Книга «Цена будущего» Искусство Ташкентцы

Общественный фонд имени Бориса Васильевича Аржанцева

НАСЛЕДНИКАМ ВЕЛИКОЙ ПОБЕДЫ

Лидолия Никитина

ЦЕНА БУДУЩЕГО

воспоминания, рассказы, миниатюры, стихи
Ульяновск, 2013

МОЛОДЕЖИ XXI ВЕКА ПОСВЯЩАЕТСЯ

В сборник писательницы Лидолии Никитиной «Цена будущего» вошли воспоминания, рассказы, миниатюры и стихи о Великой Отечественной войне 1941-1945 годов, а также несколько стихотворений о чеченском конфликте.

Несмотря на многоплановость как в жанрах, так и во времени, книга монолитна и наполнена гуманизмом, высокой гражданственностью, беззаветной любовью к Родине.

Ульяновский городской общественный фонд содействия развитию духовной культуры и исторического наследия Б.В. Аржанцева уверен, что подвиг народа, победившего фашистскую нечисть, повсеместный героизм наших соотечественников, павших в локальных войнах и политических конфликтах в нынешнее неспокойное время, несут в себе мощный стимул и высокий гражданский дух для продолжения героических традиций ХIХ — ХХ — ХХI веков в деле патриотического воспитания новых поколений- россиян.


НЕСКОЛЬКО СЛОВ КОЛЛЕГИ

писатель Виктор Сергеев

Рукопись прочитал залпом. Восхищен очерком-воспоминанием фронтовика Константина Андреевича Ники-тина, отца автора. Так и хочется сказать: «пропал» писатель с оригинальным почерком. Пожалуй, очерк многих романов стоит. Издать бы его миллионным тиражом и положить на тумбочку каждому солдату, а еще лучше – курсантам, будущим офицерам, чтобы учились и брали достойный пример.

Молодые фронтовики, скажем, тысяча девятьсот двадцать четвертого года рождения, кои почти все погибли, наверняка называли Вашего отца дядей Костей. Им повезло, что общались с опытным бойцом и шли бок о бок с ним по тяжким дорогам войны.

Никогда не читал о «зеленом взрыве» или об уютном окопе с дерниной и веточками под ногами. Ужасно, конечно, люди привыкают даже к войне. Не потому ли создается впечатление, что можно и сейчас выкопать окопчик рядом с окопом Константина Андреевича, прижиться и ничего не бояться…

Вы, Лидолия – дитя войны. Несмотря на долгие-долгие годы, прошедшие после Отечественной, по-прежнему чутко и явственно воскрешаете военное лихолетье. Возвышенно, ревностно и заслуженно гордитесь отцом-фронтовиком, освободителем Отчизны от захватчиков. Иначе не пропускали бы свою память через судьбы людей, большей частью – фронтовиков.

Вы весьма жестоки к тем, кто не ценит памяти о войне, не дорожит ею и считает (а такие люди есть) ее уделом лишь давних исторических событий. От человека, как заметили Вы, с «ожиревшей душой» веет фальшью и пошлостью.

Всегда удивляет Ваше умение разворачивать сюжетную вещь на крохотной площадке. Здесь вмешивается Ваш зоркий глаз, фокусирующий объект до точки. Если бы Вам довелось быть на фронте, то были бы Вы снайпером. Добротная проза, как правило, задевает за живое, потому и сопереживаешь ее героям, кои запоминаются точно родственники. То есть в героях прозы Лидолии Никитиной каждый узнает себя. Влияние ее слова на читателя неоспоримо.

Мечтаю иметь в своей библиотеке книгу Лидолии Никитиной «Цена будущего».

ПРЕДИСЛОВИЕ

Родилась я в самом начале войны – 23 сентября 1941 года – в городе Ташкенте. На том месте, где в сороковые годы стояло кирпичное здание роддома, из окошка которого меня мама показала отцу, уходящему на фронт, при реконструкции города возвели один из лучших в СССР памятников В.И.Ленину работы скульптора Н.Томского. В настоящее время на Ленинском пьедестале после распада Советского Союза покоится величественный земной шар, символизирующий мир. Так что с небольшой натяжкой можно сказать, что я, появившись на свет именно в этом месте, являюсь человеком мира!

Конечно, разглядеть личико малышки-дочери в тот, по-южному жаркий сентябрьский день отцу не удалось, о чем он тут же сообщил маме в новой записке. И та на обратной стороне газетного клочка пояснила: «Родила дочь – японку! Разрез глаз, как у красавиц Утаморо». Мама была художницей по росписи тканей, и искусство Японии вызывало у нее безграничное восхищение.

Потом с этой вложенной в военный билет запиской мой отец Никитин Константин Андреевич, родившийся в деревне Нехино Ленинградской области в 1906 году, побывал на семи фронтах Великой Отечественной войны. И вернулся домой в конце 1945 года с дальних берегов Японии победителем!

О пережитом в годы Великой Отечественной войны папа оставил скромные воспоминания рядового разведчика-артиллериста, написанные незадолго до смерти. Они перед вами, дорогие читатели!

ИЗ ФРОНТОВЫХ ВОСПОМИНАНИЙ МОЕГО ОТЦАКОНСТАНТИНА АНДРЕЕВИЧА НИКИТИНА

В октябре 1941 года меня призвали в Советскую армию для защиты Родины от гитлеровских полчищ. У меня только родилась дочь, которую перед отправкой на фронт смог увидеть лишь из окна родильного дома.

В день призыва я был отправлен в Катта-Курган, где нас после дороги сводили в баню, подстригли и выдали обмундирование. Так новобранцы уже через сутки стали солдатами. Несколько дней обучали приемам рукопашного боя, обращению с оружием, а под конец состоялись учения, в которых все было боевое. Потом нас распределили в разные подразделения. Я попал в матушку-пехоту стрелком в 39-ю Особую бригаду. Вскоре нас поездом отправили в Москву, а после – забросили в тыл врага. О задачах бригады начальство никому ничего не говорило. Ведь мы сразу оказались наедине с врагом и с каждым могло что угодно случиться. Пехотинцы продвигались и днем и ночью по направлению к городу Калинину. Изредка заходили в опустошенные деревни и своими глазами видели зверства немцев: сожженные дома, качающиеся на виселицах трупы партизан, одичавших собак… Иногда встречались отступающие немецкие обозы и наши солдаты, потерявшие своих, голодные, обмороженные… Вместе с нами двигались походная кухня и санчасть.

До сих пор в памяти уцелел и первый мной увиденный убитый солдат. Он лежал в белом халате, уткнувшись лицом в снег на опушке березового леса. Я подошел к нему, перевернул лицом к свету. Это лицо было очень юным, с легким пушком светлых волосинок над верхней губой. При виде незнакомого паренька сердце сжалось от боли и обиды за отнятую у молодого человека жизнь. Так и хотелось крикнуть врагам:

– За что? По какому праву?

Видимо в этой местности недавно прошел артобстрел, и почти все деревья, высотой в пять метров, срезали снаряды. Не успели мы выйти из сожженного и покореженного леса, как в метрах ста от меня разорвалась вражья мина. Именно этот ее зеленый взрыв мне запомнился, как и убитый молоденький солдат, на всю оставшуюся жизнь.

Мы пошли еще быстрее по направлению к какой-то безымянной деревушке, в которой за все время постоя не встретили ни одного жителя. Едва подошли к первому, попавшемуся на пути дому, как тут же в него угодила немецкая мина. Я только намеревался открыть входную дверь, спеша за уже вошедшими, но в этот момент взрывной волной меня отбросило в сторону на несколько метров. Еще несколько мин пролетело дальше над нашими головами. А из обвалившегося помещения все усиливались стоны и плач раненых. Санитары подобрали пострадавших, и мы двинулись дальше.

Один Бог знает, сколько солдат погибли только на подступах к линии фронта, сколько стали калеками, так и не выпустив ни одной пули в сторону врага.

Почти все время ночевали в окопах. Они становились для нас и спальней, и укрытием от пуль и осколков, и столовой. Я даже полюбил эти нехитрые сооружения, в которых все под рукой: оружие на бруствере, боеприпасы рядом, котелок в нише, вещмешок в уголке – можно в случае усталости прислонить к нему голову и чуток вздремнуть. А под ногами дерн или еловые ветки.

Как-то пришлось окапываться на старом деревенском кладбище: рядом гроб, человечьи кости, а мне ничуть не было страшно, напротив, вовсе не хотелось вылезать из этой тихой могилы под огонь минометов и артиллерии.

Довольно долго мы шли мимо сожженных деревень, от которых остались только россыпи побитых кирпичей печных труб да обгорелые бревна. Каждый новый день фронтовиков вместо утренних зорь встречало зарево пожарищ.

В скором времени наши части начали наступление под Москвой, и поэтому в задачу 39-й Особой бригады входило уничтожение отступающей немецкой техники. Кроме того, мы обстреливали встречные обозы с боеприпасами и продовольствием. Сопровождающих их немцев брали в плен.

Более других мне запомнился вот этот эпизод.

Ранним утром мы должны были пересечь один из железнодорожных переездов, чтобы продолжить путь в нужном нам направлении. В это время на шоссейной дороге показался немецкий обоз, отступающий от Москвы. Нам было приказано разорвать цепочку обозов, вклиниться между ними и таким образом перерезать путь фашистам. Я шел в первых рядах нашей бригады. Все мы были одеты в белые халаты, в руках наперевес винтовки. Помнится, снегу выпало много. Каждый боец пробивал дорогу, сделав два шага вперед и один в сторону, чтобы освободить путь следующему солдату. В это время тридцать наших солдат вклинились в немецкий обоз, разорвали его, причем большая часть бойцов осталась по другую сторону железнодорожного перехода. Едва мы разделились для выполнения боевой задачи, как у меня, едва ли не над ухом, раздалось:

– Хенде хох!

Началась перестрелка. Мы нашей небольшой группой ринулись в соседний лесок, который находился метрах в 20 от дороги. Немцы стреляли в оставшуюся за переездом бригаду. В этом бою рядом со мной оказался разведчик, вооруженный автоматом. Вдруг в нашу сторону метнулась шестерка лошадей с пушкою и телегой, облепленной немцами. Не растерявшись, разведчик длинной очередью скосил и лошадей, и людей. Тут же к военному трофею побежал начальник нашего штаба и повернул орудие в сторону убегающих охранников обоза. Немцам ничего не оставалось, как бежать во все лопатки к своим сородичам. Для острастки красноармейцы еще немного постреляли им вслед.

Мы, пополнив свои запасы оружием и продовольствием, двинулись дальше, так как неподалеку от переезда увидели деревню, которая жила обыденной жизнью. Немцы к ним не зашли – помешал глубокий снег – фашисты держались преимущественно на большаках. Местные жители солдат хорошо встретили: истопили баню, напарили, постирали наше белье, накормили горячим борщом.

Пока мы парились, разведчики сходили на переезд и сообщили о том, что немцы снова продолжают свой путь на запад. Ждала нас и грустная новость – около трофейной немецкой пушки нашел свою смерть наш начальник штаба. Разведчики подобрали убитых и раненых и привезли в деревню. Там мы своих однополчан похоронили и снова двинулись в путь.

Частенько встречались в деревнях обмороженные немцы. Именно для них заботливое начальство оставляло запасы продовольствия в брошенных хатах. Так, однажды мне повезло: под грудой тряпья обнаружил большой ящик с шоколадными плитками. Наши ребятки этот запас заграничного продовольствия мгновенно приватизировали. Мне достались десять плиток отличнейшего шоколада!

Вместе с 39-й Особой бригадой я продвигался вперед до тех пор, пока меня не ранило в бедро. Это произошло 3 марта 1942 года во время обстрела из миномета, который был замаскирован в небольшом леске. Мины рвались в разных направлениях. На сей раз рядом со мной оказался командир. Я часто вел с ним беседы о мирной жизни, но в этот раз всем пришлось как следует поволноваться – метрах в пятидесяти от нашего наспех вырытого блиндажика, разорвалась мина. И тотчас мы услышали голос стоящего рядом солдата о том, что его ранило. Боец просил разрешения сходить в санроту. Командир поинтересовался, сильно ли ранило, тот ответил, что слегка и сам сможет дойти. Когда солдат вернулся, оказалось, что осколок пробил шинель, фуфайку, а около тела остановился – только обжег спину.

Вечером того же дня нашей бригаде еще предстояло перейти поляну. Немцы нас заметили и открыли сильнейший минометный огонь. Тут я и был ранен. Санрота в это время находилась в двух километрах от поляны на другом конце деревни. Ко мне прикомандировали двух солдат, которые и поволокли меня на перевязку. А там уже в большом доме на соломе лежали человек двадцать раненых. Меня положили рядом с разведчиком, который был тяжело ранен в голову. У него были связаны руки и ноги. От боли раненый катался клубком от меня до стенки и обратно. В ту же ночь он умер.

Первая ночь в санроте оказалась самой страшной во всей моей боевой жизни. Примерно в час, едва мне успели сделать перевязку, пришел старшина и сообщил, что на деревушку, где расположилась санрота, идут в психическую атаку пьяные немцы. Они стреляют трассирующими пулями и кричат: «Русь, сдавайся!»

– Солдаты, – обратился старшина к раненым, – всем вам придется умереть, но чем лежать и ждать, когда вас добьют, не лучше ли пойти и пострелять в незваных гостей? Ведь у каждого есть оружие, а у меня – пулемет! Но давайте условимся, не стрелять из автоматов и ружей до тех пор, пока я первый не дам пулеметную очередь.

Раненые солдаты, кто мог, взяли свое оружие и все пошли за старшиной. Я же идти не мог, но, прихватив винтовку, ползком отправился за солдатами. Остановились мы у изгороди. Сквозь дощатый забор увидели то, о чем говорил старшина. Немцы приближались к нашему дому с каждой минутой. Вот уже остается каких-то 50 метров, 49… Все замерли в ожидании пулеметной очереди. Я тоже лежу в цепи и дрожу от страха и холода да еще чувствую, как сочится кровь из растревоженной раны. Наконец наступает долгожданная минута. Старшина дает пулеметную очередь, тут же раздались выстрелы из всего имеющегося в нашем распоряжении оружия.

Немцы от неожиданности остановились и залегли, а потом стали беспорядочно отходить обратно. Мы подождали еще полчаса, и только после этого старшина разрешил нам вернуться в хату, но предупредил, что успокаиваться еще рано.

Я кое-как приполз в помещение и больше по причине ранения ни в каких боевых действиях этой ночи не участвовал. Ходящие солдаты организовали патрулирование, а когда рассвело, пошли посмотреть на свои ночные труды. Там, неподалеку от дома, были обнаружены трупы 15 немецких солдат, у которых в ранцах были вино, хлеб, галеты. По поводу нашей победы мы устроили пир.

После этой ночной вылазки меня и других раненых почти три месяца возили на телеге по тылам врага. В конечном итоге привезли в город Велиж — районный центр Смоленской области. Измученные, грязные, вшивые мы будто попали в рай. На окраине города нас поселили в семье какого-то партийного работника. У него были три взрослых дочери, которые попросили у нас разрешение на стирку белья – ведь оно у нас не менялось несколько месяцев. Было и больно, и стыдно сдавать свое белье этим милым девушкам.

Вечером нас вкусно и сытно накормили, а утром мы снова начали походную жизнь. За ранеными приехала санитарная машина и повезла нас в небольшой городок, название которого, к сожалению, не уцелело в памяти. Погода стояла холодная. Вечером мы стали стучаться в окна хат, мимо которых проезжали. Было довольно поздно, когда нас наконец-то приютили в какой-то теплой избе. Хозяйка наварила большой чугун картошки, и мы, поужинав, остались здесь с ночевкой. Начальство почему-то было против того, чтобы мы тут заночевали, но мы, раненые, настояли на отдыхе именно здесь. Утром нас еще куда-то перевезли, но из-за высокой температуры, которая у меня поднялась, не запомнил название российского городка, в котором солдат сразу отправили в баню и выдали по маленькому кусочку мыла. Всю одежду тут же взяли в санобработку. Каждому дали по котелку теплой воды, и мы принялись отмывать налипшую грязь. Когда вымылись, вернули замороженное слипшееся белье, которое каждый раздирал, как мог. А потом, надев его на себя, сушили. Сменной пары нижнего белья ни у кого из солдат не было. Так что выстиранное сушилось на наших телах…

Через несколько дней раненых отправили в Москву. Пока доехали до места, трижды были обстреляны немецкой авиацией. Кто мог ходить, тот спасался в лесу, а я был «ползающий». Отползал от вагона на несколько метров и ждал своей участи. Но все обошлось. Во второй налет залез под вагон, а в третий – в вагоне под скамейку – сильно болела рана, каждое движение причиняло нестерпимую боль.

Но вот, наконец, и наша матушка-Москва! На вокзале нам дали по кружке сладкого горячего чая и маленькую сдобную булочку, и после такого скромного угощения повезли раненых в Тимирязевскую академию, где солдат обмыли, выдали хорошее чистое белье и уложили спать на мягкую кровать.

На второй день нашего пребывания в Москве врач меня спросил, хватает ли мне питания. Я сказал, что не всегда наедаюсь. И тогда мне стали давать дополнительную еду. После всего пережитого всем фронтовикам казалось, что они попали в рай. Однако нам сообщили, что через трое суток всех отправят в другой город – Владимир. Именно там я буду долечивать свою рану до 8 августа 1942 года.

Во Владимире условия и жизни, и лечения были значительно хуже. Все время хотелось есть, а порции нам выдавались мизерные. Так что утром ждешь завтрака, после него – обеда, а вечером напрасно мечтаешь о сытном ужине. Одно благо запомнилось в том госпитале – довольно часто показывали разные довоенные кинокартины. А там, как назло, все время герои что-то вкусное едят, пьют. Это только растревоживало наши аппетиты.

Шло время, а рана моя не заживала. Хотели делать пересадку кожи, но одна опытная медсестра сказала мне, что это очень томительно, и посоветовала не даваться. Меня положили на коляску и повезли в операционную. Я взбунтовался и не дал производить пересадку кожи. Пришлось врачам возвращать меня в палату, которая находилась на сцене какого-то театра. Неподалеку от моей койки стояло пианино. Я немного мог на нем играть по слуху и поэтому имел возможность подбирать мелодии понравившихся песен. Дело дошло до того, что наш госпиталь стал ездить с концертами в другой госпиталь. Меня, солиста, возили на коляске или несли на носилках. В госпитале я подружился с одним солдатом – Андреем, у которого был замечательный бас. Под мой аккомпанемент он отлично исполнял песню «Когда я на почте служил ямщиком» и многие другие. В этом госпитале я пролечился около трех месяцев. Здесь окончательно выздоровел и окреп!

Итак, прощай госпиталь! Спасибо за тишину и ласковые исцеляющие руки! Я был счастлив, что вышел из этого ада живым. Ведь сколько перед моими глазами промелькнуло других судеб, когда израненные солдаты выползали за ворота госпиталей на брюхе, без рук и ног и без радости за свою спасенную жизнь, не зная, куда податься, кому они такие покалеченные нужны….

После лечения мне выдали двухдневный паек, обмундирование и отправили на формирование нового артиллерийского полка.

На сей раз я попал в артиллерийский полк гаубичной батареи. Многое было знакомо: в двадцатые годы, когда призывался в еще в мирную армию, тоже служил на подобной батарее. Поэтому осваивать военную науку было легко.

Обычно батарея находилась в нескольких километрах от противника. Тогда, в 1942 году, нашей авиации в небе почти не было, а вот немецкая, которую в просторечии называли «Рама», постоянно донимала нас. Немцы летали безнаказанно и с помощью самолетов корректировали атаки своих шестиствольных минометов, под огонь которых мы довольно часто попадали. Однажды во время разведывательного полета «Рамы» была засечена наша батарея. Начался ураганный обстрел. Одна из мин угодила в угол блиндажа. Там что-то загорелось, пошел дым. В блиндаже находились несколько необстрелянных солдат, которые сильно перепугались. Некоторые новобранцы в панике выбежали из блиндажа наружу. Это было намного опаснее дыма…

А теперь немного о самой батарее. Она состоит из четырех орудий или гаубиц. Каждое орудие имеет орудийный расчет из 7-8 человек, а снаряды, которыми стреляют, весят 16 килограммов!

Когда расчет переезжает на новые огневые позиции, первым делом артиллеристы оборудуют место для своей тяжеленной пушки, копают ровики для снарядов, а уж потом занимаются своим фронтовым бытом – строят блиндажи и делают над ними 3-4 наката из бревен. Если позволяет грунт, роют землянки глубиной метр и более. Орудие стреляет на расстояние до 9 км и поэтому артиллерия почти всегда находится на переднем крае. Вот в такой батарее я воевал до победного окончания войны.

А самый последний год служил в артиллерийской разведке. Нас, разведчиков, было всего три человека. Работа разведчиков заключалась в следующем: мы поддерживали связь с пехотой, пристреливали на немецкой земле ориентиры и каждому давали свой номер. Когда там появлялись немцы, мы уже знали те места и без особых вычислений открывали огонь по врагу. Конечно, вели наблюдения за передвижением противника, засекали пулеметные гнезда, батареи. Нередко сами уничтожали обнаруженную технику.

Свой первый бой в шестой батарее, куда был зачислен в орудийный расчет после выписки из Владимирского госпиталя, принял в августе на территории Белоруссии. Тем ранним утром над нашим составом пролетел немецкий самолет- разведчик. А через сорок минут на поезд напало несколько бомбардировщиков. Мы открыли огонь из имеющихся в нашем распоряжении орудий, но тем не менее самолеты принялись нас бомбить с большой высоты. Паровоз сразу отцепили, он спрятался от бомбежки в леске, а наша батарея все время налета отстреливалась. Тот обстрел запомнился как счастливый: ни единого попадания – ни в вагоны, ни в паровоз. Только в одном месте взрывом была разворочена железнодорожная колея. За несколько минут засыпали яму и поезд тронулся. Мы поспешили как можно дальше отъехать от места воздушного налета. И правильно сделали, потому что, отъехав примерно на десять километров, опять заметили бомбардировщиков, направляющихся к месту недавней бомбежки. В Белоруссии под Витебском стояли долго. Иногда меняли огневые позиции и лишь в 43-44 годах прорвали укрепленную немцами линию фронта.

