зеленый свет, максимум через две минуты прогрохочет мостом над протоком Кара-Узяк, молнией сверкнет через станцию и растворится в темноте перегона. Адалят вспомнил паузу в эфире и понял, что только одна минута опоздания четного мешала опытному Тлеукулу притормозить на станции спешивший навстречу состав.

«Одна минута… из‑за нее тащись теперь невесть куда… Впрочем, я уже пришел», – думал Адалят.

Высокая и широкая – на четыре пути – станционная насыпь резко метнулась вправо и образовала огромное плато, по которому разбежались пристройки путейцев. Два больших жилых дома, длинное здание, служившее, наверное, складским помещением и мастерскими, и чуть впереди небольшой затейливый флигель с трех сторон были обнесены оградой. Адалят прошел под каменной аркой и направился к флигелю. В прихожей ярко светилось окно, он хотел постучать, как вдруг чуть правее увидел какую‑то ручку и дернул ее. В доме раздались мелодичные удары колокола, и тотчас ему открыли, словно ждали.

– Видите ли, я… – начал Адалят.

– Проходите, проходите, мне звонил о вас Сакен. – Широко распахнув дверь, в прихожей стоял мужчина чуть выше среднего роста в грубом, домашней вязки свитере из желтой верблюжьей шерсти. – Прошу, – он толкнул дверь в комнаты, и Адалята удивил мягкий тембр голоса, явно не вязавшийся с лицом, выдубленным жарким солнцем, жгучим морозом и колючими ветрами.

Пройдя в комнату, Адалят повернулся и протянул руку:

– Кулиев Адалят.

– Рашат Нагаев.

Сильная рука Адалята хрустнула в жесткой ладони хозяина дома.

– Когда в доме гость, – праздник, если он новый – вдвойне, так говорила моя мама, – сказал мастер, придвигая Адаляту стул. – Вы побудьте немного один, если интересно, посмотрите книги, а мы в столовой как раз накрываем стол, поужинаем, отметим приезд нового смотрителя зданий, – улыбаясь, Рашат бесшумно вышел из комнаты.

Адалят встал, поставил стул на место и огляделся.

Слева поблескивал потрескавшимися изразцами камин, за решеткой тлели дрова, аккуратная горка поленьев и тяжелые щипцы словно ждали Сакена.

Чуть дальше, в углу, на полу стояли часы в высоком корпусе из красного дерева. Крытый сусальным золотом маятник отбивал: тик-так, тик-так… Адалят подошел поближе, на белой эмали циферблата знакомая чернью вязь: «Павелъ Буре».

Он обернулся. На резном секретере с гнутыми ножками, множеством затейливых ручек и медных замков, с торчащими кое‑где ключиками, высился настоящий бронзовый замок с башнями, колоннами. Повыше, между башенками, круглел циферблат. «Ну, это «Мозер», – решил он и не ошибся. И вдруг ему стало скучно.

«Только снобов мне здесь не хватало», – подумал Адалят и уже без интереса заглянул в следующую комнату. За массивным письменным столом с точеными ножками увидел кресло. Высокая прямая спинка вольтеровского кресла блестела отполированной спинами кожей. В углу, на высокой изящной консоли из черного дерева – бронзовый бюст Пушкина. В книжных шкафах аккуратные ряды сытинских и Марксовых изданий. В глаза бросилось роскошное сойкинское издание серии «Золотая библиотека» для детей. Большинство этих редких изданий Адаляту было знакомо. «Библиотеку купил на корню, так любовно и со знанием собрана», – с завистью подумал Адалят.

Дома, в Баку, весь прошлый год Ая водила его к родственникам и друзьям, таким же снобам, как этот. И за год его цепкая память вобрала стили, эпохи, и подсознательное чутье безошибочно определяло: венецианское стекло и мейсенский фарфор, русский хрусталь и бронзу древнего Китая, дерево Бенина…

Аю приводило в восторг, когда Адалят в очередной фешенебельной квартире, не давая открыть рта хозяину дома, небрежно называл эпоху, стиль сервизов, мебели, бронзовых бюстов. Десятки раз он говорил Ае – хватит! Но что‑то непонятное тянуло ее к ним – пришлось расстаться.