Фронт – это нейтральная полоса между двух воюющих сторон, заграждение, обнесенное колючей проволокой. Здесь не обязательно все время должны идти бои, рваться снаряды, умирать солдаты… На линии фронта своя жизнь, свой быт, в котором есть и радости, и печали, грустное и смешное.

Когда заграждение, разделяющее воюющие стороны, советскими войсками было прорвано, мы увидели много трупов как наших, так и немецких солдат, убитых в разные времена года, о чем свидетельствовала их одежда: кто был в шубе, кто в шинели, а некоторые в обычных гимнастерках. Вокруг стоял такой смрад, что дышалось с огромным трудом…

Любопытный факт произошел во время нашего наступления. Обычно войска продвигались ночами. Однажды вместе с нами шли, чуть ли не бок о бок, немцы. Когда рассвело, то немцы ахнули, увидев, что присоединились к своим противникам. Ну, тут выиграл тот, кто быстрее оценил ситуацию. И победа на сей раз оказалась на нашей стороне!

Отвоевывать свою землю у захватчиков было нелегко. Да и бывает ли на войне легко? Запомнился крошечный эпизод, когда я забыл о том, что кругом смерть и ужас, а произошло это, после того как немецкие летчики разбросали на пути своего следования фонари. Ветер раскачивал эти фонарики, и их свет как-то особенно, тоже по-праздничному качался. Мы переходили с одного места на другое и из-за разных пустяков смеялись, будто проглотили «смешинку». Но вскоре ситуация настолько осложнилась, что каждому из солдат, в буквальном смысле, пришлось взглянуть врагу в глаза, увидеть немецких солдат вблизи. Все шуточки и бравада мгновенно слетели.

Отделаться от чувства страха еще никому не удавалось, а вот побеждать его в себе – этому мы учились изо дня в день. Случайная смерть может застичь тебя везде, но по собственному опыту мы, солдаты, знали, что в бою многое зависит от умения чувствовать опасность, от собственного боевого мастерства и того запаса прочности, которое тебе даровала сама жизнь.

На войне самое изнуряющее, изматывающее – ожидание опасности. Сколько друзей погибли из-за того, что в какой-то момент отказали нервы. А я, как застрахованный от смерти, в каких только ни побывал вихрях и остался жив. Иногда сам себе не мог объяснить, как уцелел в том или ином бою?! Что это: везение, живучесть или цепь случайных обстоятельств? Хотя, всем известно, что игра со счастьем на фронте не бывает продолжительной. И мурашки особого холода, пробегающие по спине, и ни с чем не сравнимая дрожь в минуты опасности, и столбняк, парализующий все мышцы, – мне тоже хорошо знакомы. Хотя каждое очередное сражение для опытного воина со временем становится обыденностью, но тем не менее любой шаг на войне требует огромного нервного напряжения, это ежедневный экзамен на прочность и возможность собственного существования. А еще, вышагивая мили фронтовых дорог, понял, что нигде так скоро и верно не раскрывается человек, как в боевой обстановке. Ведь именно глядя смерти в глаза, он проходит испытание собственной кровью и совестью.

Когда с боями в 1944 году наша батарея перешла советскую границу, то все почувствовали: даже деревья вокруг – и те чужие. Ребята до того были злы на немцев, что принялись жечь все, могущее гореть.

Но вскоре был отдан приказ командующего о запрете на месть и поджоги. Лишь после него народные мстители перестали хулиганить, успокоились.

Довелось мне участвовать и во взятии Кенигсберга – столицы Восточной Пруссии. Наш 788-й артиллерийский полк стоял у стен города больше полугода. Город был окружен нашими войсками, и немцам из него вырваться было невозможно. Но, несмотря на осаду, в нем во всю мощь работали военные заводы. Ночью свои позиции немцы хорошо освещали и очень мало стреляли из орудий.

А наши части тем временем усиленно готовились к штурму Кенигсберга, и даже была назначена дата взятия – 21 марта. Но немцы нас перехитрили и сами атаковали 19 марта. В своих круглосуточных радиопередачах нашим войскам предлагалось немедленно сдаться, сообщалось, что они располагают новым смертоносным оружием, и что именно сейчас начнется их генеральное наступление. В одном месте, действительно, врагу удалось прорвать нашу оборону, но большого успеха эта мизерная победа немцам не принесла, так как у нас уже все было готово к штурму города.

На следующий день немцев снова попятили назад на прежние позиции. В целом же брали Кенигсберг мы четыре дня. В первый день после мощнейшего обстрела объявили о том, что если они не сдадутся, то на следующий день огня будет еще больше.

У немцев было несколько фортов, которые наши снаряды не могли разрушить, так как верх их был резиновым, и снаряды от него отскакивали, как мячики. Стены фортов толщиной в несколько метров были выстроены из железобетона. Но советское командование это не смущало. Под напором наших войск, слаженного действия артиллерии, танков и особенно авиации большое количество кенигсбергских сооружений было стерто с лица земли в первые два дня. Город страшно горел. Его зарево было видно на несколько километров. На третий день огневая мощь еще больше возросла. И лишь на четвертые сутки немцы выкинули белый флаг и сдались. Немцы, оставшиеся в живых, выбирались из укрытий, ошеломленно озирались по сторонам, задыхаясь от порохового дыма.

При взятии Кёнигсберга сложили головы, вырывая у врага победу, 64 тысячи советских солдат…

За взятие Кенигсберга я был награжден Орденом Отечественной войны 2-й степени. После победы над этой неодолимой, как считали фашисты, крепостью, после настоящего ада на земле, вдруг наступила немыслимая тишина. Нам, солдатам, казалось, что от нее можно в любую минуту оглохнуть и даже сойти с ума.

После этой очень важной победы мы с нетерпением принялись ждать капитуляции поверженной Германии. Все солдаты думали только о возвращении в родной дом. А я мечтал забрать семью на Памир, и чтобы древние великаны поклонились мне, победителю, своими седыми вершинами. А весна Победы нежно целовала бы мои небритые щеки.

В канун объявления праздника Победы нас повели в баню. Рядом со мной в строю шел шофер. Это он шепотом сообщил мне, что война закончилась. Известие это почему-то какое-то время было засекречено. А ночью вдруг начался веселый переполох! Не понимая, что происходит, я выскочил из казармы на улицу с автоматом наперевес, но разобравшись, отсалютовал на всю катушку в звездное небо за нашу героическую победу!

Через 10 дней наш полк стал готовиться к отправке домой. Началась погрузка военного снаряжения. Офицеры брали с собой все, что подворачивалось под руку. Помнится, двое из них погрузили в эшелон рояли.

Дорога домой была веселой. Казалось, что сам поезд торопится доставить солдат и офицеров домой как можно быстрее. Ведь мы везли с собой Победу! Нашу выстраданную Победу!

Поезд прибыл в Москву. Полковое начальство получило довольно много продуктов, и вместо долгожданного дома тронувшийся с московского перрона поезд повез нас на Восток мимо озера Байкал. И только тут мы поняли, что едем еще на одну войну, которую развязала Япония.

Каким опытом обогатила меня война? Что я вынес из этой нечеловеческой бойни? Во-первых, заметил, что усталым на войне быть нельзя: кто устал, тот пропал. Не бывает на войне и пьяных, потому что лучшая закуска на фронте – это ярость и горе. И, несмотря на всю абсурдность военной жизни, к ней можно приспособиться и даже, в некотором роде, привыкнуть. Но без веры в победу ни воевать, ни побеждать невозможно!

А еще я должен признаться, что нет на войне ничего более жалкого, чем вид голодного, истощенного солдата. На себе испытал ту безысходность, которую порождают ежесе-кундные мысли об одном – о куске хлеба.

И, познав на собственном жизненном опыте эти безыскусные аксиомы, я люто возненавидел войну. За то, что она губит людей, калечит их жизни, пытается навязать людям силой то, чему они отчаянно сопротивляются – рабство.

И хотя с годами боль войны несколько поутихла, будто бы спрессовалась, в душе каждого ее участника вся эта многолетняя трагедия нашего народа живет тяжелой незаживающей раной.

Ведь война, как умелый сеятель, для своей жатвы всегда выбирает самое полновесное зерно – наиболее талантливых, добрых и сильных духом людей.

В заключение скажу: мне пришлось воевать на Калининском, Центральном и Западном фронтах до ранения. А после выписки из госпиталя попал на Белорусский и далее на Прибалтийский фронт. Лично для меня и моих однополчан война не завершилась Днем Победы. Я еще принял участие в Дальневосточных сражениях наших войск.

В 1943 году вступил в члены Коммунистической партии, а в семидесятые годы стал персональным пенсионером.

Награжден несколькими орденами и медалями, в числе которых два Ордена Отечественной войны второй степени, медали: «За боевые заслуги», «За взятие Кенигсберга» и «За победу над Японией», «За победу над Германией» – в общей сложности в семь наград оценены мои ратные подвиги за пять фронтовых лет.

P.S. Умер мой папа на 83 году жизни 8 февраля 1990 года в городе Душанбе. Похоронен на старом кладбище на Аллее воинской славы.

Когда эти воспоминания были перепечатаны, из какой-то папки выпал листок с несколькими строчками, написанными рукой отца. Ими и решила завершить его воспоминания о Великой Отечественной войне.

«У меня на передовой было два соловья. Один жил возле землянки, а другой немного в стороне – рядом с нашей гаубицей. Бывало, мы стреляем, а ему все нипочем: поет, заливается! Думает, наверное, что это летний гром гремит».

ДИТЯ ВОЙНЫ

У мамы с отцом была договоренность: девочке дает имя она , а мальчику – он. Когда отец взглянул на меня из окошка ташкентского родильного дома, я еще не имела имени, а мама ласково называла меня Японочкой. И это младенческое «обозначение» моей весьма хрупкой персоны продержалось, несмотря на наличие имени ЛИДОЛИЯ лет до пяти-шести.

О происхождении же » паспортного» имени меня почти всегда спрашивают читатели на встречах. До моего рождения его попросту в природе не существовало. А причина столь творческого подхода к созданию уникального имени крылась в следующем: мама хотела назвать дочь в честь своей матери и моей бабушки Лидией. Но тут разразилась война. Любимый мамин брат Олег Владимиров должен был вернуться из армии к моим крестинам, однако был вынужден забыть о демобилизации, и его полк одним из самых первых принял бой в Брестской крепости. От дяди долгое время не было никаких известий, но родные верили, что он, такой сильный, красивый, спортивный и молодой, должен непременно выжить, выстоять!

– И мы ему поможем! – решила мама. – Назовем нашу девочку не просто ЛИДИЯ, а добавим в ее имя частичку имени брата Олега «ОЛ»! И если моя доченька выживет, уверена, и брат вернется с войны живым!

Сейчас много говорят и пишут о магии имени. Я эту магию испытала на себе. За пять лет войны было три неприятных и болезненных события в моей жизни. Однажды я очень сильно обожглась об утюг плечом. Хоть мне было около двух годиков, я запомнила фразу врача: «ожог у девочки от плеча до локтя». Причем это несчастье произошло зимой, и несколько месяцев я не могла надевать никакой одежды с длинными рукавами, так как ожог заживал очень медленно.

Второе событие: я заболела тяжелейшим воспалением легких, и моя жизнь, буквально, висела на волоске. Ведь тогда еще не было антибиотиков, да и жили мы, как и большинство советских граждан, по-нищенски впроголодь, в неотапливаемой комнатушке.

А третье событие, это когда меня украла одна состоятельная дама – еврейка. Произошло это так: бабушка вынуждена была носить внучку повсюду на руках с собой, так как мама слегла в постель – она заболела пилагрой – тяжелейшим недугом, вызванным хроническим недоеданием, отсутствием витаминов. Вместе с грудным младенцем на руках бабушка выстаивала длиннейшие очереди за хлебом, манкой, растительным маслом… Однажды к ней подошла богато одетая еврейка, приехавшая сюда из Киева. Частенько они встречались с ней в самых разных местах. И несколько раз она пыталась уговорить мою бабушку, чтобы та отдала ей меня за приличное вознаграждение:

– Этот прелестный ребенок погибнет из-за вашей нищеты! Отдайте девочку нам! Мы с мужем бездетные и очень состоятельные люди. У малышки будет все! – но бабушка, расплакалась, прижала меня еще крепче к своему худенькому телу и убежала от назойливой дамы. Но однажды, когда выстояв огромную очередь, она почти приблизилась к заветному прилавку, то испугавшись, что меня, кроху, могут покалечить в давке, посадила на травке возле магазина. Но через несколько минут, получив по карточкам какой-то продукт, бабушка ребенка на лужайке не обнаружила. Рыдая во весь голос, она бросилась в милицию. Сотрудники опросили кое-каких свидетелей, которые указали на молодую хорошо одетую даму явно не славянского происхождения. Через четыре дня я была в целости и сохранности возвращена в свою семью.

Но самое поразительное не в том, что на мою долю выпали эти события, в другом: они почти синхронно совпадают с перипетиями судьбы моего дяди – танкиста, сержанта Олега Владимирова. Он горел в танке в тот же год, когда я мучилась со своим ожогом. Лежал в госпитале с двусторонним воспалением легких и был взят в плен во время одной боевой операции, но через четыре дня ему удалось из него убежать и нагнать своих.

Войну Олег Владимирович Владимиров закончил в Берлине и, как и мой отец, вернулся живым, хотя фронтовые ранения и контузия всю жизнь давали о себе знать. Да и ушел он из жизни вскоре после шестидесятилетнего юбилея.

… Как-то уже здесь, в Ульяновске, меня пригласили выступить на торжествах, посвященных Победе нашего народа в годы Великой Отечественной войны, перед ветеранами. Я встала да и сказала:

– Уважаемые ветераны! Перед вами человек, который, будучи ребенком, спас жизнь советского солдата! – и рассказала им историю своего имени, добавив: «Кто знает, не выживи я, а шансов это сделать было очень немного, как бы сложилась фронтовая судьба моего дяди?! Дожил ли бы он до дня Победы там, в Берлине?»

А теперь вернемся к моему младенческому имени Японочка. Отец мой уже после окончания войны с Германией был отправлен командованием на Дальний Восток и там, отличившись, получил медаль «За победу над Японией». А я по какому-то наитию свыше стала в возрасте семнадцати-восемнадцати лет писать короткие поэтические миниатюры, которые считаются в Японии классической поэзией и очень любимы. О том, что мои творения называются миниатюрами и сделаны в лучших традициях древнейшей японской культуры, я узнала лет в тридцать. И была очень удивлена. Конечно, ринулась изучать японскую литературу, восхищалась и до сих пор восхищаюсь ею. Однако своему невежеству в этом плане весьма благодарна, потому что многие открытия на этом поприще сделала самостоятельно.

Когда в 1992 году в Ульяновске проходила Международная конференция, посвященная 180-летию со дня рождения И.А.Гончарова, я познакомилась с двумя японскими докторами филологии. И один из них, прочитав подаренные мной книги миниатюр, с удивлением заметил:

– Как эта русская женщина, с хрупкой японской душой, смогла выжить в холодной и суровой России?

Ну и еще одна «японская деталь». Здесь, в Ульяновске, я вышла замуж за краеведа Аржанцева Бориса Васильевича. Из разговоров выяснилось, что в детстве его ребята за смуглую кожу и черную густую шевелюру называли Самураем.

И самое невероятное: оказывается, в Японии существует мужское классическое имя, очень схожее по произношению с моим — ЛИДОЛИЯ.

ПИСЬМА С ФРОНТА

Мало кто из моих сверстников может похвастаться тем, что лично на их имя приходили письма с фронтов Великой Отечественной войны. А вот я такие письма получала. И они живы до сих пор.

Писал их мне папа, сидя в землянках, отлеживаясь в госпиталях после тяжелейшего ранения.

Приведу несколько выписок из красивых открыток, которые обычно посылал мне папа в отдельном письме.

«Здравствуй, дочурка! Что-то ты совсем забыла меня и не хочешь ничего написать о себе. Я давно-давно ничего от тебя не получал.

Ты – единственное утешение в моей непроглядной жизни.

Может быть, скоро увидимся. Я знаю, что если мы встретимся, будем хорошими друзьями. Я куплю тебе много-много игрушек. У меня уже для тебя есть маленькая автомашинка, которая сама ездит по полу. Она тебе очень понравится. Я с тобой буду ходить в кино, слушать музыку, петь песни. Вот так мы с тобой будем жить, когда встретимся. Ну, будь здорова! Целую тебя крепко-крепко твой папа».

( даты нет )

«Здравствуй, дорогая доченька! Посылаю тебе маленькую открыточку. Там уточки и собачки. Если будешь отвечать на письма, то я стану часто высылать тебе такие открытки. Получила ли ты мое поздравительное письмо? Напиши, как провела свой день рождения?

Твой папа Костя

20/1Х — 44 год»

«Здравствуй, дорогая доченька! Как ты живешь? Учись скорее писать и читать и пиши мне письма.

Теперь уже совсем скоро я к тебе приеду и привезу много игрушек и конфеток. Посылаю тебе цыпленочка. Ты его береги, а когда приеду, мы купим живого.

Будь здорова. Целую свою маленькую малышку много-много раз. Твой папа.

22 марта 1945 года»

КОММЕНТАРИЙ: Мы очень мало жили вместе с отцом. Он был астроном и почти все годы своей жизни провел на Памире. И главным в нашем общении всегда были письма. Мы оба любили их писать и получать послания друг от друга. Иногда мне кажется, что именно письма, любовь к переписке, зарожденная отцом, и сделали из меня писателя.

Свою первую книжечку, всего в 52 миниатюры, вышедшую в Ташкенте в 1977 году, я посвятила папе. «Отцу моему, Константину Андреевичу Никитину, коммунисту, участнику Великой Отечественной войны, посвящаю свою первую книгу» – написала я на титульном листе. Вторую книгу миниатюр «Осенняя элегия» посвятила его младшему брату: «Моему дяде Николаю Андреевичу Никитину, участнику Великой Отечественной войны, посвящаю эту книгу».

ОТЦОВСКИЕ РАССКАЗЫ

– Я никогда так не был близок к земле, как в раннем детстве и… сейчас! – вдруг признался отец во время нашей неспешной прогулки по парку госпиталя для ветеранов Великой Отечественной войны. Старые фронтовые раны, да и возраст – более восьмидесяти лет – настойчиво давали о себе знать.

Отец был словоохотливым и веселым человеком. Мастерски умел крошечный эпизод обогатить своими наблюдениями и сделать из него великолепный устный рассказ. Со мной он охотно делился, конечно, по настроению и по ситуации, пережитым. Я всегда слушала его очень внимательно и старалась наиболее удачные моменты запомнить или даже записать, авось, когда-нибудь пригодятся!

Но на этот раз, еще не совсем оправившись от недавнего инсульта, во время которого была затронута и речь, длинных разговоров «по техническим причинам» у нас не получалось, хотя потребность в «озвучивании воспоминаний» у отца была как никогда огромной. Это чувствовалось по прорывающейся нервозности, обильному жестикулированию, «проглатыванию» многих букв, так что понимать сказанное мне становилось день ото дня все труднее.

Не могу объяснить каким образом, но именно на прогулках, как позже выяснилось, последних перед смертью, когда отец уже не мог внятно говорить, я получила какую-то фантастическую (иного слова даже не подобрать) возможность не только очень четко понимать его мысли, но и оказываться в тех местах, которые пожилому человеку охотнее всего вспоминались. А это, конечно же, были самые ранние впечатления о жизни в родительском доме. Ведь именно младенческая память, как никакая другая, изначально заполняется многозвучием, постижением красоты внешнего мира, чувством радости, восторга и умиления!

В каких-то тайниках души это бесценное богатство хранится в неприкосновенности, как бы ни была трудна и длинна жизнь, не теряя своей неизбывной свежести до самой смерти!

* * *

– Ну, продолжим воспоминания о детстве! – входя в отцовскую палату, неизменно говорила я, улыбаясь. Отец встречал меня с тщательно выбритым лицом и молодецким взглядом. Но вяло и медленно поднимался с постели, не позволяя ни в чем помочь, лишь не возражал, когда надевала на его отекшие ноги тесные шлепанцы.

– По-моему, ты хочешь пригласить меня совершить прогулку в небольшой хуторок под Старой Руссой, в дом твоих молодых родителей?

– Да, я как раз об этом думал все утро! – улыбнулся отец, согласно кивая головой. Мы выходили в госпитальный двор, садились в нашу любимую беседку и почти ни о чем не говорили. А дома, будто боясь расплескать эмоции, я спешила к письменному столу и, во всей отчетливости слыша голос отца, причем ещё ту, молодую, а не нынешнюю запинающуюся речь, исписывала страницу за страницей, будто под его диктовку. Постепенно на каком-то этапе работы многообразие звуков, радужные краски и еще что-то, неощутимо находящееся рядом и с невероятной четкостью высвечивающее изнутри незнакомые мне картинки жизни, начинали гаснуть. Все приглушалось, и пучина времени погребала то, что еще секунду назад казалось едва ли не на расстоянии вытянутой руки. Какое-то шестое чувство подсказывало, что без отцовской помощи, несмотря на упорство и мужество моих собственных фантазий, там, в его детстве, в его прежней жизни мне бы самой никогда не оказаться.

На следующий день, перечитывая отпечатанное на машинке, неизменно задавалась вопросом: как обозначить написанное – стенограмма, литературная обработка или ещё что? Ведь я не чувствовала себя активным автором, который может вмешаться в надиктованные отцовским голосом события и что-либо в них изменить. Я была лишь добросовестным посредником между его воспоминаниями и листом бумаги, на котором всего лишь запечатлевала скорее угаданное, чем услышанное.

ПОГОЖИЕ ДЕНЬКИ 1912 года:

ИВУШКА
День был яркий, теплый, радостный, словом, погожий весенний денек! Я в саду, а надо мной белый огромный шатер мощно разветвленной цветущей яблони, которая, будто многострунная серебряная арфа, поет-гудит, осажденная бесчисленным множеством хлопотливых насекомых.

Неподалеку, сквозь просвечивающую юную листву, стройно и молодо возвышается ивушка, вершина которой напоминает веерообразную метлу. Ее корень так густо выгнал новую поросль, что сквозь зелень не видать ни комлевой части основного кряжа, ни двухсаженного участка плетня, возле которого она разрослась особенно буйно.

Внезапно ветвистый веер ивы, сверкнув свежей листвой, как взвившийся в небо фонтан, плавно пошатнулся, зашумел широко и вольно. И долгое время казалось, будто неведомо откуда накатившая волна, вздыхая глубоко и отрадно полной грудью, хлынула на песчаную отмель берега, а затем незаметно и тихо убралась вспять. Другой полуденный ветер бережно, словно русую косу у девушки, всколыхнул, причесал ее на иной манер, отчего ива стала белесой. Но недолго продержалась белизна. Озорник-ветер еще резвее завихрился и так встряхнул ее роскошный наряд, что показалось, будто ива подпрыгнула, оторвалась на мгновение от земли, но тут же опустилась на прежнее место.

Вскоре ветру наскучило кружиться возле ивы. Оставив ее в покое, он рванулся в усадебный проем, выгороженный плетнями. Пробежав десятка три шагов, свильнул в сторону, наскочил на небольшой амбар, старчески осевший, сорвал с него пук соломы, темной, истлевшей за зиму, буйно разметал ее во все стороны, будто хотел совершить надругательство над чистотой и непорочностью возрожденной весной жизни, забросать ее прахом. Но злые силы покинули ветер, он стал все более слабеть, пока вовсе не затих.

А встревоженная ивушка еще долго вздрагивала всей своей нежной кроной и невнятным шепотком, казалось, бранила проказника.

МНОГОГОЛОСЬЕ

Другой день, который мне так ярко запомнился, по всей видимости, вобрал в себя несколько эпизодов, которые лишь впоследствии слились в один невероятно солнечный день, наполнив его многоголосьем жизни.

Кругом, не стихая ни на минуту, стоял ровный, беспредельный волнующий шум. Казалось, всякое дыхание под солнцем заявляло, утверждало, выражало радость бытия, во славу которого гремел этот многоголосый хор жизни!

Вот из конца в конец по хутору разносится беспорядочная, но задорная перекличка петухов. И наш петух с дюжиной пестрых курочек-молодок гуляет перед огородом возле лужайки с колодезным журавлем. Петух, словно коронованный повелитель, кудрявый и осанистый, зорко следит за шустрыми разноперыми курочками, а при недовольстве их поведением взмахивает крыльями, вытягивает длинную шею в золотистом оперении, принимается зло царапать шпорой приспущенное крыло.

Шарахаясь всем скопом с одной крыши сарая на другую, шумно спорят о чем-то воробьи. Неподалеку воркуют голуби, разбредясь парами на высокой тесовой крыше соседского дома. Порой голуби разом, точно по команде, всей стайкой поднимаются на крыло в вышину, совершают в небесной лазури спиральные круги. Затем дружно возвращаются на место и снова разбегаются парами по крыше. Долго и умильно воркуют, целуясь и хороводясь друг с дружкой. В садах, в зазеленевших и уже цветущих кустах крыжовника, смородины, малины, вишни неугомонно шныряет, щебечет и верещит неприметная юркая пернатая тварь.

Конечно, прожив более восьмидесяти лет, сейчас события раннего детства я осознаю полнее, ведь в пору детства я просто впитывал в себя весь восторг окружающей меня природы.

Даже вот в эту минуту вижу перед собой скворца, приподнявшего приоткрытый клюв, как штык, и самозабвенно упивающегося собственными вольными руладами. Будто бы в молитвенном экстазе возносит он свои хвалебные песни могущественной природе за ниспосланный ею дар жизни.

Распевающий скворец сидел на коньке двухскатной крыши скворечника, прикрепленного на конце высокой липовой жерди, которая, как свеча, стояла в десяти шагах от меня и была хорошо пригнана и прикручена ржавой проволокой к столбу, врытому между кустов смородины. Снизу мне было отлично видно, как раздувается горлышко скворца, испускающего рулады в пронзительно синюю гладь беспредельно высокого неба.

В этом слитном хоре мне удается различить и нежные переливы жаворонков. В какой-то миг на солнце наплыло белое облачко. Оно мне казалось одиноким лебедем, отбившимся от стаи. Это облако на несколько мгновений приглушило ликующие мелодии, чтобы они вновь зазвучали с новой силой. Изумленный обилием звуков, льющихся всюду, я не задумывался, где возникает, откуда идет этот волнующий душу гул. Но именно многоголосье тогда помогло воспринимать окружающий меня мир со всеми его явлениями не в раздробленности, а соединить в целостную картину с множеством слагаемых, которые выражались в звуках, запахах, красках и прочих его ипостасях.

Внешнее проявление жизни каким-то непонятным образом волновало, возбуждало мое воображение, оставляя в душе незабываемые впечатления.

Хмельную буйную силу жизни я ощущал не только вне себя, но и в самом себе! Пенилась и бродила юная кровь, поднимая волны радости. И хотелось мне бесконечно долго куда-то бежать и кружиться, как кружился шальной ветерок в своем игривом вихре! Хотелось петь и звенеть бесконечно, как заливается и звенит, не умолкая, жаворонок! Хотелось с кем-то разделить свою радость, поведать о собственном открытии этого поющего и ликующего мира.

МАМА ЗА РАБОТОЙ

Подготавливая грядки под огурцы, мама увлеченно, с усердием работает на огородном участке со стороны бани. Но саму баню не видно, потому что с двух ее сторон густо и запущенно росли большие кусты крыжовника, калины и черемухи. Этот угол сада у нас в семье называли Соловьиным.

… Вот по вспаханному жирному чернозему огорода, то приближаясь к работающей матери, то удаляясь от нее, деловито и озабоченно прохаживается грач – крупная и упитанная птица. Умудренная жизненным опытом, она научилась проворно нырять головой в темные и влажные борозды вскопанного чернозема.

А в это время самый маленький представитель нашей многодетной семьи, живущий на свете всего один год, братик Коля, сидит на старом зипуне, брошенном на небольшом лужке, среди ярко цветущих одуванчиков. Испещренный колеблющимися бликами, отбрасываемыми кроной ивушки, ребенок кажется парящим над ярко-зеленым зыбучим фоном луга. Забыв о рожке, висящем у него поверх распашонки, малыш без ползунков ерзает на румяных ягодицах по жесткому зипуну, взмахивает ручонками, силясь подняться, воркует что-то непонятное, но радостное:

– Ляль… тись… ляль… тисссь!

Неподалеку от ребенка по лужайке ходит, принюхиваясь к травам, серый, с белой грудкой, пушистый кот. Моментами он припадает к траве, крадется, будто выслеживает добычу. Чуть после вдруг поднимает лапку и начинает играть со стеблем травинки, качая его из стороны в сторону, не забывая при этом негромко мурлыкать.

Другой мой братик, которому едва исполнилось два года, находился в описываемый момент рядом со скворечней, поэтому он тоже был в поле моего зрения.

Вот Ванечка присел на корточки и, подавшись вперед, начал пристально всматриваться в кусты смородины, которые густым зеленым щитом прикрывали плетень. Малыш посмотрит, посмотрит, взмахнет ручонками, подскочит, пробежит по траве несколько шажков по направлению к кустам, затаится…

Опять присядет возле них, и исподволь принимается разглядывать что-то, его заинтересовавшее. И когда братик в очередной раз оказался в нескольких шагах от меня, вдруг, обо что-то споткнувшись, упал, раскинув ручонки. Однако в тот же миг подскочил, словно кто-то ему поддал снизу, от земли. Потом быстро откатился от места неудачного приземления и, начал проворно скрести ручками мгновенно покрасневшую кожу. После этого он принялся внимательно разглядывать то место, на которое упал. Глазенки его расширились, в них выразилась догадка, с которой он решил самостоятельно справиться. По всей видимости, малыш обнаружил в яркой зелени лужка рядом с цветком куриной слепоты чуть примятый кустик мелкотравчатой жгучей крапивы.

Вспоминая этот эпизод, я поразился, каким образом и по каким признакам малыш, едва оставивший соску и только что научившийся ходить, с первого раза угадал в скромном кустике виновника причиненной ему боли. Мне было видно, как лицо его вдруг приняло гневное выражение и, не спуская неприязненного взгляда с крапивы, он замахнулся на нее пухленькой ручонкой, потом с расстановкой, гневно залопотал:

— Иди! Тпруааа … Кыш! — излив таким образом свой гнев, братишка вскочил, и мелькая в траве голыми ножонками, подбежал к матери.

А я, проводив взглядом Васеньку, начал кружить возле яблони, подражая лошадям. Как только надоело бегать, тоже направился к матери. Малыш уже был возле нее и силился рассказать о недавнем происшествии, смешно при этом разводя ручонками.

Мать, не обращая внимания на ребенка, с увлечением продолжала работать. Она делала лунки поперек грядок и в каждую немного насыпала золы. К тому времени, как все лунки были приготовлены, на огород прибежала одиннадцатилетняя сестра Любаша с большим противнем, неся его на голове. На нем лежал слой сырого моха, насквозь проросшего огуречными семенами. И поэтому вся темно-зеленая поверхность мха блестела мелкими и бледными огуречными листками.

Лепет малыша становился все настойчивее, и, взглянув на сына, мать прервала работу. Она неспешно разогнулась, лицо ее было красным, как кумач, а выбившаяся из-под платка прядь русых волос затемнила правую половину лица.

Отерев фартуком руки и приведя в порядок волосы, мать погладила малыша по льняным волосикам, потом приветливо кивнула подошедшей бабушке Марине и, глядя на взволнованного ребенка, рассмеялась звонко и молодо, обнажив белые ровные зубы. Перемолвившись со старушкой несколькими фразами, она вновь склонилась над грядкой.

А бабушка, в те времена еще проворная и работящая старуха, завладев малышом, присела на край длинной, чуть ли не двухсаженной колоды, лежащей вдоль тропки в конце огорода. В этой колоде обычно грелась холодная колодезная вода для вечерней поливки рассады. Под мерный речитатив прибауток бабушки Марины, на которые та была непревзойденной мастерицей, сводя и разводя в разные стороны ладошки ребенка над головой, пока малыш не угомонился и не задремал:

Еы-и-ишь! Полетели,
На березку сели.
На березке, на макушке
Куковали две кукушки,

Куковали вперебой,
Нагадали нам с тобой:
«Долго жить да поживать,
Нужды, горя не видать,

Расти свежим огурцом,
Добрым смелым молодцом!
Отцу с матерью на радость –
Будет им покой под старость».

Вырастай, сыночек, пахарь!
Будет хлеб, и чай, и сахар!
Место перво за столом
Будет их. Когда с добром

Детки вырастут – почет!
А внучаток – Бог пошлет!

Мать, тем временем, приняв от Любаши противень, очень споро начала отщипывать мох мелкими клочками с проросшими семенами и бросать рядочками в заготовленные лунки. После этого только что сделанную посадку присыпала землей и полила из ковша.

Любаша, тем временем, отнесла в избу пустой противень и вернулась, чтобы забрать у бабушки Марины братишку. Потом вместе с ним отправилась на лужок туда, где на раскинутом зипуне сидел и ворковал первогодок. Со своими младшими братишками Люба поспешила к дому. А мы с бабушкой Мариной, чтобы не отвлекать маму от работы на грядках, пошли в середину сада, где стоял наш старенький амбар.

Как только старушка устроилась в холодке около стенки амбара, где на перекладинах вверх горбушками лежало с десяток осиновых плах, тут же у нее появились крючок и моток пряжи. А руки, как заводные, быстро-быстро замелькали в привычной «игре» – вязании, нисколько не мешая ей видеть окружающий мир, слушать собеседника и отвечать ему.

А потребность говорить у бабушки Марины была такая, что, даже оставшись одна, долго молчать она не умела. Работала ли в своем огородике или в полях по ложбинам собирала травы – не молчала. Даже с кустом сирени, как мне казалось, умела беседовать по душам!

В нашем саду – сажень десять в сторону от амбара – меж трех старых раскидистых яблонь, находилась круглая яма диаметром, примерно, в сажень, довольно приличной глубины. Происхождение ямы мне неизвестно, она была еще до моего рождения.

Вначале неподалеку от старушки я срывал молоденькие стебли ужовника и с аппетитом поедал их. Затем начал искать щавель и вскоре оказался около ямы, почти всклянь переполненной холодной водой. На ее поверхности мне приглянулась какая-то палочка, я за ней потянулся и тут же, как камень, бултыхнулся в воду. Но, к счастью, старушка, услышав шум воды, быстро меня выловила. И оказались мы около амбара, но уже не с теневой стороны, а с солнечной. Удивляюсь, откуда у хрупкой старушки хватило на меня сил, ведь весил к тому времени я прилично! Но она вертела меня в руках, как игрушку, не давая раскрыть рта. Как она вытряхнула меня из мокрой рубашки и штанов – не помню, только позже, сидя на березовом лежке, завернутый в широкий бабушкин фартук, наконец-то я получил возможность плакать. Но настоятельная потребность поорать от страха к тому времени уже прошла, поэтому я только изредка громко всхлипывал. А бабушка, как ни в чем не бывало, продолжала рукодельничать. Не глядя в мою сторону, она принялась напевать свои обычные побасенки:

Полно плакать, вытри глазки!
Нынче день весенней сказки.
Посмотри, мой милый друг,
Как ликует все вокруг!

Бабушка Марина была солнцепоклонницей, и поэтому в ее побасенках то и дело упоминалось «красное солнышко», «светлый месяц»… В ее сказках природа всегда занимала почетное место!

В созвучье вольном воедино
Слились и радость, и любовь,
Святая тайна жизни вновь
Сошла на землю в явь и зримо!

Пока я всхлипывал, высыхая на солнышке, она будто в глубоком раздумье беседовала вслух сама с собой:

Жизни солнце дает силу!
Так-ца-та, дружок мой милый!

Размеренная речь старушки успокаивала, отвлекала от внезапно пережитых неприятных ощущений. Я заснул. А бабушка, надо полагать, и не глядела на уснувшего слушателя, самозабвенно и размеренно продолжала тихую беседу с собой.

Эх, как мне теперь жаль, что частенько вместо того чтобы слушать и запоминать побасенки бабушки Марины, подлинной народной сказительницы, я дремал или же просил сестру почитать книгу «Волшебных сказок», которая до самой Гражданской войны хранилась в нашей семье.

* * *

В день смерти моего отца, хотя накануне мы с ним, как обычно провели вместе около двух часов, я проснулась довольно рано. В сознании тут же всплыла фраза, однажды услышанная от него:

– Земля теперь от меня совсем близко! — причем, эта фраза, как в водовороте, кружилась в моих мыслях, несмотря на то, что я слушала радио, о чем-то разговаривала с соседкой, готовила обед и убиралась в квартире. Единственное, что смогло оборвать монотонное кружение этих нескольких слов в моей памяти, так это очень резкий, будто бы царапающий нутро, телефонный звонок. Дежурный врач усталым голосом невыспавшегося человека сообщил, что мой отец – Никитин Константин Андреевич – умер два часа назад. Я медленно опустила трубку на рычаг и погрузилась в какую-то невероятную тишину…

Не помню, как добралась до дивана и тут же куда-то провалилась. Когда сон ушел, мгновенно почувствовала, как все вокруг изменилось. Теперь каждый предмет в отцовской квартире стал памятью о своем владельце. И думалось о нем лишь в прошедшем времени: эту чашку отец любил больше всех других, а вот его электробритва! До чего же он нервничал, когда «старушка» начинала «барахлить». Рядом с этими вещицами оказался и носовой платок – отец его забыл, собираясь в больницу на обследование…

Было довольно поздно, когда, набегавшись по всевозможным инстанциям, собирая необходимые для похорон бумаги, побывав на отцовской работе в институте Астрофизики Таджикистана и во многих других местах, наконец-то осталась одна в отцовском кабинете. Мгновенно меня снова потянуло к пишущей машинке. Взяв в руки уже отпечатанные листки, «пробежала» глазами сделанные накануне наброски отцовских воспоминаний о том, как он впервые в жизни участвовал в похоронах соседки. Об этом событии я знала и от его старшей сестры Любы. Но отрывки воспоминаний сложились воедино лишь в самый для меня трагический день. Может, смерть отца всколыхнула во мне особую – генную память? Или эти события сами притянули друг друга?

БАБУШКА МАРИНА ПРЕСТАВИЛАСЬ

…В тот день вместе с отцом я, одиннадцатилетний подросток, отправился за травой. Вдвоем по росе мы накосили большую телегу разнотравья по залежам вдоль оврага. Вернувшись, отец остался во дворе и принялся распрягать лошадь. Я же с книжкой улегся на полати в кутнике, дожидаясь, когда мать приготовит нам завтрак.

Двери в сенцах и в избе с утра были распахнуты, но из-за того, что я увлекся книжкой, не заметил, как вошла соседка тетя Таша, да и к их разговору прислушался не сразу:

— Хозяин не отлучался ли куда?

— Уж вернулся, — ответила мать. — Он во дворе, а у тебя до него какая надобность?

— Гробик надо бы сделать, ноне бабушка Марина преставилась, упокой Господь душу усопшей! — перекрестилась тетя Таша.

— О, Господи, дай ей царствие небесное и вечный покой! — так же перекрестившись, промолвила мать. — Вчера я наведывалась к ней, обеспокоясь: утро на дворе, а у неё дверь ни разу не скрипнула. Оказалось, что бабушка Марина, хотя и проснулась, но из-за слабости лежала в постели. Мы с ней немного поговорили, спокойно, рассудительно о скотинке, погоде. Я и подумать не могла, что в последний раз вижу ее живой. А когда она отошла?

— Седни! Раненько я поднялась, — степенно начала объяснять тетя Таша, пряча крупные задубелые руки под серый холстинный фартук. Растягиванием последнего слога да кивающим жестом головы она отмечала паузы. — Вышла во двор, чтобы в стадо погнать скотинку. Жду, а сама наискось через улицу поглядываю, потому что мнится мне, будто дверки в сенцах бабушки Марины приоткрыты, а в проеме косяка, вроде, лоскут какой чернеет. Когда погнали скотинку, я скорехонько выпустила овчишек и коровку, да поскорей к её сенцам. Подхожу и вижу, как она, милая, в сенцы-то выползла, а самой сойти с крылечка ей невмочь. Вот и сидит — выглядывает из-за косяка. Одета была, как на праздник: в милискинскую кацавейку, а на голове пестрый платок. Подошла и спрашиваю, далеко ль она в эдакую рань собралась? Бабушка Марина поманила меня пальцем, чтобы склонилась к ней, и шепчет:

— На последнее свидание иду я, Ташенька! Помоги добраться, родная, до заветного местечка, с которого я всегда свое красное солнышко встречаю!

Помогла подняться ей на ноги: легкая она стала, как обмолоток, а за руку ухватилась цепко. И пошла рядом со мной тихонько, но хорошо. Подвела её к сарайчику в огороде, где стоит скосившаяся голубятня, усадила возле плетня на смятую обсиженную корзину. Потом нагребла у кельи соломки и положила ей за спинку. Покойно устроила её. Она, сердешная, угомонившись, вздохнула как-то по особенному легко, словно ношу какую-то с себя сбросила, да и зажурчала тихонько:

— Спасибо тебе, Ташенька, живи с Богом счастливо! Только в нем, в добре, найдешь счастье. Другого нет… Спасибо тебе, иди по своим делам, а я здесь позорюю с голубками моими…

С тем я и ушла от неё. Печь в избе затопила, хлебы замесила в квашне, на огороде сорняка грядку прополола, словом, то да се, но и за делами тетка Марина из моей головы не выходит, все думаю о ней. Спохватилась, когда солнышко в дерево ударило. Бросила все как есть, да бегом к ней. А она, как утречком её усадила, так и сидит на самом припеке, только глаза прикрыты, вроде зажмурилась легонько и нежится в весеннем тепле. А голуби вокруг неё снуют и по ней самой лазают. Ну, я сразу поняла, что случилось…

Побежала за Лукерьей. Она собрала её, как родную мать, с прилежанием и молитвою. А у покойницы-то все было к часу своему последнему загодя приготовлено: одежда смертная лежала под божницею на лавочке. Даже веточки березовые — подстил гробовой — в уголке подсушенные и перевитые цветущими льняными стебельками заготовила впрок!

Потом Наташа, которая всю жизнь на соседку Марину косо смотрела, встала у изголовья и принялась псалтырь читать.

…Много годов с того дня прошло, а я, деревенский подросток, до сих пор тихую напевную речь бабушки Марины забыть не могу!

ПОХОРОНЫ

После того как мы с отцом принесли в её келью сделанный нами гроб, — я тоже помогал и отец меня усердно хвалил — увидел пожилую женщину, энергичную, шабутную, несмотря на её болезненный вид. Впоследствии мне сказали, что это племянница покойной старухи, единственная прямая наследница. Эта наследница, мельком взглянув на уложенную в гроб покойницу, принялась перебирать хозяйственную рухлядь в лубяной скрипучей коробке. Но по всему чувствовалось, что от оставленного наследства племянница была не в духе, потому что в коробке добра было — кот наплакал! Свой долгий век старушка прожила не ради наживы. И родственница выбрасывала содержимое короба прямо на пол. Тут были веретена, гребки, челноки… Вскоре она вместе с какой-то дощечкой выбросила на пол пачку книжек, толщиной эта пачка была не больше ладони взрослого человека. Что за книги, я сразу разглядеть не мог из-за того, что в сенцах было довольно темно. Но при первой же возможности склонился над этой стопкой и прочитал на серой, обведенной рамочкой с завитушками обложке, название: «Как львица воспитала царского сына». Потом, осмелев, перегнул через шпагат верхнюю половину засаленного листа и прочитал следующее название: «Солдат Яшка — медная пряжка». Тут меня спугнула наследница. Она громче прежнего заворчала в углу, я оставил на полу книги и выбежал на улицу.

Сами похороны на косогоре сельского кладбища в моей памяти не сохранились.

Эта фраза, озвученная голосом отца, оказалась последней из его ранних детских воспоминаний. Всё время, пока этот текст печатала на машинке, меня не покидало ощущение, будто мы с отцом сидим в уютной беседке госпиталя и молча «беседуем» друг с другом. Но, едва поставила точку в отцовских воспоминаниях, мысли разом оборвались, я почувствовала страшную усталость и жуткую пустоту в душе, легла в постель и ненадолго уснула. Разбудил непонятный шум: по всем углам что-то странно потрескивало, скрипела, раскачиваясь на крюке, люстра, но страшно мне почему-то не было.