Адалят вернулся в зал, открыл крышку пианино, – конечно, «Шредер»! Пробежался по клавишам.

«Вот тип! Угробил свою молодость в глуши, чтобы приобрести все это барахло!»

Адалят представил, как ежегодно по бесплатному льготному билету приезжал Рашат в Москву или Ленинград, обходил антикварные магазины и, словно Плюшкин, тащил… Тащил к себе…

Застекленная дверь в залу бесшумно отворилась, и вошел Рашат.

– Идемте, Адалят, – он приветливо пропустил гостя вперед.

Под массивной люстрой на большом столе, покрытом белой крахмальной скатертью, отливал золотом усач; толстые ломти жирного сазана, фаршированного в томате, лежали в рыбнице; куски пахнувшего дымом окорока соседствовали с котлетами из печени. В центре дымилось огромное блюдо с мелкими пельменями из крутого теста. Из-под скатерти виднелись массивные ноги дубового стола, и Адалят с усмешкой подумал: «Об этом столе не скажешь, что он «ломился» от яств. Однако спектакль только начинается…»

Вошла женщина в строгом платье вишневого цвета. В каждой руке она несла четырехрожковые подсвечники с голубыми свечами. Поставив их на стол, мило улыбнулась и сказала:

– Ну, кажется, все.

– Адалят, знакомьтесь, – моя жена.

Красивая белолицая казашка протянула узкую теплую ладошку:

– Мадина.

– Вы знаете, Адалят, сегодня в нашей семье торжество: восемь лет назад в этот дом приехала Мадина. Восемь свечей, что я зажгу, – наша традиция.

Вспыхнули и затрещали свечи, наполняя столовую ароматом хвои.

– Чаще всего мы отмечаем свои праздники одни, мало кто задерживается на нашей станции. В прошлом году был Сакен, теперь мы рады вам, и я предлагаю тост, – он обернулся к Мадине, – за хозяйку дома!

Мадина любезно подкладывала Адаляту закуски, подала крахмальную салфетку, но возникшее предубеждение не проходило, он ждал, что же дальше?

Рашат заинтересованно расспрашивал о Баку, об эстрадном оркестре Рауфа Гаджиева, о квартете «Гайя», о художнике Таире Салахове.

Во время паузы Адалят оглядел столовую, стоящий напротив буфет и, приподняв за тонкий стебелек бокал, сказал:

– Чтобы собрать в такой глуши всю эту мебель, посуду, роскошную библиотеку, наверное, потребовалось немало усилий?

Рашат, словно не замечая иронии, откинулся на стуле, запрокинул чуть припорошенную сединой голову, и комнату залило искренним смехом, таким веселым и беззаботным, какого Адалят давно уже не слышал. Он смотрел на десятки мелких морщинок, лучившихся у глаз Рашата, и чувствовал, как невольно попадает под обаяние этого человека.

– Мад, а ведь молодой человек сидит за столом и проклинает Сакена, думает, вот только здесь еще ему снобов недоставало!

Рашат провел рукой по лицу, придвинулся ближе к столу.

– Все гораздо проще и сложнее, чем вы думаете. О «захоронении в глуши» можно, конечно, поспорить, а вот антураж, – он небрежно обвел вокруг сильной рукой, – тайны особой не имеет. Я приехал на станцию в 1959 году. В отделении дороги мне объяснили, что старый мастер Гавриил Сергеевич Самсонов пожелал уйти на заслуженный отдых, и я направлен ему на замену. До зимы я должен был ознакомиться с хозяйством, почти пятьдесят лет бывшим в одних руках, принять его. Нельзя сказать, что старик принял меня с распростертыми объятиями. Видно, уж очень молодым показался я ему, мои двадцать два для него были мальчишескими. И я понимал его: труд долгих лет, налаженное хозяйство переходило в руки незнакомого, не умудренного жизненным и профессиональным опытом человека. Но тянулись долгие жаркие дни лета, теплой осени – и я замечал, как таял ледок недоверия ко мне.