И вспоминался отец. Не с почерневшим, опухшим лицом, которое увидела в день его смерти в морге. А веселым мальчуганом, который жил на хуторе, косил с отцом сено для скотинки и читал книжки, которые до конца своей жизни любил, едва ли, не больше всего! Эту любовь к чтению он передал мне, своей единственной дочери.

Комментарий психолога Евгении Петровой
Лидолия Константиновна Никитина, с которой мы находимся в дружеских и творческих отношениях, дала прочитать мне «Отцовские рассказы» и попросила расшифровать, объяснить ее состояние, в котором она находилась рядом с больным отцом в последние месяцы его жизни. И возможно ли такое полное погружение одного человека в воспоминания другого?

Да, это возможно! Я считаю, что данное произведение автора — это сложное перели-вание ментальной энергии предков в сосуд творчества писа-тельницы. В той уникальной ситуации, которая сложилась при общении отца, лишен-ного из-за инсульта речи, и дочери, понимающей его внутреннее состояние, каждая мысль близкого человека давала начало вибрациям того или иного слова, а они служили импульсом для творчества. Под влиянием этого импульса и происходило соприкосновение двух энергий хорошо чувствующих друг друга людей. Мысле-формы отца стали началом создания писательницей нового образа, действия, каким-то дополнительным инструментом в ее творческом арсенале. Лидолия Константиновна буквально погрузилась в прошлое своего отца. И это погружение обострило ее духовное зрение, расширило диапазон творческих возможностей.

Словом, писательница использует опыт видения своего отца: его детский восторг перед красотой мира, постижение гармонии, осознание себя в различных проявлениях жизни. Другими словами, передает наглядность, образность, ощущения человека иного поколения. В этом — чудо, уникальность данного произведения, позволившего нам, живущим в 21 веке, перенестись в начало прошлого столетия со всеми присущими ему красками, звуками, ароматами…

Март, 2009 год.

От автора

Готовя к изданию этот сборник, я включила в него миниатюры, написанные в 70-80-е годы уже прошлого столетия в бытность моей работы журналистом Госкомитета по телевидению и радиовещанию Узбекистана. Перечитав их внимательно, я не изменила ни одного слова и не добавила ни одного предложения.

Прошло ни одно десятилетие со дня написания этих миниатюр, но я до мельчайших подробностей помню историю создания каждой из них, тот побудительный импульс, без которого невозможно написание ни одного художественного произведения. И все потому, что сюжетами для них служили подлинные случаи из жизни моих героев-фронтовиков.

Например, сюжет миниатюры «Мамино платье» мне подарил нахимовец-одногодок, с которым я познакомилась в Ленинграде. Уже не помню его имени, но тот рассказ о женщине в знакомом платье, которое он, даже будучи пятнадцатилетним, все еще пытается отыскать в уличной толпе, запомнился. Я бережно хранила его в своей памяти, пока не стала писателем.

Миниатюру «Фронтовой вальс» мне подарила медицинская сестра, работающая в районной поликлинике. И на фронте она успела повоевать медсестрой, спасти не один десяток раненых, найти свою любовь, стать счастливой женой и матерью.

Сюжет миниатюры «Предначертание судьбы» рассказал мне попутчик в поезде «Москва-Ульяновск». Это он, минер, одним из первых ворвался в Кенигсберг, увидел перевернутый вагон, на котором было написано: «Волга. Венец. Фашистам конец». Эта надпись на русском языке в немецком городе была единственной, потому и запомнилась.

Словом, в каждой миниатюре, состоящей, даже из нескольких фраз, заключено подлинное событие военного или послевоенного времени. Я благодарна своей журналистской профессии, которая предоставила мне неограниченную возможность общения с еще живыми участниками событий Великой Отечественной войны.

Сама я родилась в сентябре 1941 года. И, хотя в городе не было боев, но ото всюду прибывали беженцы и эвакуированные: из Москвы, Ленинграда, Киева, Харькова… Так что, мое детство прошло в особой атмосфере того незабываемого военного времени. Хорошо помню черную тарелку репродуктора, который в нашей крохотной комнатушке не выключался ни днем, ни ночью. А когда передавались сообщения с фронтов, даже мы, дети, прекращали свои шумные игры и, не столько вслушивались в слова диктора, сколько смотрели на лица близких. Если на глазах взрослых появлялись слезы, мы, малыши, тоже начинали плакать.

Помню почтальонку тетю Полю. По ее лицу всегда было видно, какие новости она несет в ту или иную квартиру воюющего на фронте мужчины. А огромные очереди за керосином, хлебом, в баню…

И сейчас, оглядываясь назад, радуюсь, что мне удалось сберечь бесценные крупицы тех событий, рассказы фронтовиков и их близких, которые когда-то доверили мне свои безыскусные истории о собственной жизни.

ПАМЯТЬ

(миниатюры)

До сих пор жестокость судьбы
и ее милосердие возвращают солдаток
к переполненному горем перрону вокзала,
к поездам, уносящим в своих теплушках
воинов в бессмертие...
МАМАЕВ КУРГАН

Пуля врага, попадая в цель, убивала не одно сердце — два!

И только одно из этих сердец навсегда теряло свою боль. Другое же, не став ни гранитным, ни бронзовым, до сих пор стонет по ночам, истекает сыновней кровью.

… Бесконечно родное тело сына рядом. Но нет в нем биения сердца. Навечно сомкнулись уста, когда-то сказавшие свое первое слово — «МАМА!». И самое последнее — «МА-МА…»

Не слетит с них, холодных, ни смех, ни стон. Нет и просьб, в которые мать бы ринулась, как в пламя, не щадя себя.

Опоздала в тот день ее оберегающая ласка. Не заслонила сына от вражьей пули, не уберегла от смерти.

И теперь, касаясь вздрагивающими от отчаяния пальцами тела воина, устав от слез и окаменев в своем непроходящем горе, — осталась МАТЬ на Кургане.

Рядом с сыном. Рядом с сыновьями — со всеми, кто погиб в битвах за свою Родину.

В ЗАЛЕ ВОИНСКОЙ СЛАВЫ

В зале Воинской Славы Мамаева кургана стоят в почетном карауле алые флаги с траурными лентами. И на каждом полотнище — фамилии воинов, участников Всенародной битвы за спасение от лютых врагов родной земли.

Мужчины и женщины. Молодые и пожилые. Русские, грузины, украинцы, белорусы… отдали свои жизни сталинградской земле. Стали ее побратимами.

Четко и торжественно в душу каждого, пришедшего к Вечному огню, входят фамилии солдат, офицеров, генералов. Кажется, будто буквы тоже умеют чеканить шаг! Как в победоносном 45-м его чеканили по брусчатке Красной площади их однополчане — воины, освободители, герои!

СТЕНЫ — РУИНЫ

В каждом лице, врезавшемся в память Стен-Руин Мамаева кургана, запечатлены ратные подвиги защитников Родины, ставших легендами!

Отняв у воинов жизнь, фашистские пули породнили павших с Руинами. Оставили их Руинам и вместе с Руинами вознесли на пьедестал вечной памяти и вечной благодарности ныне живущих и грядущих поколений!

ПАМЯТЬ

До сих пор жестокость судьбы и ее милосердие возвращают солдаток к переполненному горем перрону вокзала, к поездам, уносящим в своих теплушках воинов в бессмертие.

Память! На твоих нескончаемых дорогах никогда не смолкнет победный залп! Не зарастут окопы полынью! Не закончит свой полет последняя вражеская пуля!

Радость мира! Промчись по земле весенним ветром! Покачай колыбель уснувшего ребенка! Распусти цветы на солдатских могилах!

Помоги встретиться влюбленным!

ГРУСТНЫЙ ВАЛЬС…

— Я уезжаю на фронт…
— Прощай.
— Может быть, навсегда…
— Прощай.
— Рука у тебя такая холодная, а в глазах — льдинки…
— Прощай.
— Третий звонок…
— Прощай.
— Скажи еще хоть что-нибудь! Не тверди свое «прощай»!
— Поезд уходит…
— Прощай, прощай…

Грустный вальс кружит и кружит на опустевшем перроне слова, как листья: безжизненные, осенние…

ПРОЩАНИЕ
Женщина прощается с мужчиной -
На войну его провожает.
...Тяжелы у разлуки объятия - каменные.
...Тяжелы у разлуки сны - вещие.
...Тяжелы у разлуки стопы -
Не оторвать их от родного порога.
...А еще, ох, как тяжелы у разлуки дороги.
Для многих они - без возврата.
БРЕД ПОВЕРЖЕННОГО ИКАРА

— Мама, спрячь меня от луны! — обжигая горячим шепотом губы, бредит в госпитале тяжело раненый летчик.

Он приподнимается на локтях и тянет к яркому и холодному диску луны забинтованные кисти рук.

— Мамочка, да куда ты пропала? Зачем оставила меня в небе одного?

Луна тем временем провалилась в густую черноту взлохмаченного ветром облака, и летчик потерял из вида ее кинжально острый, натянутый, будто струна канатоходца, луч. А потеряв, рухнул на влажную от пота подушку. Молоденькая медсестра положила на лоб раненого лейтенанта холодное полотенце.

Тот, очнувшись, еле слышно спросил девушку:

— Скоро ли утро?

— Уж скорей бы, — измученная беспомощностью раненого и своей собственной ответила медсестра.

Она еще не научилась защищаться от чужой боли. Ведь это было ее первое самостоятельное дежурство и первый раненый офицер.

БОЛЬШОЕ ПИСЬМО

— Мама, смотри, какой я тебе листок бумаги принес! Давай на нем напишем папе большое письмо!

— Такие письма не шлют на фронт, сынок…

— Зато оно не затеряется, как папины письма, вот увидишь!

— Обычные письма, если все благополучно, тоже до места назначения доходят…

— Мамуля, ну сделай, пожалуйста, как я тебя прошу – напиши папе большое письмо, а я ему танк с красной звездой нарисую, Марсика в новой будке! Потому что … от маленьких писем плачут.

ЗАРАЗИТЕЛЬНО СМЕЯЛСЯ

На горке только что вырытой могильной земли, напротив утопающего в цветах гроба, стояла заплаканная молодая женщина и держала перед собой большой карандашный портрет заразительно смеющегося мужчины в лейтенантских погонах.

… Черный волнистый чуб левая рука небрежно откинула с высокого лба и белозубая улыбка, щедро выплеснувшаяся из души, каждого побуждала к ответной улыбке, к участию в том, давнем, застолье, к шуткам, на которые так отзывчивы молодые сердца.

Со своей последней «высотки» портрет смотрел в зияющую бездну могилы и продолжал смеяться даже в то время, когда однополчане, подняв к небу автоматы, заглушили прощальными выстрелами мелодию духового оркестра, играющего Шопеновский похоронный марш. И после, когда на крышку обитого кумачом гроба полетели первые комья земли, лейтенант на портрете продолжал безудержно смеяться…

По возвращении с кладбища родственники погибшего, вместо его обычного места на стене в гостиной, поставили портрет во главе поминального стола перед пустой тарелкой и полной рюмкой. Жене, не сводящей глаз с портрета удалого лейтенанта, вдруг показалось, что смех мужа оборвался. А в глазах, так мастерски выписанных армейским художником, появилось что-то вроде недоумения.

А может, это в самой вдове после кладбища произошли перемены и портрет молодого лейтенанта в черном трауре подметил их первым?

СТУПЕНЬКИ

Мало кто из выпускников 1941 года успел сфотографироваться на памятную виньетку. Не у каждого парня была любимая девушка и поэтому солдаты — новобранцы чаще всего писали с фронта письма своим учителям и мамам. Да и по возвращению, из-за болезни или тяжелого ранения, едва ли не первый визит наносили родной школе.

Кирилл, получивший тяжелое ранение в самые первые месяцы войны, помаявшись по госпиталям, был комиссован и вот теперь, оказавшись в Ульяновске, громыхая костылями по гулкой школьной лестнице, медленно поднимался к учительской. Он мечтал встретить любимую математичку Зою Федоровну, посидеть за своей партой, поглядеть в окно на ажурный волжский мост, вспомнить себя, довоенного пацана, мечтающего стать учителем.

— Не сомневаюсь, с твоим талантом и трудолюбием ты мигом взлетишь на самую высокую ступеньку своей мечты! — сказала Кириллу одноклассница Таточка, с которой он дружил еще с детского сада, во время выпускного бала.

Прозвенел звонок. Из классных комнат вырвалась лавина шумной неугомонной ребятни и ринулась вниз мимо инвалида-фронтовика. Глядя на детей, сердце солдата, несмотря страдания, гулко стучало от радости.

– Я знаю, им не терпится скорее перепрыгнуть через несколько ступенек: из детства — в юность, а после – сразу во взрослую жизнь! Но если бы эти подростки-несмышленыши знали, что лишь на войне, лицом к лицу со смертью, понимаешь, что счастьем наполнен каждый день мирной жизни! Каждый глоток родного волжского воздуха!

Оглушенный школьным гомоном ребятни солдат перестал слышать скрип костылей. И показалось, что это от его здоровых ног ступеньки послушно убегают, поднимая тело все выше вверх, туда, где настороженными и чуть удивленными глазами смотрит из Будущего его Мечта!

ДОЛГИЙ ПУТЬ

Трудной была дорога солдата к своему дому. Шел он к нему не год, не два…

Вот и знакомые окна! Но не ошибся ли солдат, услышав за ними плач ребенка?

Сердце, почувствовав беду, глухо застонало вместе с дверью, которую он никак не мог открыть своим отвыкшим ключом.

Узнав мужчину, женщина потеряно улыбнулась и опустила глаза. А солдат все стоял у порога, не решаясь переступить его. Пальцы вжались в дверную ручку, как в полевом госпитале в край стола, когда ему без наркоза вынимали осколки.

Вновь заплакал ребенок. Мать встрепенулась, побелевшими губами едва слышно промолвила:

– Проголодался, маленький? Я сейчас…

От родного ли голоса жены, от незнакомого ли плача ребенка, у солдата разжались пальцы и отпустили дверную ручку. Он сбросил на пол вещмешок, рванул на груди шинель и замер перед теплой детской кроваткой.

– Мальчик? Девочка? – боясь дышать, спросил фронтовик вконец растерявшуюся женщину.

– Сын! — тихо выдохнула она.

– Сын? – нерешительно вслед за ней проговорил вошедший и ощутил во рту горечь. Как там, на передовой, в полевом госпитале, когда самое больное и страшное осталось позади…

ФРОНТОВОЙ ВАЛЬС

Этого вальса еще не было в то довоенное лето – последнее мирное.

Он еще не витал на губах влюбленных; а плыл в небе вместе с облаками; не пригибался к земле колосьями созревающей ржи.

Потом этот вальс, еще не став вальсом, вместе с орудийным гулом много дней и ночей шел следом за хрупкой медсестричкой.

Вальс влюбился в девушку не сразу, как и тот танкист, которого она почти мертвым вынесла с передовой.

Вальс терпеливо ждал, когда солдат поправится, заново обучится ходить, улыбаться, говорить слова, от которых у медицинской сестрички исчезали ранние морщинки у глаз, а награды казались цветами, которые так празднично украшали ее единственное платье защитного цвета.

Вальс пришел дождливым вечером в полуразрушенный барак, улегся у ног гармониста и притих, поджидая танкиста и девушку.

А как только они вошли — вальс встрепенулся, закружил в своей радостной мелодии молодых, влюбленных, пахнущих весной и пороховым дымом!

ПОСЛЕДНЕЕ ПИСЬМО

Она писала ему письмо и вспоминала, как он смеется, как сердится и хмурит свои густые темные брови.

Сам собой ожил в памяти и новогодний бал в школе, танцы под патефон и кружочки конфетти в его волнистых волосах.

Девушка писала письмо любимому, а сама то и дело поднимала глаза на его фронтовые снимки, такие случайные и поэтому особенно дорогие ее сердцу…

Слова спешили на бумагу, будто боялись опоздать…

НОВАЯ ИГРА

– Насиба-апа, давайте играть «В ЛЕНИНГРАД»!

– Поздно уже, детка, спи! Да и не знаю я этой твоей игры. В самом Ленинграде тоже ни разу не была.

– Ну, немножечко… Я буду спрашивать, а вы – отгадывайте!

– Что с тобой поделаешь?

– Угадайте, как звали мою собачку?

– Шарик, наверное.

– А вы говорили, что не были в Ленинграде! – оживилась худенькая девочка, месяц назад вывезенная из блокадного города.

– Ну, а теперь ответьте: сколько лошадок на моем любимом мосту?

– Разве сосчитать?

– Четыре! Большие такие! С копытами! А теперь… какие волосы у моей мамочки?

– Как у тебя: беленькие, пушистые!

– Вовсе нет! Они у нее – косичкой!

Однажды подарила Насиба-апа своей приемной дочке куклу, которую сшила тайком к Новому году из старой простыни.

Девочка была счастлива и не замечала, что кукла тряпочная, что глаза у нее нарисованы химическим карандашом, а платье без пышных оборочек.

Девочка целый день играла с куклой в разные игры и, конечно же, «В ЛЕНИНГРАД».

– Угадай, какие у моей мамочки глаза? – спрашивала девочка куклу и сама за нее отвечала:

– Добрые, как у Насибы-апы!

СТАРЫЙ РОЯЛЬ

– Я пришел навестить тебя, друг, – сказал мужчина, проведя рукой по черному лаку рояля, стоящего все на том же возвышении в актовом зале детского дома.

Здесь подростком он каждый вечер занимался музыкой со старичком-учителем. Будто и не гремела на его смоленской земле война, не тянулись бесконечные вагоны с эвакуированными людьми, заводами, музеями, библиотеками…

Будто не умерли под бомбежкой мама и сестренка…

Нередко, нарушая запреты взрослых, кто-то, чуть скрипнув дверью, приходил послушать игру юного музыканта.

Словно прирученный зверек, девочка-дикарка все больше смелела и все ближе подходила к роялю, за которым занимался подросток. И девочка, слушая его игру, забывала о своем недетском горе.

Вскоре юный музыкант заметил, что не может как следует играть, если нет поблизости постоянной слушательницы.

Однажды, не начиная занятий, мальчик вышел из-за рояля и сделал шаг к девочке, намереваясь ее поцеловать. Но в этот момент в глубине инструмента что-то глухо охнуло.

– Порвалась струна! Совсем рассохся старик! – пояснил он девочке, не замечая ее смятения.

– Не надо так про рояль говорить! Он этого не заслуживает, потому что живой, потому что мне все-все рассказывает и про дом, и про нашу учительницу, и про папу-музыканта!

Тогда мальчик не понял причины запальчивости девочки. Лишь когда она, поспешно спускаясь со ступенек сцены, громко крикнула:

«Ты не музыкант! Ты…» – догадался, что вовсе не он, влюбившийся в нее мальчишка, был нужен хрупкой слушательнице, а его игра на рояле… Только игра!

Мужчина устало опустился на стул. И, прежде чем притронуться к клавишам, напряженно вслушался в тишину, стараясь уловить знакомое девичье дыхание.

БЕЗНОГИЙ

Безногий жил в крохотной комнатушке барака, в самом конце длинного темного коридора.

Каждый вечер он выезжал на своей самодельной коляске с гремящими подшипниками к пивнушке, часами сидел среди пьющих, выставив в каком-то горьком презрении к окружающим культышки, вместо ног, обмотанные грязным тряпьем.

Нас, детей, он скорее не замечал, чем не любил. Если мы затевали неподалеку игры, привычно бранился хриплым от простуды и табака голосом.

Как-то из разговора взрослых мы узнали, что безногий был на войне сапером и подорвался на мине.

Это сообщение нас взволновало. Мы принялись ухаживать за фронтовиком: прибирали в его никогда не запирающейся каморке, а в пустые банки ставили полевые цветы.

Но странное дело: чем больше мы, дети, проявляли к безногому заботы, чем нежнее относились, тем больше этот человек мрачнел, молчал и пил.

Пропал он так же неожиданно, как и год назад здесь появился.

Спустя некоторое время его видели в другом конце города. Он сидел на базаре еще больше похудевший и всклокоченный.

… Видимо, жизнь научила этого горемыку не замечать трудностей, а принять чью-либо запоздалую заботу — бывший фронтовик уже не мог…

МАМИНО ПЛАТЬЕ

– Папа, расскажи, какой была твоя мама? Почему у нас нет ни одной ее фотографии? — поудобнее усаживаясь к отцу на колени, спросила пятилетняя девочка.

Мужчина беспомощно огляделся по сторонам, тяжело вздохнул и, прижав дочку к груди, задумался.

… Закружились в памяти переполненные невзгодами военных лет детские годы, выхватили его, полусонного, из детской кроватки, бросили на руки растерявшейся мамы.

Ничего не запомнилось мальчугану: ни ее имя, ни голос, ни улыбка – слишком маленьким был он тогда.

Уцелели в памяти только синие и желтые цветочки маминого платья. Их высветило пламя подожженных фашистами домов.

Уже потом, повзрослев, часами бродил он по незнакомым улицам незнакомых городов – все искал женщину в платье с синими и желтыми цветочками…

ПРОСТЕНЬКИЕ ПЛАТЬИЦА

Какие простенькие платьица на надгробных фотографиях молоденьких генеральских жен участников Великой Отечественной войны!

Но именно такими запомнились эти скромницы мужской седовласой любви!

СТИХИ ПУШКИНА

В тенистом весеннем дворе на расчищенном от травы клочке земли играла в «классы» шестилетняя девочка. Услышав скрип калитки, она подбежала к воротам. Возле них в нерешительности остановился молодой мужчина в солдатской гимнастерке и с вещмешком за плечами. Поздоровавшись с девочкой, солдат попросил воды. Мигом взлетев на шаткие деревянные ступеньки, девочка в темном коридорчике зачерпнула облупленным ковшом из ведра воду. Вернувшись, протянула его солдату. Утолив жажду, он спросил:

— Как тебя, милая, зовут?

— Наташа!

— Славное имя… И у Пушкина жену тоже так звали!

— А вы воевать больше не поедете?

— Уже отвоевался… Для меня после госпиталя война кончилась. Буду работать, учиться и писать стихи!

— Как Пушкин?

— Верно… А ты хоть одно из его стихотворений знаешь наизусть?

— Моя бабушка — учительница! Она мне каждый день перед сном его стихи читает. И наизусть мы с ней тоже много всего выучили. Когда света нет — по очереди друг дружке рассказываем.

— А мне можешь хоть одно прочитать? — попросил девочку фронтовик и прислонился плечом к давно небеленым стенам осевшего домишки.

Девочка принялась нараспев с воодушевлением читать стихи про бурю, про морозный день, про славного царя Салтана…

Впервые за все годы войны солдат слушал музыку волшебного пушкинского стиха не в редкие минуты отдыха в блиндажах и окопах, не под грохот вражеской канонады, а в залитом солнцем уютном деревенском дворике. И думалось почему-то теперь не о молодости, загубленной войной, — о воскресении своей покалеченой души, о ее исцелении!

УМОЛКШИЕ ЧАСЫ

Мчится время, но юноша на пожелтевшей фотографии не замечает его бега. Как не хочет замечать его мама, ставшая в своем молчаливом горе седой и беспомощной.

Часы в комнате сына она сама остановила в тот день, когда пришло известие о гибели ее мальчика в воздушном бою.

С тех пор стоят на страже всего несбывшегося эти умолкшие часы.

А ведь именно они когда-то звонко и радостно отстукивали время непоседливой мальчишеской жизни!

Давно молчат часы. И нет на всем белом свете такого часового мастера, который бы посмел их пустить, не причинив новой боли материнскому сердцу.

СОЛДАТСКИЕ ВДОВЫ

Солдатские вдовы лишь на довоенных свадебных фотографиях неразлучны со своими молодыми мужьями.

В военное лихолетье матери-солдатки одни растили детей. В домах, где нужда и одиночество сушили душу и тело — тоже были одни.

И теперь одни сидят за свадебными столами своих взрослых сыновей и дочек.

Но верят матери, что их вдовье горе никогда не станет уделом тех, кому так весело и громко в день свадьбы молодежь кричит:

– Горько! – и желает долгих лет жизни в любви и согласии.

Ах, как им, вдовам Великой Отечественной, всего этого не хватало.

ЗОНТ

В голодное военное время даже самые необходимые вещи вдруг становились «лишними». Их выменивали на продукты, которых всегда в семье не хватало.

Однажды стал «лишним» и зонт в доме, где жили вдвоем бабушка с внучкой.

Решила бабушка отнести его на толкучку, но девочка расплакалась и вцепилась в деревянную ручку своими худенькими ручонками. Никак не могла старушка понять горечи детских слез:

– И чего тебе этот зонт дался? Подрастешь – еще лучше купим!

– Мне потом не надо… Вдруг бомбы с неба дождем посыпятся? – сквозь слезы проговорила четырехлетняя девочка. О бомбежках она пока что слышала только по радио…

ПЕРВЫЙ ДЕНЬ БЕЗ ВОЙНЫ

Весенним утром девушку-зенитчицу разбудила странная тишина. Выбравшись из укрытия, где была ее землянка, она решила немного побродить по выжженной фашистами деревне.

Безлюдные разрушенные дома пугали связистку, поэтому она заспешила обойти их и направилась к маленькому озерцу, которое оберегала от раннего солнца раскидистая плакучая ива. Обнаружив шустрый родничок, девушка опустила руку в ледяную прозрачную струю и долго, с возрастающим удивлением смотрела на нее:

– Неужели это моя рука? И эти пальцы еще два года назад вихрем носились по клавиатуре рояля, играя Шопена, Моцарта, Листа? Сколько на пальцах и ладонях мозолей, шрамов – маленьких, почти незаметных и глубоких, как вот этот, возле запястья…

Рука замерзла, и девушка, зачерпнув пригоршней воду, поднесла ее к губам.

А тишина вокруг все усиливалась. Она пахла разнотравьем нескошенных трав, дымком недалекого костерка, утренней прохладой. И вдруг где-то неподалеку девушка услышала самое желанное слово:

– ПОБЕДА.

Сказанное вначале кем-то неуверенно и переспрошенное сразу несколькими взволнованными голосами, уже через минуту оно было подхвачено целым взводом солдат и их командирами, высыпавшими из видавших виды брезентовых палаток.

Девушке показалось, что и это слово, и эту льющуюся через край радость подарила миру необыкновенная утренняя тишина — такая желанная и забытая за годы боев.

ВЕЧНЫЙ ДОЛГ

– Садись, дочка. Поговорить хочу… Давно тебе пора о своем доме думать, а ты только о сестре заботишься.

– Вы, мама, ругаете меня правильно. Но я иначе не могу…

– Всегда так говоришь!

– Помните, Замире было всего несколько месяцев, когда мы «похоронку» получили. А вы в тот день еще куда-то пошли вещи на хлеб выменивать. Помните?

– Много раз ходила…

– А меня с сестренкой оставили. Велели, когда она проснется, разжевать хлеб, посыпать слегка сахаром, положить в марлечку и покормить ее этим… А я не удержалась и все съела сама! Сестренка целый день кричала голодная, а вы, когда вернулись, подумали, что она заболела.

До сих пор чувствую себя за тот кусочек съеденного хлеба перед сестрой в неоплатном долгу и ничего не могу с собой поделать.

ДОВОЕННЫЕ ПРОСТЫНИ

Тетю Шуру, свою соседку по двору, я знала давно. Была она приветливой, отзывчивой. Мне всегда казалось, что ее доброта безмерна!

После сердечного приступа эта одинокая женщина умерла на семидесятом году своей жизни. Спустя несколько дней из ее обезлюдевшей квартиры дальние родственники стали выносить вещи. Мне захотелось помочь им, и я вызвалась отнести к машине чемодан с проржавевшим замком. Где-то на половине дороги крышка чемодана распахнулась и из него выпала стопка постельного белья. Было оно желтого цвета и все изрешечено временем. На дне чемодана мне попался на глаза квиток из прачечной. Пробежав перечень выстиранного белья, обнаружила дату: 20 ноября 1940 года.

От этой, на первый взгляд, безобидной бумажки мне стало не по себе.

… Значит, белье лежало в чемодане всю войну? Почему-то вдруг вспомнилась мама. Почти все наше постельное белье она отнесла в госпиталь, едва туда привезли первых раненых. Ведь в начале войны в больницах и госпиталях катастрофически не хватало для раненых солдат ни простыней, ни наволочек, ни бинтов…

Спешно укладывая извалявшееся в пыли старое постельное белье, вдруг подумала о том, что человек в нашей памяти может умереть дважды.

Я — РЯДОМ

– Тебе, сынок, такому взрослому, не споешь колыбельную, не возьмешь на руки, не укроешь от бед.

Спи, сынок, спи, родной. Я просто посижу рядом.

… Изменился-то как, не узнать! Мальчишкой безусым уходил в армию, потом сразу попал на фронт. Сейчас — мужчина, солдат!

Спи, сынок, спи, родной. Я тихонечко посижу рядом!

Так мало времени у нас с тобой, чтобы побыть вместе, поговорить. На рассвете – снова на вокзал, в полк, в бой.

Спи, сынок, спи, родной. Хоть насмотрюсь на тебя, пока ты тут, рядом.

… Время-то как летит! Вот и до внуков дожила!

Спи, внучок, спи, родной. Я – рядом.

ПРЕДНАЧЕРТАНИЕ СУДЬБЫ

Я прошел с боями в годы Великой Отечественной войны пол-Европы, не говоря уже о России, освобождая завоеванные немцами города. Много было памятных моментов для меня, паренька из Сибирской глубинки. С годами многое позабылось, но об одном эпизоде и по сей день частенько вспоминаю.

… На войне я был минометчиком и вместе с другими участвовал в боевой операции по взятию Кенигсберга, ныне Калининграда. 6 апреля 1945 года во время тяжелейшего штурма этой мощной крепости, в какую был превращен некогда тихий городок, на танке мы прорвались в его центр. И первое, что мне бросилось в глаза, был перевернутый и полусожженый трамвайный вагон, на котором мелом на русском языке — все надписи были только на немецком, — кто-то четко написал: «ВОЛГА. ВЕНЕЦ. ФАШИСТАМ КОНЕЦ!»

В самый разгар боев, когда уже никто из наших солдат не сомневался в победе, меня сильно ранило в плечо и контузило. В бессознательном состоянии был доставлен в полевой госпиталь, а оттуда на самолете перевезен в Ульяновск. Врачи долго боролись за мою жизнь и не напрасно.

Когда после операции по извлечению застрявшего осколка пришел в себя и спросил соседа по койке, где же я нахожусь, тот, радостно свиснув, ответил, как стих продекламировал:

– На Волге, на Венце, в городе Ульяновске!

– Надо же! – только и ответил я. А у самого перед глазами опять возникли Кенигсберг, перевернутый трамвайный вагон и первые слова, увиденные мной на русском языке в чужом городе.

Вот так я стал ульяновцем!

РАССКАЗ ПОПУТЧИКА

Каких только попутчиков не встретишь на командировочных дорогах! Вот и сейчас рядом со мной в купе сидел пожилой седовласый мужчина с волевым лицом и серыми пронзительными глазами. Он время от времени приподнимался и жадно вглядывался в проносящиеся за окном островки некогда могучего соснового леса.

– Знакомые места? – поинтересовалась я, откладывая в сторону прочитанную газету.

– Воевал здесь… полвека назад…

– А сейчас к кому-то из фронтовых друзей в гости едете?

– Да как сказать… Парнишка из моего партизанского отряда в этих местах похоронен. Погиб в самом начале войны – чуть ли не через неделю после выпускного вечера. Вот, смотрите, его могила! Памятный бугорок… чистой солдатской кровью щедро политый.

Быстро промелькнула низкая чугунная ограда, обелиск с красной звездой на железном постаменте и черно-белой надписью, которую мне, постороннему человеку, не удалось прочитать. А фронтовик, забыв о том, что это вагон для некурящих, жадно затянулся сигаретой и, скорее себе, чем кому-либо из пассажиров, пояснил:

– Смотрю вокруг и ничего, кроме этого солдатского обелиска, не напоминает о страшной войне. А какие здесь, в Белоруссии, шли изнурительные бои! В одном из них и погиб Сергей Колосов. Шустрый такой паренек был! Везде старался быть первым – по глупости своей молодости стеснялся. Однажды я получил приказ от своего командира бесшумно сняться ночью с занятого рубежа, но не всем, а кого-нибудь из бойцов оставить, чтобы тот, вызвав огонь на себя, смог отвлечь внимание противника, пока мы меняем позиции.

Я выстроил свой небольшой отряд, коротко объяснил ситуацию и попросил добровольца сделать шаг вперед. И этот шаг сделали все, кроме Сергея. Он всего лишь на какую-то секунду замешкался…

Кончилось все тем, что я, видя самоотверженность подчиненных и не решаясь своим выбором подписать смертный приговор никому из них, предложил тянуть жребий. И Судьба выбрала Сергея… Через день мы вернулись на место его гибели и похоронили убитого в неравном бою партизана со всеми воинскими почестями. Так уж получилось, что смерть Сережи, жизнерадостного и смелого юноши, стала для меня символом жестокости и несправедливости на протяжении всех пяти лет войны.

Едва поезд остановился, фронтовик молча пожал всем пассажирам, ехавшим с ним в купе, руки и пошел к могиле фронтового друга, память о котором бережно хранилась в его сердце полстолетия!

ЗДРАВСТВУЙ, ДЕВОЧКА

– Здравствуй, девочка! Ты увидела на пороге незнакомого мужчину с седыми висками, лицом, изрезанном морщинами и шрамами, в кителе военного образца, украшенного фронтовыми наградами, и растерялась? Тебе не терпится узнать, кто он, зачем пришел? А я стою у порога и растрогано беспричинно улыбаюсь…

Понимаешь, я сразу узнал тебя, хоть мы и не знакомы. Ведь ты, девочка, очень похожа на моего фронтового друга, с которым мы насмерть стояли, защищая Брест в первые дни внезапно начатой фашистами войны.

Твой дед, так же, как и ты сейчас, умел прятать улыбку в слегка нахмуренные брови, был высоким, голубоглазым.

Извини, что стою на пороге и не принимаю твоего приглашения войти в дом. Ведь ради такой минуты, как эта, мы, солдаты, вынесли весь ад войны… Чтобы в детях и внуках однополчан, спустя годы, узнавать себя и свою молодость!

ОДИНАКОВОЕ ДЕТСТВО

Не запомнились ни название картины, ни фамилия художника… Лишь хрупкая фигурка мальчика, застывшего возле черного репродуктора, запала в сердце.

Казалось, через мгновение, другое мальчуган бросится к распахнутому в цветущий сад окну и, едва касаясь босыми ногами крыш, вершин деревьев, помчится к сверстникам, чтобы разделить с ними, ни с чем несравнимую, радость первого мирного утра!

Но, прежде чем оказаться в многолюдной толпе, праздничной и ликующей, паренек, по привычке, подбежит к выцветшей фотографии усталого седоусого бойца и поцелует ее. Мать, увидев снимок в руках сына, проворчит незлобно:

– Совсем уж карточку зацеловали! Положи на место! – и тоже поспешит на улицу следом за сыном, застегивая по дороге вылинявшую кофту.

… Долго не могла отойти от картины – все смотрела и смотрела на худенького мальчугана, такого знакомого и родного по одинаковому военному детству!

ВДОВА

Старая цветочница продает букетики фиалок на шумном перекрестке нарядных улиц.

Фиалки покупают счастливые. Их беспечно дарят, глядя в любимые глаза.

А молодая печальная женщина идет одна без цветов. Идет и стесняется своих пустых рук. Весна, распустившая маленькие букетики фиалок, ее не замечает. Весна, вернувшая домой солдат с войны, ей никого не вернула…

В городе весна. Первая. Мирная.

А эта молодая печальная женщина идет по шумным городским улицам одна без цветов…

В ДОРОГЕ

Полумрак купе. Перестук колес. Девушка и Женщина, которых познакомила дорога, пьют вечерний чай и ведут беседу на той ноте откровенности, которая доступна лишь едва знакомым людям.

– Расскажите, пожалуйста, о мужчинах, которые были в вашей жизни! – попросила Девушка попутчицу, не пряча любопытства, напротив, призывая его в свидетели.

Женщина потаенно улыбнулась и, устремив взгляд на проносящуюся за окном вагона мглу, не спеша, заговорила:

– У первого… едва пробивался на румяных щеках пушок, губы в моем присутствии могли только молчать да беспричинно улыбаться. А глаза… в них плескалось ликование! Должна признаться, что именно глаза меня и покорили! – собеседница отпила несколько глотков остывшего чая и отодвинула в сторону стакан, словно расчистила место для другого воспоминания.

– Был и такой: резкий, нетерпеливый. Помню, началась война… Он вбежал в прихожую, подхватил меня худую и длинноногую на руки, закружил по недомытому полу, крича:

– Меня не убьют! Не убьют! Вот увидишь! Я вернусь, и мы будем вместе! Поженимся! Ты меня любишь?!

Непривычно хрустели ремни новенькой портупеи, незнакомо пахла солдатская шинель, которую он так и не снял ни разу до самого Дня Победы.

Помню и другого… Больного, усталого, совсем седого. В серых глазах осколки безнадежности. Ах, как нам было трудно, таким измученным и отвыкшим друг от друга, вновь любить. И все-таки… знаете… я – счастливая! Даже очень счастливая!

– Какие разные мужчины вас любили! – чувствуя себя едва ли не впервые взрослой, рассудительной, воскликнула Девушка.

Но женщина, будто не слыша ее восторженной фразы, продолжала разговор с самой собой:

– Да, да! Потому что сразу, безошибочно выбрала Его! Единственного!

Полумрак купе, перестук колес ли, сердец ли…

БЛАГОДАРНОСТЬ

Сидим на кухне с отцом. Он, дожидаясь меня с работы, разогрел ужин. Но из-за усталости и плохого настроения от еды я отказалась.

– Тебе, наверное, кажется, будто нет на свете человека несчастнее и невезучее, чем ты? Верно?

В знак согласия молча кивнула головой.

– Я сейчас посмотрел в твои глаза и вспомнил другие, тоже измученные недоверием к жизни, болью. Такой взгляд был у молоденького солдатика, с которым мы во время войны не раз ходили в разведку. Шустрый такой паренек, сметливый – прирожденный разведчик!

Однажды вдвоем несколько дней добирались до своих под проливным дождем. Устали, насквозь промокли, изголодались.

– Андреич, – говорит мне солдатик, – скажи, есть ли сейчас люди, которым хуже, чем нам с тобой?

– Да сколько хочешь! Тысячам, сотням тысяч людей сейчас хуже, чем нам. Мы с тобой еще немного пройдем леском, а там уже нас ждут свои. За ценные сведения благодарность от командира получим, намоемся, отогреемся в баньке, поужинаем и ляжем в сухую постель! Уверен, что к следующему дню обо всех этих трудностях ты окончательно забудешь!

– Думаешь, папка, и я о своих неудачах тоже утром не вспомню? – рассказ отца невольно заставил меня улыбнуться.

– Конечно! – отец мою улыбку истолковал по-своему: положил на тарелку гречневой каши.

– По фронтовому рецепту готовил. Ото всех невзгод, болезней, а главное – плохого настроения – вылечивает моментально!

Я с благодарностью посмотрела отцу в глаза и пододвинула к себе тарелку с приготовленной им гречневой кашей.

ЖИЗНЬ БЕЗ ЦВЕТОВ

рассказы

БОТИНКИ ДЛЯ СТАЛИНА

Не зная о расписании подмосковных пригородных поездов, угодила в двухчасовой перерыв. Чтобы скоротать как-нибудь время, познакомилась в привокзальном скверике со старушкой-пенсионеркой, присматривающей за малышом, играющим со своими сверстниками в песочнице.

За разговорами о том, о сем мы пропустили момент ссоры минуту назад доброжелательно настроенных по отношению друг к другу ребятишек. Но громкий плач худенькой белокурой девочки оборвал рассказ собеседницы. Она стремительно, забыв о больных ногах, на которые только что жаловалась, бросилась к правнуку и перехватила кулачок с зажатым в нем песком, который тот намеревался швырнуть в чем-то рассердившую его девочку. Но предыдущая горсть песка уже была брошена, и девочка грязными ладошками терла глаза, размазывая по щекам слезы.

Старушка быстрее матери пострадавшей разобралась в ситуации и, подхватив ребенка на руки, понесла к питьевому фонтанчику, приютившемуся в нескольких метрах от детской площадки. Промыв под струей воды засоренные песком глаза, старушка вытерла личико успокоившейся девочки чистым носовым платком и подарила яблоко, припасенное для провинившегося. А через несколько минут вся ребятня опять сосредоточенно «выпекала» торты и пирожки, рыла траншеи и созидала замки.

Однако этот крошечный эпизод послужил толчком для воспоминаний пенсионерки, которые я выслушала с большим вниманием.

– В самом начале войны меня, деревенскую деваху, приняли работать на столичную обувную фабрику. Мы шили обувь для фронта. Я быстро освоилась с профессией и стала стахановкой! Как-то меня во время перерыва пригласил к себе секретарь партийной организации и, взволнованно теребя конец кумачовой скатерти огромного письменного стола с тяжелым медным чернильным прибором, сказал:

– Ты, Евдокия, у нас на фабрике лучшая комсомолка и стахановка! Именно поэтому мы решили доверить тебе очень ответственный заказ: сшить ботинки товарищу Сталину!

Как сейчас помню, ботинки были трудные, с языком, да и размеры ступни — разные. Взялась я за работу с большим страхом, но все сделала как надо. Не зря же в народе говорят: глаза боятся, а руки делают!

На ближайшем митинге, а их в военное время было ой как много, с большой трибуны меня похвалили за самоотверженный труд и премировали более благоустроенным жильем. На деле это означало переезд с частной и дорогой квартиры к трем девушкам-обувщицам в казенное жилье: небольшой домик вблизи нашей фабрики.

Главной достопримечательностью нового жилья являлась громадная русская печь-голландка, к которой мы из-за большой занятости и отсутствия дров, не притрагивались всю зиму. Обходились чугунной печуркой, ведь, в основном, питались в столовой. Но в начале июля, я этот день на всю жизнь запомнила, надумали мы в свой выходной устроить банно-прачечный день. Подружки пошли в лес за дровами, а меня оставили дома делать уборку. Прежде всего, я решила привести в порядок печь — она была забита разным хламом. Не раздумывая, взяла да и подожгла его. Но сор разгорался плохо. Пришлось его, как следует, расшвырять кочергой. Только всунула ее внутрь печи, кочерга ударилась обо что-то металлическое. И тотчас раздался взрыв. Дальше ничего не помню…

Очнулась в больнице с жуткой болью в глазах. Как выяснилось потом, разведчики, которые квартировались в этом домике перед нашим вселением, забыли в печи гранату. Она-то и взорвалась, разворотив угол дома, набив мне глаза осколками и опалив лицо. Начались непереносимые мучения. Врачи очень быстро от меня отмахнулись и предрекли пожизненную слепоту. Про случившееся несчастье в округе было много пересудов: люди жалели меня, слепую, приходили в больницу, приносили, кто вареную картошку, кто баночку молока или кусок свежего хлеба.

Но однажды в палату пришла старушка-знахарка и, назвавшись врачам родственницей (знахарки тогда были не в чести) – отпросила меня у врачей к себе на недельку-другую. А жила та старушка на берегу Москвы-реки недалеко от села Быково, где в нескольких десятках метров от большого кургана примостился ее домишко.

Его окружали заросли молодого кустарника и зеленых деревьев. Уже позже я узнала, что эта невысокая гора называется Богородицкая. У подножия ее бьет холодный ключ, вода которого считается целебной и лучше всяких лекарств исцеляет больные глаза.

Вот к этому роднику по несколько раз в день и приводила меня тетя Полина, омывала глаза и шептала молитвы, изгоняя сатану, который, по ее мнению, принес мне все эти безжалостные страдания.

В ночь накануне 21 июля старушка посоветовала сутки попоститься, потом, еще до первых лучей солнца, повела к самому росному участку возле Богородицкой горы и, сняв бинты, долго и старательно промывала все еще гноящиеся глазницы только что выпавшей росой.