В коридоре раздался звонок телефона, и Рашат, извинившись, встал из-за  стола. Вернувшись через несколько минут, он продолжал:

– Я бывал в этом доме почти ежедневно. В плохом настроении Гавриил Сергеевич говорил: «Вот умру – флигель отойдет к тебе, он строен для дорожного мастера. А обстановку, – старик оглядывал комнату, – наследницы продадут с молотка».

Жил Гавриил Сергеевич один, жена умерла за два года до моего приезда. Единственная дочь, которую еще девочкой увезла к себе в Москву его сестра, выросла чужой и не понимала родителей, всю жизнь обитавших в глуши… Из года в год он ежемесячно отсылал им приличную сумму из своего большого жалованья, и семья в старинном московском особняке на улице Остужева жила на широкую ногу. Умер он неожиданно, так и не успев погулять ни одного пенсионного дня. Похороны, по нашим масштабам, были грандиозные. Самсона тут любили и почитали. Казахи из соседнего совхоза согнали всю технику и за сутки насыпали на берегу Кара-Узяка высокий курган, где его и погребли. Наследницы прибыли с запозданием, хотя телеграмму я дал, как только почувствовал, что старик совсем плох.

За окном загрохотал поезд. Пассажирский, промелькнув изредка светящимися купе, исчез в ночи. Все невольно повернулись к сполохам света. Когда грохот утих, Рашат продолжил свой рассказ:

– Приехали, значит… Крепкая старуха и важная дебелая женщина в каракулевом манто. Не понравились они мне уже при первой встрече.

Декабрь стоял морозный, флигель нуждался в отоплении, и они попросили меня пожить с ними. Неожиданно свалившееся наследство внесло в их жизнь сумятицу. Ценные бумаги – целый чемодан облигаций, среди которых толстая пачка трехпроцентного займа и сберегательная книжка, где на вкладе все давно завещано дочери, – забот не вызывали. Мебель, посуда, книги, люстры, светильники, пианино и многое другое – что было делать с ними? Незатихавший спор продолжался, даже когда мы за этим столом собирались ужинать. Старуха предлагала забрать кое‑что и сдать в московские комиссионные, на что дочь, видимо, знаток подобных мест, говорила, что они забиты такими вещами и редко кто их покупает. Да и перевозка страшила их.

Однажды, в воскресенье, за обедом я предложил: «Если доверяете, оцените имущество, и я ежемесячно буду выплачивать своеобразную ренту. – Не скрывая иронии, я сказал: – Вы будете считать, что ничего не произошло, и переводы регулярно, как и прежде, еще несколько лет будут идти с берегов Сырдарьи…» Но забота настолько поглотила их, что ирония осталась незамеченной. А идея пришлась им по душе. Тем более что они справились у начальника станции, действительно ли я буду на должности мастера. Кое-что они забрали: помню – большой портрет матери Гавриила Сергеевича, умершей здесь в тридцатые, огромный гобелен из зала. Остальное, видимо, их не интересовало… Наталья Гаврииловна назвала сумму, довольно приличную, но я не возражал. Вскоре наследницы уехали, и каждый год, пока не выплатил долги, я получал традиционные новогодние поздравления и приглашения посетить Москву.

В камине догорали дрова, и серый пепел покрывал светившиеся в полумраке залы угли. Рашат поспешил к очагу. Звякнули тяжелые щипцы, и взвился сноп искр, тут же пропавших в дымоходе.

– Особого восторга или сожаления по поводу своего приобретения я не ощущал. Просто не хотелось, чтобы мрачное предсказание старика сбылось. Все‑таки он был личностью. За полгода общения я ни разу, даже в прескверном настроении, не слышал от него, чтобы он жалел о полувеке, отданном тридцати километрам пути в тысячах верст от России, любил которую беззаветно. Иногда вдруг он говорил мне: «Хлебнешь пару паводков, плюнешь на все и убежишь, а за тобой второй… третий».