Через неделю после того раннего похода к священной горе колющие боли в глазах пропали. Ежедневные промывания собранной в то раннее утро росой дали потрясающий результат: темная пелена с глаз спала, я стала с каждым днем видеть все лучше и лучше!

Почти месяц прожила тогда я у знахарки в ее бедной хатенке. Ели картошку с собственного огорода, пили целебные травяные отвары да козье молоко. Когда же стала видеть так, словно никакого ожога и засорения глаз осколками гранаты не было, отправила старушка меня домой, сказав напоследок:

– До глубокой старости глазастой будешь! Никаких очков тебе не понадобится!

Вскоре после исцеления пришла проситься на работу в свой цех. Меня, как водится, отправили на медицинскую комиссию к тем самым врачам, которые вскорости после взрыва предрекли пожизненную слепоту. Уж и дивились они происшедшему со мной чуду! После этого я еще целых тридцать лет работала и лишь в шестьдесят лет вышла на пенсию!

Вот ведь, как в жизни случается: знахарка-то оказалась права — до сих пор без очков читаю. Недавно в одной газете анекдот попался про Сталина. Будто спрашивают у вождя, почему его ботинки только чуть-чуть в народной крови выпачканы, когда он едва ли не половину россиян на гибель обрек? А вождь-то и отвечает, что стоит на плечах у Берии, погрязшего аж по самую шею в крови убиенных. Так может, Сталин в аду все еще в моих, собственноручно сшитых ботинках с языком, прохаживается?

Много размышлений вызвал во мне этот бесхитростный рассказ пожилой женщины. И подумалось: даже благие дела тирана и его приспешников для многих людей оборачивались страданием, трагедией.

И как хорошо, что в русской душе на всякое зло есть свое природное противоядие. Да и родники со святой водой, слава Богу, пока на Руси не перевелись!

А про Богородицкую гору уже позже я в одной умной книге прочитала, что именно 21 июля празднуется христианской церковью ЯВЛЕНИЕ ОБРАЗА ПРЕСВЯТЫЯ БОГОРО-ДИЦЫ ВО ГРАДЕ КАЗАНИ. По народному поверью Казанская Божья матерь помогает излечивать глазные болезни. Целебными свойствами обладает и роса, собранная в этот единственный в году день перед восходом солнца.

ЖЕЛЕЗНАЯ ЛЕДИ

С Андреем меня познакомила семидесятилетняя тетка. Она, несмотря на свой преклонный возраст, в конструкторском бюро работает. И молодого коллегу считает неплохим специалистом, хотя тот звезд с неба не хватает. Однако дело свое знает, работу любит и ценит — подростком трудовую жизнь начинал, но учебу не забросил.

Да и о каких звездах тот мог мечтать, если заочно политех лишь к сорока годам ему удалось закончить?!

У меня тоже ромб об окончании университета имеется, но чтобы вот так его постоянно носить — и в голову не придет! Он же свой «поплавок» постоянно на виду держит, потому что это предмет его особой гордости, своеобразный символ самоутверждения!

Внешне Андрей невзрачен, в одежде — более чем скромен. Зато в обхождении с людьми открыт, обаятелен и интересен! И тетка, как и многие знакомые с ним люди, явно своему коллеге симпатизирует.

… Помню, первый раз в мой дом пришел не с бутылкой, как другие до него приходили, а с цветами. И сразу принялся искать для своих рук какое-нибудь дело. Обнаружив сломанный стул и перегоревшую розетку, тут же взялся чинить. До тех пор, пока я не «приняла» готовую работу, ужинать отказывался.

Чем больше мы с Андреем общались, тем ярче в его натуре высвечивались какие-то, едва ли не юношеские, целомудренность, доброта, порядочность. И настоящая мужская самоотверженность. Он мгновенно решил за нас обоих, что именно я – его Женщина, а он мой Мужчина на всю оставшуюся жизнь!

А через несколько недель романа с этим «стерильным» мужчиной я затосковала… Его постоянные рассуждения о нашей будущей семье, об обязанностях супругов, о «любви до гроба» – стали вызывать раздражение, которое он не замечал. Напротив, его уверенность быстро превратилась в самоуверенность. Он не упускал ни малейшей возможности – возвеличивал мои мнимые добродетели. Лицо его в такие минуты выражало восторг первооткрывателя.

Причину охлаждения к этому мужчине я разгадала позже: мне в Андрее не хватало порока! Но именно порок, какую-нибудь блажь, пусть даже невинную, в собственной жизни он себе позволить просто не мог, потому что один вот уже двадцать лет ухаживает за парализованной матерью и едва ли не с младенчества воспитывает сынишку после смерти при родах жены. В семье он и нянька, и кухарка, и даже портниха!

Благодаря трудолюбию и ответственности за близких этот мужчина и сам выжил, и семью сберег!

После того, как Андрей остался у меня первый раз ночевать, признался, краснея, что мать закатила ему истерику, а сынишка-малолетка отправился в школу голодным, потому что отец не разогрел еду. Так, что даже при самом поверхностном знакомстве с семейными устоями его семьи, мне не трудно было представить, каким хлопотным может оказаться наш союз. Хотя в душе понимала, что женщине в сорок лет нужна семья, и размениваться от скуки на пустяковые встречи ей явно не к лицу.

И тем не менее, мы расстались, когда Андрей понял, что меня устраивают легкие, ни к чему не обязывающие, отношения.

Тетка, разузнав о случившемся, учинила мне настоящий дебош:

– Вы, современные шлюхи, напрочь забыли о доброте и порядочности! А про самопожертвование – исконный дар русской женщины – и говорить не приходится! Только и выискиваете себе мужчин, свободных от всяких нормальных и непременных обязанностей: отцовских, сыновних, супружеских!

Уверена, не смалодушничай, стала бы ты, наконец, по-настоящему счастливой женщиной! Именно с Андреем, потому что сама себя, наконец-то, зауважала бы!

– Успокойся, послушай, ну зачем он мне? Ведь я не какая-нибудь замордованная жизнью бабенка?! У меня прекрасная квартира и в квартире не пусто. Работа престижная и хорошо оплачивается, ну а про друзей и приятельниц говорить не буду – почти всех ты знаешь.

У него же мать — парализованная! Сын-вреднюга – газ зажечь не захотел, хотя отец его этому давно научил… Зарплату меньше моей получает, вкалывая на двух работах!

Мне еще чего-то хотелось добавить в свое оправдание, но тут, совершенно неожиданно, тетка, эта Железная Леди (так я ее про себя называю), громко разрыдалась и сквозь всхлипывания я впервые услышала подробности смерти ее мужа, сержанта, лишь на год пережившего победный май сорок пятого.

Тетка рассказала, как искала его по госпиталям, как нашла в сочинской больнице и как привезла Василия домой в детской коляске, потому что был фронтовик без рук и ног.

И как ни выхаживала раненого, все же через несколько месяцев он помер…

– Да, ты смогла пережить это горе, смогла стать дочерью для слепой свекрови и, вытягивая из себя последние жилы, дала сыновьям высшее образование.

А я так надрываться не хочу! – и разревелась следом за теткой. Пришлось нам обеим вместо чая пить валерьянку.

Когда немного успокоились и вроде даже помирились, тетка засобиралась домой. Но прежде, чем прикрыть дверь, твердым негромким голосом предупредила:

– С этого вечера, племянница, не смей больше на свою несчастную судьбу жаловаться! Все твои беды, как я теперь понимаю, от ожирения души!

Женщины нашего военного поколения были другими. А счастье и любовь, вопреки всем немыслимым трудностям, частенько ступали к ним на порог!

ЖИРНОЕ ПЯТНО

Хозяин шикарной дачи на Черноморском побережье любил выпивать со своими постояльцами, которых называл гостями, а, опьянев, непременно принимался демонстрировать старинную фотографию матери – молодой женщины с близоруко прищуренными глазами и пышной прической из светлых густых волос.

Со временем рассматривание фотографии, подробнейший рассказ о том, как в самом начале войны эта бесценная семейная реликвия была спасена из горящего вагона, в котором они бежали из разбомбленного Киева вместе с матерью в далекую Среднюю Азию, превратились в такое же фирменное блюдо, как шашлык с овощами, подаваемый к столу на длинных шампурах, собственноручно изготовленных Леонидом Лазаревичем.

Однако, если кто из участников застолья проявлял чрезмерную любознательность о дальнейшей судьбе печальной красавицы, рассказчик тут же переводил беседу в другое русло или же отвечал скороговоркой:

– К сожалению, матушка войну не пережила…

После подробнейших воспоминаний о собственном мужестве, когда он – семнадцатилетний парень — бесстрашно ворвался в горящий вагон и, перешагивая через убитых, обожженных и раненых, все же отыскал отцовский чемодан и вытащил его наружу, фотография — свидетель подвига — водворялась на верхнюю полку висящего напротив стола шкафчика. Дверца его тут же захлопывалась, чтобы реликвия не пострадала от всепроникающего южного солнца. И застолье возобновлялось с безудержным энтузиазмом.

Случилось как-то Леониду Лазаревичу в компании значительно обновленного состава «гостей» опьянеть сильнее обычного. И вместо того, чтобы отработанным жестом правой руки, чуть приподняв над стулом грузное тело, воцарить материнский портрет на обычное место, старик в каком-то буйном приливе сыновних чувств, припал губами, перепачканными шашлычным жиром, к старинной фотографии и оставил на ней темное овальное пятно. Оно тут же всеми было замечено.

Схватив салфетку, старик с ожесточением принялся тереть матовую поверхность старинного картона — пятно не исчезало. Не помогли избавиться от напасти ни соль, ни зубной порошок, за которым в свой полуподвальный «люкс» сбегал расторопный постоялец.

Вскоре возня с пятном на фотографии наскучила гостям. Они вышли на террасу покурить, посудачить о случившемся. Хозяин в гостиной остался один. Прислонив к недопитой бутылке коньяка испорченный снимок, старик глядел на него, будто загипнотизированный. И чем напряженнее всматривался в фотографию, тем явственнее досада на себя за оплошность сменялась гнетущим беспокойством.

…И тут Леониду Лазаревичу стало казаться, будто под тяжестью жирного пятна материнский взгляд исцелился от близорукости, стал зорким, всевидящим. И когда он, Ленька, в своей голубой футболке проезжал на подножке санитарной машины мимо газетного киоска, возле которого его дожидалась после бомбежки поезда мать, она узнала сына, окликнула по имени и рванулась, было, следом за машиной, но не догнала, упала в привокзальную пыль… Но сын не спрыгнул с машины и не поднял мать. Он спешил на перрон к поезду, покидавшему крохотную железнодорожную станцию.

И вновь тот бесконечный августовский день 1942 года, оглушая воздух взрывами бомб, криками о помощи, плачем детей и женщин, вверг его, в, казалось бы, уже давно и навсегда забытый ад. Этого Леонид Лазаревич выдержать не мог. Схватив фотографию, роняя на бегу стулья, спотыкаясь о разбросанную возле двери обувь, он выскочил во двор и бросился к шашлычнице с еще тлеющими углями. Через несколько секунд фотография оказалась погребенной под ними.

Целую неделю после расправы над материнским портретом хозяин дачи находился в подавленном состоянии. От его общительности не осталось следа. Зато пить стал больше и пьянел быстрее обычного. Однажды после третьей рюмки водки за ужином он странно хихикнул:

– А мамочкина фотография опять на своем месте!

Гости, прекратив жевать, переглянулись в недоумении друг с другом. Желая доказать обратное, племянница старика вскочила на спинку кресла и открыла дверцу навесного шкафчика. Яркий свет люстры высветил его пустое нутро. В комнате воцарилась тишина, но длилась она недолго. Леонид Лазаревич заерзал на стуле и, тыча указательным пальцем в пустой проем шкафчика, вдруг принялся кричать:

– Ну, что я говорил? Мамочкина фотография на своем месте. Как всегда! И никаких очков у нее на глазах нет – они потерялись, когда мы из горящего поезда выпрыгивали!

…Успокоился старик в психиатрической больнице после внушительной дозы снотворного.

ПЕРВЫЙ МУЖЧИНА

Теперь, спустя несколько лет, трудно старикам Федору Григорьевичу и его супруге Глафире Васильевне припомнить, что послужило поводом для темы разговора за обычным вечерним чаем, последствия которого возбудили всю Ишеевку, что расположена в пригороде Ульяновска. Да так сильно, что и спустя годы кто-нибудь из сельчан нет-нет да и вставит в разговор фразу, ставшую обиходной:

– Ты, что ли, рехнулся, как дед Федор?! – потому что происшедшее в семье Прокофьевых иначе, нежели «затмением мозгов» у лучшего плотника поселка Федора Григорьевича назвать невозможно.

Да и судите сами: семидесятипятилетний фронтовик Федор Григорьевич, прижимистый мужик, который, не смотря на хромоту – результат боевого ранения – все еще продолжал работать: строил фермы, школы, загородные дома партийным чиновникам, в один прекрасный день снял со своей, еще не обесцененной ельцинскими реформами, сберкнижки деньги, которые копил на мотоцикл с коляской, поехал в город и вернулся с целым чемоданом подарков для своей рябой старухи, бывшей фельдшерицы, а ныне обычной пенсионерки. И не к какому-то юбилею или дню рождения накупил ей отменного иностранного белья, костюмов, пеньюаров – слово-то какое, никому из сельских баб до сего времени незнакомое, — отрезов и обручальное кольцо, без которого они в завидном согласии даже золотую свадьбу пару лет назад отыграли.

Может, об этих подарках старика Федора никто бы и не узнал, потому что была Глафира молчуньей и до пересудов неохотлива, но, видно, неожиданные подарки и в ней затронули потаенные женские струнки, потому что однажды, когда муж ее пропадал на очередной «шабашке», остановила она у порога забежавшую по какому-то мелкому делу соседку и, пригласив в горницу, принялась из чемодана мужнины дары извлекать. У Алексеевны при виде шелковых платков, бус, кофточек… дар речи пропал.

Потом обе стали обновки примерять и перед напольным зеркалом во все стороны крутиться, будто невесты перед свадьбой.

А после примерки глафириных вещей выскочила Алексеевна на улицу с выпученными глазами, слегка замешкалась: забыла, в какой стороне ее хатенка находится, однако, вскорости пришла в себя и побежала сначала к свахе, от нее в магазин, на почту… Словом, всю Ишеевку оповестила о вещах, которыми рыжую старуху-фельдшерицу муж одарил. Но, рассказывая о пеньюаре, шелковых портках, чулках и разных побрякушках, неизменно добавляла:

– Никак свихнулся старик? Ну, какой нормальный мужик снимет кровные деньги, накопленные на мотоцикл, и закупит своей бабе чуть ли не весь универмаг?

А соседкам только дай повод для насмешек. Куда не придет Глафира, тут же ее расспрашивать начинают:

– Ну, как, после того, как ты в импортном бюстгальтере к своей корове Машке стала в коровник приходить, удой намного прибавился?

– А поросенок, поди, от одного вида твоих итальянских колготок вес не по дням, – по часам набирает?

Отшучивалась, отбивалась Глафира, как могла, но на женщин не обижалась. Ведь насмешки-то эти нередко сквозь слезы проговаривались. Потому что уж так в поселке принято, что «лишний рубль» мужик в магазин несет и выпивку себе покупает. А что бы женушке какую-нибудь обновку подарить – не заведено нынче у мужской половины …

На расспросы о причине столь неожиданных даров добродушная Глафира смущалась, краснела и как молодка в недоумении пожимала своими округлыми плечами: мол, сама не знаю, чего это мой мужик на старости эдакое отчубучил?

– Ведь нога-то, на фронте покореженная, совсем мужа замучила. Уже никакие припарки, массажи и уколы боль не снимают. А поселок вон как разросся! Самое время по нему на собственном транспорте передвигаться, – делилась переживаниями Глафира со своей задушевной подругой Алексеевной.

– А сам-то Федор не жалеет, что такую кучу денег на бабьи причуды выкинул?

– Нисколько! Даже в последнее время повеселел, посветлел как-то, будто с души непосильный груз сбросил. И ко мне стал мягче, ласковее относиться.

А за тем вечерним чаем, помимо всяких обычных разговоров об огороде да скотине, вдруг Федор с раздражением вспомнил, что нынче утром в недостроенном свинарнике соседскую парочку за срамным делом застал:

– Ну, а ты, Глафира, своего первого парня помнишь? – с легкой усмешкой в голосе спросил супруг и вскинул на жену все еще ярко-синие, не выцветшие от годов и невзгод глаза.

Вопрос был настолько неожиданным, что Глафира поперхнулась чаем. А когда откашлялась, отдышалась, с некоторой обидой в голосе промолвила:

– Так ведь ты ж и был! Неужели не помнишь: хутор под Новгородом… полуразрушенный сарай и ты, рядовой штрафной роты в нашей семье вместе с еще несколькими солдатиками на постое? В пятнадцати километрах от хутора идут бои, немцы шныряют повсюду… До сих пор страшно то время вспоминать…

– Значит, изнасилованная мной рыжеволосая дочка мельника, у которого мы тогда жили несколько дней перед началом тяжелой боевой операции… это ты?! А я-то всю жизнь мучился, прощения у Бога просил за то, что невинной девчонке своей похотью жизнь погубил!

– Так ты меня в той девчонке, никак, до сих пор не признал?! А я тебя даже через три года, едва ты в наш госпиталь тяжелораненым попал, сразу вспомнила! Вернее, ни на минуту не забывала…

– Штрафником я тогда был… Из тюрьмы, где сидел за «колоски», которые в голод на колхозном поле подобрал, чтобы матери помочь детей-сирот накормить. Меня и других парней в начале войны направили в штрафной батальон, чтобы своей кровью смыли мы позор с собственной жизни. Напарник по камере, матерый мужик, как-то незадолго до наступления, спросил меня, пробовал ли я женщину? На что я ответил:

– Какая женщина? Ведь мне семнадцать лет было, когда срок схлопотал. Даже влюбиться-то ни в какую девчонку на воле не успел…

– Обидно, скажу тебе, умереть, так и не познав бабы. Вон, оглядись вокруг, разве не заметил, что хозяйская дочка с тебя глаз не сводит? Хоть она и худющая, как жердь, но во фронтовых условиях и такая сойдет! Так что, времени не теряй. Не сегодня, так завтра погонят нас на фрица.

– Уж чего скрывать, сразу ты мне приглянулся, — воспользовавшись долгой паузой, вклинилась в воспоминания о прошлом Глафира.– Глазастый такой был, смирный… Но пока в сарай тащил, грозя финкой, я тебя едва за настоящего бандита не приняла. Уж после догадалась, что эта грубость у тебя, неопытного паренька, от волнения и страха. Но когда вместо матерных слов заговорил ласково, успокоилась. Как мне помнится, оба в ту ночку на сеновале намучились, пока друг друга невинности лишали, – растроганная воспоминанием, слегка прослезилась пожилая женщина. Но, смахнув легкие слезинки, как-то особенно лукаво и молодо взглянула на своего супруга. А тот, как в трансе, закрыв глаза, качался из стороны в сторону и твердил одну и ту же фразу:

– Почему ты мне ни разу о том случае не напомнила? Почему?

– Я была уверена, что обо всем, тогда с нами случившимся, ты помнишь! Разве ж ТАКОЕ можно забыть?!

– Но ведь я мог жениться на другой! – старик отчаянно замахал седой головой с большими залысинами со стороны лба. — Ну и что ж, что ты сутками из палаты не выходила, меня выхаживая? Сколько таких девушек было в военных госпиталях?

– Старалась помочь тебе, горемыке… Думала, на своих двоих не уйти тебе из госпиталя. А рада – то как была, что выписался без костылей, правда, когда шел, слегка на правую ногу припадал.

– Постой-постой, а про тот случай на хуторе в госпитале ты никому не рассказывала?

– Сан-Санычу только, главврачу… Да и то меня твоя незаживающая рана вынудила. Как-то ночью тебе совсем плохо стало. Мог бы и до утра не дотянуть. Вот тогда-то я и плюхнулась хирургу в ноги и рассказала про все, что у нас с тобой на хуторе было. Слегка соврала, будто замуж за тебя собираюсь.

– То-то же я помню, он ужасно удивился, когда узнал, что я один к себе на Волгу возвращаюсь. Пришлось свою Сан-Санычу позицию прояснить:

– Сейчас для женитьбы больно время не подходящее. Кругом разруха, голод… Самому как-то обустроиться надо, прежде, чем семейную жизнь начинать. Говорю и вижу, как нервничает добродушнейший Сан-Саныч, а причины понять не могу. Только теперь тот эпизод в госпитале наконец-то прояснился.

– Я мечтала, что перед выпиской ты со мной серьезно поговоришь, что-то особенное скажешь, а ты…

– И сам не пойму, отчего вдруг засуетился, заспешил из палаты? А мимо тебя проскочил, едва буркнув «спасибо!». Ты ничего не сказала, побледнела, а слезы из твоих глаз, будто градины, покатились … Может твои глаза, может еще что-то, остановило меня, когда был в нескольких шагах от госпитальной калитки. Вдруг как осенило: если Глаша не ушла с крыльца и смотрит в мою сторону, вернусь и возьму ее с собой! Оглянулся, ты стоишь, как вкопанная! О чем тогда думала, глядя в мою спину?

– Я не думала, я знала, что ты без меня никуда не уйдешь. Все равно через месяц, может, позже, вернешься, увезешь к себе! И мы поженимся!

– Ну, чего ты разглядела во мне, израненном, покореженном солдате, у которого ни кола, ни двора и со здоровьем нелады? Ведь в свои двадцать пять лет я ничего, кроме жестокости, крови, смертей не видел. Разве с таким багажом женятся? Влюбляются?

– С первого взгляда еще там, на мельнице, полюбила тебя… Ведь и у меня тоже не ахти какое приданое было: оккупация, побег с вокзала, когда нас немцы по вагонам запихивали, чтобы в рабство к себе в Германию увезти… Потом работа в партизанском отряде медсестрой. Во время второй нашей встречи в госпитале, когда ты метался по койке в бреду, даже и объяснить-то себе толком не могу, вдруг почувствовала: мы, такие закаленные, многое повидавшие, со всеми невзгодами справимся! И дом свой построим, и детей вырастим! И все у нас с тобой будет хорошо!