Я не желал, чтобы сбылось и это. Может, дом давал старику Самсону уверенность и силу? Проще – я не хотел ничего менять. От добра добра не ищут. С годами я привык к столь необычной обстановке, ко всем этим вещам. Мадине здесь понравилось сразу, нравится и нашему маленькому сыну Ренару, он сейчас в Алма-Ате, у бабушки. Вот и вся история, Адалят.

Пока Рашат рассказывал о своем доме, Мадина приготовила чай, принесла целую горку румяных баурсаков.

За чаем Адалят заметил, как исчезло нелепое предубеждение, возникшее у него поначалу. Он все больше и больше проникался симпатией к хозяевам дома и чувствовал, как медленно тонет в тепле и уюте хорошо протопленного, любовно ухоженного дома. Разговор переключился на работу, и Адалят поведал о тревогах и сомнениях, приведших его на станцию. Из столовой перешли в зал. Посидев немного с ними, ушла спать Мадина.

– Ей рано вставать. Совхозная школа в четырех километрах от станции, а ходит она туда пешком, – объяснил Рашат.

Адалят сидел на корточках у камина, подкладывая поленья на тлеющие угли.

– Рашат, а все‑таки, наверное, иногда хочется плюнуть на все и укатить в город, где люди, развлечения?

Адалят не слышал бесшумных, вкрадчивых шагов, но чувствовал, как мастер, что‑то обдумывая, ходил за его спиной.

– Трудно и невмоготу бывает. Тоска захлестывает порою беспричинно, но чтобы бросить, плюнуть и уехать – такой мысли не было.

Рашат подошел к камину, и красные отблески огня заплясали на его бронзовом лице.

– Адалят, ты заметил окно в прихожей, обращенное в степь? Оно светилось ярко? Седьмой десяток в этом окне всегда горит огонек, не гас он и при мне. За долгие годы в ненастье он сослужил службу многим людям. Ну‑ка, идем со мной…– он провел Адалята в кабинет и усадил в высокое кресло.

Стоя на лестнице, Рашат снимал с антресолей какие‑то папки, толстые пачки исписанных листов бумаги, чертежи… Адалят углядел в глубокой пепельнице трубку и, не удержавшись, взял ее, на секунду ощутив прохладу оникса. От трубки приятно отдавало незнакомыми табачными запахами, на золотом ободке Адалят пытался разглядеть выгравированные инициалы, но, увы, время стерло их на нет.

– Можно, я закурю трубку?

Рашат достал с полки коробку с табаком.

– Это Гавриила Сергеевича… Я не курю трубку, Сакен пользуется ею иногда. Мне кажется, она ему нравится, когда он надумает уехать или решит остаться надолго, – я подарю ему.

Рашат разложил на столе бумаги, среди них Адаляту бросились в глаза две относительно новые тетради, толстые, в коленкоре.

Адалят протянул мастеру сигареты. Закурив, после некоторого молчания Рашат сказал:

– Мне придется вновь возвратиться к Гавриилу Сергеевичу, впрочем, кроме меня, никто его так не величал: Самсон – так называли все, и, наверное, на сотню километров в округе не было человека, не знавшего его. Высокий, прямой, кряжистый – силы духовные и физические он сохранил до последних дней. Самсон был первым из русских людей, кто учил местное население и языку, и ремеслу дорожного рабочего, строить дома из старых шпал и класть печи, лечить скот и возделывать огороды… Он был крестным отцом многих детей, и в больших казахских семьях росли черноглазые Дашеньки и Матвеи, Варламы и Катеньки, Филиппы и Сонечки, Лизоньки и Григории…

С бронзового замка на секретере кукукнула кукушка, в ответ глухо отбили часы на полу в высоком корпусе красного дерева. «Два часа пролетели!» – мелькнула у Адалята мысль и тут же пропала.