После этого неожиданного разговора с супругой, ее признания, и поехал Федор в город за подарками.

ЖИЗНЬ БЕЗ ЦВЕТОВ

– Знаете, не люблю я цветов. Увижу у кого в руках букет — отворачиваюсь. Цветы – это радость, беспечность, счастливое детство. Меня же эти воспоминания о той поре до сих пор хуже репейника колют.

Судите сами: в тринадцать лет привели меня, худющую девчонку, на Морозовскую мануфактуру, оставили в цехе учиться на ткачиху. Испугалась я чужих, что есть силы закричала матери вдогонку, рванулась, чтобы догнать ее, но цепкие пальцы старухи-наставницы больно впились в мое плечо – пошелохнуться не дали.

Полгода проходила в ученицах, а после меня на сукно поставили. А потом, когда в силу вошла, по вербовке уехала в Ташкент. То были лютые, голодные для России времена.

Только жизнь начала налаживаться – война. Мужчин на фронт позабирали. И на моего супруга, поммастера, в первые дни войны солдатскую шинельку надели. Ну, а нам, бабам, каждой за троих пришлось все пять лет надрываться.

Домой почти из цехов не уходили. Косу – самую большую женскую красу – и ту пришлось отрезать: времени для нее не оставалось, да и с мылом скудно тогда было.

Помню, в год всенародной Победы, под духовой оркестр на митинге мне за трудовые заслуги орден Трудового Красного Знамени вручили. Пока шла к трибуне, народ под ноги цветы бросал.

Хоть и не люблю я цветов, а те все до бутончика с земли подобрала, ни одного позади себя не оставила, ни на один цветок не наступила. Уж больно много роз было. Пальцы об их шипы так исколола, что в ночную смену едва работать могла.

Не этом торжестве мне впервые захотелось свою барачную комнатушку цветами украсить, но увидела возле трибуны двух женщин в траурных платках: мужей ли похоронили, сыновей ли? Разделив букет надвое, с поклоном преподнесла им свои цветы.

Так и прошла моя жизнь… Не было в ней цветов. Зато сын у меня другой! Клумбу в палисаднике разбил, в кружок какой-то записался по изготовлению букетов. Когда возвращается с института, нарвет по дороге репейника и еще два-три каких-то неприметных цветка, поставит в вазу и спрашивает:

– Тебе нравится, мама, правда, красиво?!

– Очень нравится, спасибо, сынок!

ЛЕНИН В КАЖДОМ СЕРДЦЕ

Взяв отпуск, я решила поехать в местный дом отдыха и заняться капитальной шлифовкой уже почти завершенной рукописи. Больше всего мне хотелось отрешиться от бесконечных домашних дел, вечерних посиделок с соседками – премилыми дамами, – но в разумных пропорциях, словом, исключить все помехи, так хорошо известные моим собратьям по перу.

Но каково же было мое разочарование, когда комнату мне дали рядом с холлом, в котором почти не выключался телевизор, орущий на всю мощь, а окна выходили на весьма уютно расположившуюся в кустах жасмина скамейку, которая не пустовала. Так что, волей-неволей я становилась слушательницей самых разных бесед. Правда, научилась «выключаться», если разговор был скучным. Но беседа трех совершенно мне незнакомых пожилых работниц, которую мне повезло услышать, скучной никак не назовешь. Попробую и вас убедить в этом.

ПОДСЛУШАННЫЕ РАЗГОВОРЫ

история первая
– Я очень любила своего отца! Неподалеку от нашего дома находился небольшой скверик. Там у нас была «своя» скамейка под раскидистой пихтой, на которой мы с папой обычно сидели и разговаривали. Хотя, мне еще не исполнилось пяти, а возраст отца приближался к тридцати, общаться друг с дружкой нам очень нравилось. Теперь-то, будучи мамой и бабушкой, понимаю, что мы с ним делились тем, чего у каждого имелось в избытке: у меня детской непосредственности, а у отца – взрослой рассудительности.

Представляете, бабоньки, до сих пор помню, о чем мы тогда с отцом говорили. Особенно оживленно папа пересказывал всевозможные события, которые выпадали на долю его ученика – фэзэушника Андрея. И даже потом, спустя много лет, когда я на папином заводе во время ревизии, уже взрослая, случайно познакомилась с начальником цеха по имени Андрей, не удержалась и спросила, не был ли он учеником моего отца? Представляете, попала в точку!

Я же делилась с папочкой событиями своей детсадовской жизни. Какие стихи учили, что за книги нам читали, кто с кем подрался или у кого из девочек самое красивое платье, самые длинные косички.

Когда отец, прямо в цехе, умер – он поднял что-то тяжелое, и ему не успели вовремя оказать необходимую помощь – я находилась на детсадовской даче. Зная о привязанности к отцу, мама да и остальные родственники тоже, долгое время скрывали от меня эту трагедию. Отсутствие отца мама объясняла по-разному: поехал учиться в институт, задержался в командировке, улетел за границу. Словом, не скупилась на выдумки, защищая меня от горькой правды.

Трудно передать, как я скучала по отцу… Помню, постоянно убегала из дома и ждала его на «нашей» скамейке. Даже зимой, когда шел снег и было холодно, морозно, я сидела, нахохлившись как воробушек, в безлюдном парке и напряженно всматривалась в глубь аллеи, ожидая увидеть любимого папочку…

Наконец, мама набралась мужества и призналась, что отец в той своей последней, ею придуманной командировке, умер. И будто это случилось с ним в Москве. После страшного известия моя тоска по отцу стала какой-то не проходящей, безнадежной… Врачи даже забеспокоились, как бы смерть отца не повредила мою детскую психику. Но выздороветь помогло одно необычное, на первый взгляд, событие.

В детском саду все стали готовиться к празднованию 7 ноября. Мы разучивали стихи, песни, а воспитатели читали нам книги о революции, о нашем вожде-дедушке Ленине. Тогда-то я и узнала, что любимый Ленин похоронен в Москве на Красной площади. Дома, едва переступила порог, кинулась к маме с вопросом:

– Мамочка, а мой папа тоже на Красной площади похоронен?

– Да, – не слишком уверенно проговорила мама.

И я начала выздоравливать. Ведь мой папа находился рядом с Лениным! Жаль, конечно, что Москва от нас далеко, а то бы я каждый день приносила б им цветы!

Лишь годам к десяти, когда я смирилась со смертью отца, мама показала мне его настоящую могилу на нашем городском кладбище…

К рассказу говорящей, видимо, прислушалась и довольно бойкая старушка, которая все это время сидела в некотором отдалении от беседующих женщин.

Когда эта житейская история была завершена, она пересела поближе к отдыхающим и без лишнего предисловия поведала свою, «ленинскую» историю.

История вторая
– Я тоже в детстве пережила ужасное потрясение. Мои внуки, если бы услышали этот рассказ, подняли бы любимую бабушку на смех. Знаете сами, в какой строгости воспитывали нас в довоенные годы. Не каждая невеста, выходя замуж, знала, что это такое семейная жизнь? И вот, представляете мне, крохе, кто-то из подружек, таких как и я шестилеток, под большим секретом поведал о том, как на самом деле родятся дети. Меня это сообщение после всех красивых сказок об аисте, капусте, лебедях и гусях – ужасно потрясло!

Несколько дней ничего не могла из-за тошноты есть, спать, ходила сама не своя. А главное, мне не с кем было обсудить услышанное, не укладывавшееся в мое детское сознание. Но старшая сестренка – разница у нас в семь лет – сумела как-то меня разговорить и выведала мою ужасную тайну. Когда я, заливаясь слезами, объяснила, как могла, свое состояние, она задумалась, а потом очень серьезно мне сказала:

– Нечего, Дуняша, переживать! Ведь и Ленин родился точно так же! Подружки тебе сказали правду. Все люди так родятся!

На секунду после разговора с сестрой у меня перехватило дыхание, я остановилась как вкопанная. Но сестра почувствовала, что довод нашла очень убедительный, еще раз упомянула имя Ленина, всеми любимого вождя. После этого разговора мои страхи, неприязнь, отвращение как рукой сняло! Я снова стала обычным ребенком!

История третья
Наконец, в разговор вступила третья женщина, которая, к моему удивлению, продолжила «ленинскую тематику».

– Если вам в детстве Ленин помог справиться со своими страхами, то мы с братом и восьмидесятилетней бабушкой оказались жертвой этого всенародного кумира.

…Родились мы с братом в небольшом белорусском городишке. Когда грянула война с Германией, одними из первых оказались «под немцем». Брат был активист, комсомолец. Родителей во времена раскулачивания (оба были учителями) куда-то на север угнали. Воспитывала нас бабушка.

Так вот, когда немцы вошли в наш городишко, они первым делом решили сломать памятник Ленину возле сельсовета. И выбор их пал на старика Матвея, местного пастуха. Тот отказался ломать памятник и, прямо возле дома на глазах у жены и ребятишек, был расстрелян, так сказать, в назидание. Еще кто-то лег рядом с пастухом. Потом пришел черед моему брату Дмитрию. Он был не по годам ладный, сильный. Дали ему фашисты в руки лом и говорят:

– Если по-хорошему не сломаешь памятник, не только тебя убьем, но и твою сестренку, то есть, меня, вместе с бабушкой. Дюжие фрицы выволокли нас из хаты, поставили рядом с братом и автоматы на всех навели. Так, под дулами оккупантов на глазах у всей деревни и кромсал ломом комсомолец Дмитрий гипсовый, выкрашенный алюминиевой краской, всенародно почитаемый памятник.

Выжить-то мы в войне, неведомо каким чудом, выжили. Да только, ой какой несладкой после этого случая стала наша жизнь. Иначе как предателем брата люди не называли. Парни частенько его поколачивали, а он и не сопротивлялся – тяга к жизни после того позорища, будто бы ушла из его сердца …

Когда немцы были изгнаны, к нам израненного партийца прислали. На одном из собраний он специально разговор о случае с Дмитрием повел:

– Поймите, наконец, что не предатель ваш земляк, а жертва! – горячо втолковывал он на каким-то сельском сходе хмурым мужикам и бабам, – ну не позволила ему душа свою семью под немецкие автоматы подставить! Так что ломал он памятник по понуждению. А раз ломал, так пусть теперь, когда прежняя жизнь начала восстанавливаться, поможет Ильича на прежнее место водрузить! – и призвал народ деньги на новый памятник вождю собирать. Ребятишки с голоду пухнут, надеть нечего, скотина от бескормицы дохнет, а денег на памятник с сельчан колхозные активисты очень быстро набрали.

Пригласили из Москвы скульптора. Он точно такого же, как у нас до войны был, гипсового Ленина на середине площади поставил. Потом парад партийные власти устроили, школьный духовой оркестр марши играл, а мужики украдкой на радостях самогон попивали. Дмитрий плакал, возлагая собственноручно выращенные в своем палисаднике цветы к подножию памятника. Он словно прощение за свой тяжкий грех у всех просил.

Вроде бы, хорошо все закончилось, но его девушка, в которую он с детства был влюблен и по сей день души не чаял, вышла замуж за другого. Когда брат ее спросил, почему она так нечестно поступила, та с вызовом ответила:

– Хочешь, чтобы наших детей попрекали твоим проступком, звали предателями?

Словом, остался Дмитрий бобылем, а я, едва оперилась, скорее в Ленинград подалась. На ткачиху выучилась и никто ни обо мне, ни о моих внуках слова плохого сказать не может.

После ухода разговорчивых отдыхающих я поймала себя на мысли, что и мне хочется хоть какую-то реплику, пусть даже заочно, вклинить в услышанные истории. Но кроме маленького эпизода, происшедшего в год столетнего юбилея В.И. Ленина, ничего на ум не приходило. Суть эпизода такова.

Сынишка пришел из детского сада. Я положила ему в тарелку куриные потрошки – на всю курицу моей зарплаты явно не хватало. Но сын впервые отказался есть сердечко. Когда я попросила объяснить причину, то услышала:

– Нам воспитательница сказала, что Ленин живет в каждом сердце!

… Смешным мне это, как ни странно, тогда не показалось.

НЕВЗЯТОЕ ИНТЕРВЬЮ

документальный рассказ

В бытность моей работы радиожурналистом, адрес этого человека я узнала в справочном бюро. Поэтому пришла неожиданно. И он, и его жена в первые минуты знакомства были смущены, не знали, куда посадить и как быть дальше. Представилась: корреспондент радио, сказала, хочу поговорить о вашей сестре – Герое Советского Союза. Недавно была в школе, которая носит имя Елены Стемпковской, и дети очень просили отыскать вас, ее брата, записать на пленку ваш голос. Им так хочется все-все знать о жизни героини, ее довоенных годах!

Леонид Константинович нервно заходил по комнате, стал что-то передвигать на столе, смахивать с него невидимые пылинки. Я снова начала объяснять цель своего прихода, но чем больше говорила, тем холоднее становились его серые глаза, и жестче обозначалась морщинка у переносицы.

– Ничем не могу быть вам полезен. Все, что написано в книгах, газетных статьях – то известно и мне. А больше… Нет у меня ничего…

– Может, у вас сохранились письма сестры?

– Письма? – сурово спросил меня Леонид Константинович. – Нет, ни одного… Много было, а сейчас нет. Какой-то корреспондент взял их для знакомства десять лет назад…

– А фотографии можно посмотреть?

– И фотографий нет! Ни одной. Ее тоже взяли для какого-то журнала и …

Все мои дальнейшие вопросы упирались в невидимую стену и оставались без ответа. Что делать? Встать и уйти? Взвалить на себя всю тяжесть чужих грехов, выслушать упреки и распрощаться?

Вдруг мелькнула спасительная мысль: это только сегодня у Леонида Константиновича, брата легендарной связистки Великой Отечественной войны, такое плохое настроение. Но оно может исправиться, если перенести наше деловое свидание на другой день. И как-то к новой встрече подготовиться самой и ему тоже дать время на воспоминания о старшей и единственной сестре.

Но у меня не хватило мужества назначить эту новую встречу. И дело здесь было не только в фотографиях, которые из-за хронической людской необязательности не вернули, и не в письмах, которые где-то затерялись, а чем-то другом, более личном, что ли? Но как дотронуться до этого личного, глубоко спрятанного от посторонних глаз, как заново не разбередить и без того незаживающую рану? В такой неимоверно сложной ситуации я все еще пытаюсь навести хоть крошечный мостик между хозяином квартиры и собой, нагрянувшей в эти скромные апартаменты. В моем арсенале остается еще один факт, умолчать о котором не имею права. И поэтому снова звучит мой вопрос:

– Мне известно, что вы частенько наведываетесь в пединститут, в котором до 1941 года училась Лена. Когда вы там были последний раз? – не дослушав меня, собеседник взорвался, закричал, рука забарабанила по блестящей полировке стола:

– Не спрашивайте больше ни слова про сестру! Не могу! Не хочу ничего слышать! И про институт не говорите! Больше я туда не ходок! Теперь мне там нечего делать, понимаете?

На крик мужа жена чуть приоткрыла дверь и хотела что-то сказать, но повелительный жест супруга заставил женщину без единого слова закрыть дверь. Эта маленькая пауза позволила снова собраться с мыслями и найти те единственные интонации в голосе, к которым Стемпковский прислушался:

– Вы спросили, понимаю ли я, почему вы теперь не ходите в институт? Да, понимаю. Вас там сильно обидели, верно?

Леонид Константинович вмиг сменил гнев на милость, сел напротив меня и, не спуская пронзительного взгляда с моего лица, спокойным, беспристрастным голосом стал рассказывать:

– Я всегда приходил к Лене в день ее рождения в институт, где она до ухода на фронт занималась на литфаке. Там есть ее портрет, очень хороший, большой. А около него всегда свежие цветы. Они как-то очень трогают сердце. В тот день я тоже пришел. Свои поставил рядом. Смотрю в глаза сестры, и такое чувство охватывает, будто все, что я ей мысленно говорю, она слышит и это же самое вместе со мной вспоминает. И вдруг… Нет, не могу… Извините…, – пожилой мужчина как-то брезгливо передернул плечами и отвернулся. Молчание было долгим. Я не торопила, зная, что он должен преодолеть в себе какое-то неприятное воспоминание, как-то смириться с ним. А на это необходимо время. Особенно, если человек взволнован.

– Тут, значит, к портрету подбежала какая-то шустрая студентка, воровато осмотрелась по сторонам, потом, слегка оттолкнув меня, потянулась к вазе с цветами. Я поинтересовался, зачем девушке понадобились цветы? Оказалось, что в комитете комсомола какой-то торжественный прием, а цветы забыли купить. Ну, а без цветов, сами понимаете, нельзя!

Тот день рождения у Лены за много лет был первым без цветов…

А я ушел и больше в ее институт не хожу. Ноги не идут. И вам вот нагрубил… Нервы. Извините!

Дверь снова распахнулась, и в комнату вошла жена Леонида Константиновича, расставила чашки и, ни слова не говоря, разлила чай.

Я ощущала ногой прохладную кожу магнитофона, поставленного на пол, пустые кассеты неподвижно лежали в кармашке вместе с записной книжкой и ручкой. Но понимала, что в этой квартире открыть его мне так и не удастся. И все дальше отодвигала «Репортер» к стене, боясь, что он может вызвать у Стемпковского очередной взрыв гнева.

Когда же я, поблагодарив хозяйку за гостеприимство, собралась уходить, Леонид Константинович неожиданно попросил меня задержаться. Полез в ящики письменного стола и подал вырезки из газет и журналов разных лет. Тут были статьи из «ОГОНЬКА», «РАБОТНИЦЫ», «СОВЕТСКОЙ ЖЕНЩИНЫ» …, пожелтевшие газетные вырезки.

– В этих изданиях перепечатаны кое-какие письма сестры. Садитесь, почитайте! Если что нужно – перепишите!

– Спасибо! Вы не будете против, если я их начитаю на магнитофон, а в студии расшифрую? Там быстрее!

– Делайте, как вам удобнее.

Тут магнитофон был извлечен из «подполья» и, наконец-то, водружен на стол. Я видела, что мои действия не вызывают в хозяине неприязни, а лишь любопытство. Включив запись, занялась чтением уже опубликованных писем. Они были удивительные!

«Мои милые! Я нашла свое место в жизни, которое дало мне право и возможность защищать любимую Родину! Я счастлива, как никогда раньше».

Леонид Константинович ходил по комнате, что-то гремело у меня за спиной на кухне, машины прямо под окнами устроили перекличку, в соседней квартире на всю мощность включили радио… А я все читала и читала строчки из писем с фронта, уцелевшие в случайных публикациях газет и журналов. И было обидно, что не держу в руках конверты с номерами полевой почты, не могу представить почерка Елены и ощутить ее настроения, которое всегда чувствуешь при чтении писем, адресованных близкому человеку.

В одном месте буквы на газетном сгибе совсем поистерлись, и я попросила Леонида Константиновича прочесть неясные слова. Леонид Константинович наклонился над микрофоном и, стараясь мне помочь, прочел несколько неразборчивых строчек вслух:

«Я уже не робкая девочка. Счастлива, что нахожусь на передовой и что могу защищать свою Родину. Мне часто вспоминается горьковский Данко. Если бы я могла своим сердцем осветить дзоты врага, когда наши бойцы идут в ночную атаку!».

Мужчина умолк. Провел по глазам ладонью и уже не мне, а кому-то другому, кто не здесь, не рядом, сурово сказал:

– Девочка, а смогла!

Вот эти несколько строчек из писем, прочитанные Леонидом Константиновичем, его слова о мужестве Елены Стемпковской и прозвучали впоследствии в праздничной передаче, посвященной 45-летию Победы нашего народа в Великой Отечественной войне.

РЕКВИЕМ ГЕРОЯМ
Четко, как на параде,
Шагают могилы на кладбище,
Выстроившись в колонны,
Как в годы Великой войны.

У всех ушедших из жизни
Разные знаки отличия,
Но скорбь у народов России
По павшим героям одна...

В честь них называют школы.
Дают кораблям фамилии.
И улицы города помнят
Дома, где родились они.

К майским весенним праздникам
Вишенки принаряжаются,
Цветут незабудки и ландыши,
Сплетаясь в победный венок.

Солдаты России славные!
Спите спокойно в могилах!
Внуки стоят на страже
Ваших великих побед!
ОН УЕХАЛ В ЧЕЧНЮ

стихи

Нет силы такой,
Чтобы память стереть,
Чтоб на мир он бы смог
Безмятежно глядеть...
ТУМАННЫЙ КОРАБЛЬ

маленькая баллада

Туманный корабль, ужель ты за мной?
И пуля всевластна над дерзкой душой?!
Туманный корабль... Нет! Кораблик любви!
В прекрасную гавань со мной приплыви!

Там счастье, там радость,
Там мы с ней вдвоем.
И беды остались давно за бортом.

...Очнулся внезапно: болела рука.
Сестра медсанбата воды принесла:
– Счастливый ты, парень, – сказала она, –
У смерти с трудом я тебя отняла.

Туманный корабль уплыл без меня.
Отправился прямо к созвездью «Стрельца»!
Пока тебя любят, пока тебя ждут
Не страшен тяжелой болезни маршрут!

Туманный корабль уплыл без меня!
Уплыл без меня! Уплыл без меня!
Я УЛЕТАЮ
Я – улетаю…
Я – улетаю…
А может быть,
Это я умираю?

И вас покидаю.
Навек покидаю...
Что дальше случится,
Увы, я не знаю.

Слова забываю.
Мечты забываю.
Лишь чувство любви
Мою душу питает.

Любви всепрощающей,
Нежной, огромной!
Такой восхитительной
И неуемной!

В ней – солнце и радость
Без страха и боли.
– «Зачем мы расстались»? –
Вопрос не тревожит.

Слова забываю,
Мечты забываю.
Прощайте, любимые,
Я улетаю...

Зачем улетаю?
Куда улетаю?
Будильник трезвонит
Я утро встречаю!
ЧУЖАЯ НЕВЕСТА
Верю каждому «ДА» твоему,
Верю взгляду и жесту.
А сама все упорней твержу:
– Не могу стать твоею невестой!

Я другому слово дала и...
Колечко глазком поднебесным
На мизинец надела –
Другим пальцам в нем было тесно.

Он уехал в Чечню,
В камуфляжную форму одевшись,
Обещал письма слать,
Раз в неделю звонить непременно.