– С годами росли дети, и дети детей… Они уезжали, учились и возвращались в родные места или селились неподалеку: казахи редко и неохотно покидают родные края: врачи и агрономы, учителя и животноводы, а чаще всего специалисты, окончившие транспортные вузы. Многие из них стали директорами совхозов и школ, секретарями райкомов близлежащих районов, начальниками многочисленных служб транспорта. И для всех Самсон был самым почитаемым человеком. Труд Гавриила Сергеевича был отмечен государством двумя орденами: орденом Ленина и орденом Трудового Красного Знамени, чем старик несказанно гордился.

Уважение народное и слава трудовая не обошли его. Старик никогда не говорил высоких слов, только день ото дня расширял и расширял до бесконечности круг моих дел, которые он вел многие годы. Признаться, даже о половине его забот я не имел представления. Путейцы – одна из немногих в нашей стране профессий, чей труд оплачивается только по качеству. Проскочит в хвосте скорого поезда ежемесячно вагон-путеизмеритель – и получай, что заслужил. А балльность на нашем участке всегда была высокой.

Однажды явился к нему рабочий с соседнего разъезда и говорит: «Возьми, Самсон, на работу, пять детей у меня, не могу так жить, то девяносто рублей, то сто пятьдесят, а делаю все, что велит мастер». Старик отвечает: «Как же будешь на работу ходить, далеко ведь?» И представь себе – десять лет ходил, ни разу не опоздал. У Самсона не было оснований не доверять своим рабочим, но он всегда проверял. За долгие года он уволил только двоих: обходчика и путевого рабочего. Много лет вслед им говорили: «Их уволил Самсон», – и подразумевалось, что эти люди не внушают доверия. «На нашей работе нельзя работать спустя рукава – от сих до сих, от отпуска к отпуску – а нужно отдаваться ей целиком, – говорил он. – Путь, как малое дитя, нельзя оставлять без присмотра. Дорога – это жизни людей, и всегда – в дождь и ненастье, темень и зной – в любое время суток на обочине должен быть человек». И только однажды ночью на перегоне старик не застал обходчика. День этот был для того последним днем работы на железной дороге.

Стряхнув пепел сигареты в пепельницу, Рашат продолжал:

– Иногда, совершая ночной осмотр, вместо обходчика я встречаю его сыновей с отцовской амуницией. Особенно часто случается такое летом, когда студенты возвращаются на каникулы. Живущие вдоль дороги казахи, можно сказать, потомственные железнодорожники. В большое половодье, если путям угрожает вода, целыми семьями приходят они на помощь.

А вот бумаги… В них записаны данные о Сырдарье за все годы: о начале ледоставов, когда пришлось взрывать лед, в каком году вышла вода из берегов и стояла у насыпи. В других – данные о размытых путях и переездах, о суровых зимах и снежных заносах. О дренажах, существующих и забытых. Вот чертежи на бугуты, дамбы вдоль реки и протоку, построенные одновременно с дорогой. Многие заросли камышом и превратились в осевшие холмы. За пятьдесят лет река меняла русло, мелела, уходила и возвращалась к дороге. Все учтено. На этом листе чертежи и описание фашины – средства для защиты дамб и железнодорожного полотна от паводка, старик придумал и изготовил их сам из местных материалов. Сейчас его фашины применяют на многих дорогах. А тут чертежи зданий околотка и вокзального строения, старик до войны силами своих рабочих делал ремонт.

Адалят аж привстал, так обрадовало его сообщение. Чертежи зданий и сооружений! Он считал их безвозвратно утерянными.

– Сколько пришлось ему воевать с менявшимся начальством, чтобы уцелело все то, что радует нас сегодня.

Взволнованный Рашат мерил бесшумными шагами кабинет, впервые ему пришлось говорить так много об участке, которому он отдал немало лет, не заметив, как прошла молодость и поседела голова.

А этот симпатичный и смышленый паренек сказал: ««захоронение в глуши…» Как объяснить ему, чтобы понял, что не зря?..

– Многие считали, что мне, пришлому, – повезло. Получил образцовый участок, сложившийся коллектив, но мало кто задумывался, что сегодняшнее – еще не завтра. И на мою долю выпадали и еще будут паводки, может, и невиданные доселе, еще быстрее и чаще пойдут поезда. И людей от меня будут уводить более высокие заработки совхозов, и близлежащий город сманивает молодежь. Сварятся в тысячеметровые плети рельсы и побежит по ним ток, – попробуй смени быстренько лопнувший рельс! Да мало ли забот предъявляет быстро бегущее время? Были скептики, говорившие: «Завалит дело молодой мастер, куда ему после Самсона». Нет, я не хотел, чтобы умерла легенда о старике Самсоне как большом путейце и хорошем хозяине, но я не мог, чтобы восторжествовало неверие в молодое поколение, новую школу путейцев.

Вдруг Рашат замолк, не то подбирая более точные слова, не то задумавшись, и Адаляту показалось, что, рассказывая ему все это, Рашат словно отчитывается перед Самсоном.

– На утверждение себя и новых принципов в работе ушли годы, честно говоря, я их и не заметил, ведь дело, которое считаешь своим, никогда не в тягость. По-прежнему скоро и безопасно идут поезда, катит свои воды та же желтая могучая река, и не так страшна она, когда знаешь ее повадки. По-прежнему в прихожей светится окно, но это скорее символ – степь давно уже стала другой. И полнятся новыми записями другие тетради на пользу тем, кто заменит нас. Скептики стали оптимистами, при случае жмут руку и говорят, что хорошая школа пошла впрок. Я не возражаю.

Мадина с сыном иногда уезжают на лето к морю или к бабушке. Она понимает меня и мою работу и никогда не настаивает, чтобы я их сопровождал. Растет сын, с годами, может, и его поманят иные просторы, удерживать не стану. Каждому в жизни начертан свой путь. И дороги мы вольны выбирать сами. И зря ли прожиты годы в глуши и была ли какая‑то жертва, решай сам, Адалят.

Они молча посидели в кабинете, затем вернулись в зал.

– Может, выпьем? – предложил Рашат.

– С удовольствием. Если можно, неплохо бы чашечку кофе.

– Все можно, – улыбнулся мастер.

Адалят постоял у тлевших углей камина, вернулся к столу и бережно расправил чертежи, захваченные из кабинета. Рука невольно потянулась за карандашом.

– У тебя еще будет много времени поработать над ними, – сказал неожиданно оказавшийся за спиной Рашат.

И завязалась между ними беседа, легкая и непринужденная, словно встретились давние хорошие приятели.

Старые часы в зале пробили полночь, и Адалят стал собираться. Он протянул хозяину на прощание руку, и вновь она хрустнула в жесткой ладони мастера.

На улице густо валил снег.

Пройдя в заснеженную арку ограды, он услышал:

– Адалят, приезжай к нам встречать Новый год!

– Непременно приеду, – прокричал в ответ Адалят и побежал вниз, к станции.

Крупные хлопья снега падали медленно, ему показалось даже, что потеплело, а может, тепло доброго дома еще согревало его?

Подходя к станции, он увидел зеленый огонек семафора у выхода главных путей. И, как бы подтверждая догадку, сзади на мосту протока Кара-Узяк загрохотал поезд, из дежурки показалось щуплая фигурка в шинели. Увидев издалека Адалята, человек неестественно быстро метнулся обратно. Через мгновение он появился вновь с большой сумкой в руке. Сакен что‑то кричал ему, показывая на катившийся с горы поезд. Поскрипывая тормозами с затяжной насыпи, состав остановился.

– Быстрее садись, остановил на секунду из‑за тебя, – крикнул Сакен.

– А я не собираюсь никуда уезжать, ты что‑то путаешь, Саке‑джан.

Сакен застыл на мгновение и… залился неожиданным смехом.

– Трогай, – прокричал он высунувшемуся из кабины тепловоза машинисту.

А снег все падал, падал…

Ташкент, 1971