Два письма и какой-то
Звонок неизвестный.
Вот и все, что любимый
Припас для своей
Ненаглядной невесты.

Я не знаю - он жив или
В клетке томится тесной?
В каждом сне вижу
Лик его бессловесный...

На вопросы никто
Не дает никакого ответа:
– Где колечко мое, дорогой,
Где ты, суженый мой?

Где ты? Где ты?
Если б рядом вы встали –
Оба живых и красивых,
На сей раз, может,

Выбрало сердце тебя –
Не его, друг мой милый?
Но с судьбой в кошки-мышки играть –
Ни желания нет, ни силы...

Буду ждать и письма, и звонка
Из Чечни я...
НЕЗРЯЧАЯ ДЕВУШКА
Незрячая девушка кружится в танце.
Душу заполнил ей запах сирени.
Волны щекочут ножки босые.
Ветер играет кудрями льняными.

Руки распахнуты счастью навстречу.
Нежность зари к бледным щечкам подкралась.
Пояс обвился вдоль талии тонкой.
– Где ты, любимый? Тебя я заждалась.

Я бы сама поспешила на встречу!
Если б снарядом мой дом не разрушили...
Если б тяжелые плиты бетонные
Были ко мне не такими бездушными.

Я б угадала тебя среди тысячи.
И принесла в руках ПТИЦУ-УДАЧУ.
Ты полюбил бы нас с первого взгляда!
И не заметил, что обе незрячие.

Прекрасная девушка кружится в танце...
Руки распахнуты счастью навстречу.
Нежность зари к бледным щечкам подкралась:
– Где ты, любимый? Тебя я заждалась.
БАЛЛАДА О МЕСТИ

подруге Ольге Копыловой

Рядом с орлицей-вдовицей
Залетный орел опустился:
– Подели, Орлица-голубица,
На двоих свои обширные владения!

Заживем с тобой, как царь с царицей,
Не сыскать тебе мужа смиреннее!
Но орлица жениха почти не слышит...
Глядит вниз на землю, будто в бездну.

Все ей чудится охотничек с добычей -
Ягдташ полный, кровь на шее птичьей...
– Я владенья души с чужаком не делю!
Улетай поскорей во сторонку свою!

Мне без мужа – Орла, что был крепок и зол,
Не растить сыновей, не дружить с высотой.
Пока бродит Охотник – я местью живу,
За супруга-Орла я ему отомщу!

Вон, гляди, враг идет вдоль полоски ручья,
Шапку ветер отнес – цель дождалась меня!
Нет в живых ни Охотника, нет жениха...
Но «Баллада о мести» Орлицы жива!

Ее ветер разнес на крылах молодых.
Я в горах тех бывал, там узнал этот стих.
ВЕРНУЛСЯ ДРУГИМ
Он родился с инстинктом смерти.
Он в глаза ей глядел заворожено.
Стал курсантом, потом офицером.
Охранял мир тюрьмы огороженный.

Побывав раз в Чечне, он вернулся другим:
Стал как зверь, что вкусил человечины.
И признался он с грустью своей жене,
Что «чеченец» теперь – кровью меченый...

Ни кутеж в кабаках
И ни «РУССКИЙ ЭКСТРИМ»,
Ни звезда на погон, ни родившийся сын –
Не изгонят никак холод бездны из жил...

Скорбный плач женщин-вдов
У сыновних могил...
В разбомбленный блиндаж
Вновь во сне он ползет.

Обдирает колени,
Пот глаза ему жжет...
Громко кличет друзей,
Но живых нет средь них.

В луже крови гитара
Андрея лежит...
Нет силы такой,
Чтобы память стереть,

Чтоб на мир он бы смог
Безмятежно глядеть.
Побывав раз в Чечне,
Он вернулся чужим...
ЦВЕТЫ
Цветы вместо фейерверка
Бросает в небо подросток.
Он счастлив: больше не будут
Расти холмы на погостах.

От фейерверка цветочного
Не вздрагивают младенцы.
Усталые глаза взрослых
В небо глядят приветливо.

Победу в войне жестокой
С сильным врагом вероломным
Как хрупкий и нежный росточек,
Люди растили упорно.

Лишившись домов, уюта, –
Самых простых атрибутов
Жизни простой и достойной –
Стали народы изгоями.

Холодное слово: «беженец»,
Негреющее участье
Чиновников всех рангов,
Да черствого хлеба пайка...

Вот все, с чем знакомы дети,
Родившиеся в подвалах,
Где вместо игрушек – гильзы
Расстрелянных кем-то снарядов.

Мир на землю чеченскую
Солдаты России вернули.
Кидает подросток в небо
Победы цветы полевые!
МАТЕРИК ЧЕЛОВЕЧНОСТИ

миниатюры

Изо дня в день
сужается пространство
никем не видимого,
но всеми явственно
ощущаемого материка,
под названием
ЧЕЛОВЕЧНОСТЬ
ГОЛОСА ЛЮДЕЙ

Все отчаяннее, оглушительнее звучат голоса людей моего жизненного потока.

Пронзителен крик раненого новобранца. Безысходен плач матери у колыбели умирающего младенца. Бессильна брань старика, униженного собратьями…

Не отринутые временем и не обеззвученные расстоянием взывают человеческие страдания к разуму, но пробиться к нему не могут, потому жестокость разума к себе не подпускает, а своего, к несчастью, не имеет.

СИЛА ТАЛАНТА

Сила таланта – в его человечности!

Если представить талант глубоко зарытым в землю семечком, придавленным сверху толстым слоем асфальта, и сквозь него пробьется росток новой жизни!

На хоженых и перехоженных тропах выстоит! Не позволит втоптать себя ни в грязь, ни в пыль!

Чтобы, напитав каждый свой лепесток солнечным светом, принести людям услаждающие душу плоды.

Лишь бесталанные пустоцветы бесследно исчезают из людской памяти.

СОБЕСЕДНИК

– Стань моим собеседником, – как-то попросила своего знакомого.

Он согласился. С тех пор мысленно беседую с ним, когда оказываюсь вдали от дома.

Стою ли возле окна в вагоне поезда, уводящего взгляд в бескрайнюю степь; мчусь ли в попутной машине, вытряхивающей из меня всю канцелярскую скуку; замираю ли от восторга при виде потрясающего заката, приникнув к иллюминатору в салоне самолета…

Порой кажется, уж больно злоупотребляю доверием знакомого. Поэтому при встрече чаще всего молчу.

Но он, с такой подкупающей душу заинтересованностью расспрашивает о случившемся за время разлуки, что мне ничего иного не остается, как пересказать вслух все, о чем думалось в одиночестве.

ПЕРЕД РАССВЕТОМ

Пять утра. Не спится. Измучили сознание фразы, неведомо как в него проникшие:

Самый темный час – перед рассветом.

Самый трудный час – перед рассветом.

Самый долгий час – перед рассветом.

Безысходность леденит ступни, лишает тепла губы, а сердце, сжавшееся в колкий комок, все медленнее и неохотнее гонит по моим жилам кровь.

Но самый первый луч припозднившегося зимнего солнца восстает против обрушившейся на меня безысходности, а второй — мгновенно побеждает ее!

РАССКАЗ СЛЕДОВАТЕЛЯ

Во время допроса восемнадцатилетней девушки, убившей с циничной жестокостью из-за ревности свою подругу, я разнервничался и закурил.

Обвиняемая попросила у меня сигарету и начала беспечно пускать дым колечками. А когда сигарета кончилась, кокетливо передернув плечиками, капризно попросила:

– Только, пожалуйста, не говорите маме, что я курю. Если она узнает, ужасно расстроится.

…Хорошо, что во время допроса на письменном столе не оказалось мраморного чернильного прибора!

НИ ВОПРОСОВ, НИ НАРЕКАНИЙ

В редакцию радиовещания ворвался разъяренный режиссер и закричал с порога:

– Где Шубин? Где автор выпуска? Попробуйте разобраться, чего он тут понаписал? Да где же он?

В просторной комнате редакции все странно молчали. Режиссер еще что-то спросил в раздражении и умолк.

– Нет больше Шубина… Умер… Только что из дома жена позвонила, – почти шепотом ответила машинистка.

Режиссер растерянно попятился к двери, теребя в руках испещренные бесконечными вопросами страницы передачи. Но прежде чем ринуться по длинному коридору к студии, резко вскинул голову и беззвучно прошептал:

– Понятно…

В студии он несколько минут, обхватив ладонями голову, просидел, не проронив ни слова. Потом взглянул на часы и подал знак дикторам читать текст.

Завершив запись, режиссер был немало удивлен тому обстоятельству, что после известия о смерти журналиста, у него к нему ни вопросов, ни нареканий не оказалось…

СЛАВА И ПОЭТ

Слава легкомысленной девчонкой поманила Поэта за собой. Не раздумывая, помчался он за ней следом, не представляя ни длины дороги, ни ее всевозможных тягот.

Слава увлекла Поэта с оживленного проспекта в глухие безлюдные тупики. Замечая его нерешительность, подбадривала внезапной доступностью, а воспрянувшего – немедленно покидала вновь.

Поэт задыхался от непривычно быстрого бега. Ему хотелось остановиться, передохнуть, а, может, и вовсе от нее отказаться.

Но поджидающие в нескольких шагах глаза Славы были так заманчивы и восхитительны!

ПОРТРЕТ ПУШКИНА

Накрепко врезалась в память фраза о том, что «только посмертная маска не лжет».

Но согласиться с этим утверждением мне мешает один поздний портрет Пушкина, написанный художником Линевым за год до дуэли.

Я не встречала в живописи более трагически выписанного человеческого лица, где каждое прикосновение кисти художника к холсту кажется стенограммой отчаяния портретируемого!

Расшифровка этой стенограммы предельно проста: близость смерти и готовность к ее принятию.

На смертном же одре, по воспоминаниям родных и близких друзей, у Александра Сергеевича лицо было иным: спокой-ным,отринувшем земные заботы, готовым к вечности.

МУЗЫКА БАХА

Была восхищена и удивлена, узнав, что Бах сочинял музыку даже для несуществующих в природе музыкальных инструментов!

…При жизни композитора инструментов еще не создали не потому, что не успело вырасти нужное дерево; не из-за того, что древесина не попала в руки прославленного мастера; не по причине отсутствия у музыкантов виртуозности…

Ответ в ином: сердца и души грядущих поколений – вот те инструменты, для которых Гений Баха сочинял впрок свои божественные творения.

Проверяя их звучание, НАСТРОЙЩИК-ВРЕМЯ чутко вслушивается в духовную сущность незримых Баху потомков – в нас с вами. И радуется переполненным залам благодарных ему слушателей.

ГОЛУБАЯ НИТЬ

Осенним утром вышла я из подъезда своего дома и, едва сделала несколько шагов, как с придорожного дерева под ноги мне упала голубая нить. Один ее конец был обвит вокруг обломившейся ветки, другой – затерялся неизвестно где.

С давно забытым любопытством отправилась я в путь, взяв в поводыри голубую нить. Она тут же вобрала в себя мои мысли и, не давая времени на раздумья, петляя среди кустов шиповника, вывела на пустырь.

Возле полуразрушенной арки из оранжевых кирпичей нить, прежде чем оборваться, резко взметнулась ввысь. Последовав за ней, подняла глаза и …неожиданно оказалась лицом к лицу с Солнцем!

Весь облик древнего светила говорил о том, что оно собралось позировать неведомо кому для своего парадного портрета.

Моя душа, взволнованная исключи-тельностью события, запечатлела Солнце – величавого старца, со снисходительной грустью взирающего на груды мусора из полукружия старинной арки на заброшенном пустыре.

НЕ НАПРАСНО

Хочу, чтобы мои читатели когда-нибудь сказали:

– Эта женщина родилась, дышала и жила не напрасно!

Не впустую билась над черновиками до головной боли!

Ценила тишину, одиночество, встречи на перепутье, разлуки с теми, кто был слишком близок.

И, слава Богу, что из всех возможных путей выбрала для себя ТВОРЧЕСТВО – это счастливое бездорожье!

ИНАЯ СУДЬБА

В соседнем подъезде от рака умерла молодая женщина. Из-за того, что кто-то из родственников не сумел к нужному времени подъехать, похороны все откладывались и откладывались.

– В такую жару больше ждать невозможно: тело портится… – сказал кто-то за моей спиной.

Услышав эту фразу, подумала:

– До чего же малый срок требуется нашей плоти, чтобы от нее ничего не осталось. И насколько счастливее судьба у талантливых произведений: они возрождаются в каждом новом поколении!

СЕКРЕТ

Подруги полушутя, полусерьезно спрашивают:

– Наверное, ты знаешь какой-то секрет, продлевающий твою молодость?

– Конечно! Все морщинки вместе с плохим настроением и грустными мыслями оставляю на страницах своих рукописей! – смеясь, ответила я. А дома, оставшись в одиночестве, над этим мимолетным разговором всерьез призадумалась:

– А если бы и вправду у меня появилась фантастическая возможность оставлять приметы своей старости в книгах и, тем самым, избавляться от нее, согласилась ли я на такой вариант?

Вопрос, заданный самой себе, оказался довольно сложным. Итог раздумью подвела лишь глубокой ночью:

Нет! Ни за что не позволю плоть своих книг обременять старческой немощью! Пускай из души в книги перельются до последней капли мои молодость, задор, оптимизм! Ведь путь творения несравнимо длиннее человеческой жизни! А чтобы его одолеть, требуются немалые силы. Разве я вправе их транжирить на свое кокетство и капризы?

ДЕТСКИЙ ЭТЮД

Девочка в соседней квартире разучивает на фортепиано те же детские этюды, что когда-то играла и я. Давно нет их в памяти, но пальцы уверенно следуют за мелодией и отбивают такты на не умеющем фальшивить подоконнике.

…Сколько, казалось бы, навсегда забытого, готов в том или ином случае вспомнить каждый! Вот и исчезнувшая во времени девочка вдруг пытливо взглянула на меня, отразившись в полированной крышке старинного бабушкиного рояля.

Может, ей, постигающей гармонию звуков, не по душе казалась моя взрослая, чаще всего, вынужденная, фальшь?

РАЗГЛЯДЕТЬ БУДУЩЕЕ

Блуждая в лабиринтах новых домов, проросших сквозь старые развалюхи, вглядываюсь в яркие молодые лица прохожих, вслушиваюсь в их разговоры, пересыпанные незнакомыми словами, непонятными шуткам. И, чувствую, выпадаю из ВРЕМЕНИ, в котором еще так явственны и привычны мне ароматы, ритмы, краски…

Зато в том, о чем пишу, я с нынешним временем успешно сотрудничаю, поэтому, словно любопытная девчонка, опираясь на его мощное основание, поднимаюсь на цыпочки и пытливо разглядываю не только собственное Будущее, но и чье-то чужое!

ЖАЛОСТЬ

Крутящиеся колеса трехколесного велосипеда, вырвавшийся из повиновения руль, крутой спуск и… до крови ободраны коленки, разбит нос, а белый бант, зацепившийся за куст смородины, кажется сигналом бедствия.

Не помню лица женщины, увидевшей меня в минуту падения и прибежавшей на помощь, но до сих пор храню в памяти особую интонацию ее голоса, с которой она успокаивала, ободряла меня, ребенка.

– Ну, где болит? Покажи! Я подую, и все мигом пройдет!

Потом не раз боль врачевали чьи-то умелые руки, но унять душевные страдания мало кому удается. А ведь они тоже нуждаются в жалости. Причем особой: не унижающей, не злопамятной и беспредельно искренней.

ЧЕЛОВЕК-МАЯК

На Черном море был небольшой шторм. А я все же отважилась немного поплавать. У вспененной кромки пляжа вдруг меня окликнул незнакомый мужчина:

– Прошу, не заплывайте далеко! Мало ли что может случиться в такую неспокойную погоду?

Неподдельная заинтересованность в моей судьбе побудили к словам незнакомца отнестись серьезно:

– Если Вы будете стоять на берегу и смотреть на меня, уверяю, ничего плохого не случится!

Мужчина, взобравшись на валун, все время моего плавания на беспокойных волнах напряженно глядел в мою сторону.

Во время того рискованного купания был момент, когда я неожиданно смалодушничала, и сразу почувствовала, как отяжелели руки и ноги, а глубина магнитом потянула безвольное тело в свою манящую бездну.

И тут сквозь шум волн до меня долетели отчаянные крики Незнакомца. Заслышав их, я очнулась и торопливо поплыла к берегу на зов человека-маяка.

Потом в единоборствах с житейскими трудностями довольно часто мне вспоминался этот Незнакомец. Как бы хотелось, чтобы за меня переживали, поддерживали и в повседневной жизни так же, как когда-то это сделал человек на берегу…

СРАВНЕНИЯ

Будто улитка раковину, перетаскиваю из одного дня в другой груз сравнений:

кто из знакомых удачливее, талантливее, счастливее?

кто из них опаснее, наглее, глупее?

кто дальновидней, расчетливее..?

Ну, кто же, кто?

И только в присутствии любви каждый человек обретает истинную ценность! Он становится НЕСРАВНЕННЫМ!!!

СВОБОДА

На всевозможных житейских перекрестках…

В толчее городского транспорта…

В ожидании своего рейса в аэропорту…

В пустой болтовне со знакомыми и случайными людьми то обретала, то вновь теряла Свободу – свою самую большую драгоценность.

Совершенные, но не сразу осознанные ошибки, проступки лишали меня ее, ставшей привычной.

Они- то, это с трудом осознала лишь спустя годы, служили мне ЛОМБАРДОМ, куда я сдавала ее на хранение, покорно платя проценты, назначенные Судьбой.

На днях, истосковавшись по Свободе, хорошо знакомой дорогой отправилась в свой личный ЛОМБАРД. Но…

Наглухо закрытые ржавыми ставнями окна впервые отказались мне ее возвратить.

ВОЗЛЕ ОКНА

Один чудак-фотограф круглый год держал старинный фотоаппарат своего деда на подоконнике и снимал все, что открывалось ему с этой видовой площадки.

А за окном по весне цвел сад и осыпал свои лепестки на аккуратно вскопанные грядки.

Летом, когда созревали плоды, частенько поклевать их наведывались птицы, они охотно позировали затаившемуся фотоохотнику, конечно, не подозревая об этом.

Делал мастер свои снимки и во время дождя, и в туман, и сквозь январское морозное кружево.

Мне не случайно вспомнился старый фотограф, потому что вдруг показалось, будто все последние годы я так же, как и он, затаилась и с беспристрастностью фотоаппарата запечатлеваю в своей памяти события, происходящие по ту сторону оконного стекла. Но ринуться во власть непредсказуемой уличной круговерти что-то внутри себя мешает все больше и больше…

А может, душа ждет особый стук, на который она без промедления, как когда-то в юности, откликнется и без всякой боязни ринется в неизвестность.

УДЕЛ ИЗБРАННЫХ

Смерть дается каждому вместе с рождением. Но поведать о своем времени красноречиво и достоверно – удел избранных Его Величеством Талантом.

Уж не удостоилась ли я столь редкой чести?!

Иначе зачем Судьба, опутав меня незримыми нитями ответственности, изо дня в день гонит на нескончаемые поединки с глупостью, подлостью, ненавистью, завистью и прочими повседневными людскими недугами?

ДОБРОЕ ДЕЛО
Эх, настроить всем души бы
На любовь и порядочность!
Без боязни бы взяться
За то, что не начато.

Чтобы силы потратить
Лишь на доброе дело.
А страну бы Россию
Возродить всем из пепла!

В православии, святости,
В исполненье законов,
Доброте и отзывчивости,
Да в малиновом звоне!

Чтоб не крали, как исстари,
Безнаказно чиновники
У голодных и немощных
Последние грошики!

Эх, настроить всем души
На любовь и порядочность!
БЛАГОДАРНОСТЬ

Эта книга «ЦЕНА БУДУЩЕГО» издана на средства Ульяновского городского общественного фонда имени Б.В.Аржанцева. Его создал и успешно возглавляет Виктор Иванович Сахаров – президент фонда.

Этот уникальный для нынешнего времени духовно богатый человек, на счету которого и участие в восстановлении Германовского храма, и строительство прекрасного храма в Ундорах, и издание книги Б.В. Аржанцева «От нищего до воеводы». А также подготовленное фондом справочное издание сборника «Отец двух храмов» о Троицком Соборе и книга-памяти к 80-летнему юбилею Б.В. Аржанцева «По горячим следам памяти».

Еще на счету В.И. Сахарова установка ему достойного надгробья работы знаменитых ульяновских скульпторов Анатолия и Олега Клюевых… Можно привести достаточно примеров подлинного служения России этого достойного человека. Его вклад в возрождение духовности нашего края отмечен орденом Даниила Московского за строительство храма в селе Ундоры.

Да не оскудеет земля российская на добрых и совестливых людей, которые способствуют возрождению всех лучших качеств души, сохранению исторической памяти в нашем народе!

Лидолия Никитина

Небольшой экскурс в историю жизни

Б. В. Аржанцева

Сразу же после смерти Бориса Васильевича Аржанцева, почетного гражданина Ульяновска, почетного профессора УлГу, члена Союза писателей и Союза архитекторов России, известного краеведа, автора уникальных исследований в области родословия, началась упорная работа единомышленников по созданию общественного фонда его имени.

Наряду с главной целью фонда – строительства Троицкого Собора – наша общественная организация занимается пропагандой православных духовных ценностей, патриотизма среди молодых россиян. В этом плане интересна и судьба замечательного земляка, чье имя носит наш фонд. Приведем несколько примеров из его биографии.

После расстрела по доносу его отца-бухгалтера, мальчик оказался у родственников, которые в тяжелое военное время, в силу различных обстоятельств, не столько заботились о двенадцатилетнем мальчугане, сколько эксплуатировали: все свободное время от учебы в любую погоду он проводил в длиннущих очередях: за керосином, хлебом, крупами… Скорее всего, именно бездушное отношение родственников и побудило его убежать на фронт к «нашим». Это произошло в 1943 году.

О времени бродяжничества, которое для него затянулось до лета 1952 года, Борис вспоминать не любил. Лишь редкие обмолвки с друзьями и близкими дают некоторое представление о его «боевом маршруте». А факт его пребывания в Сталинграде во время жестокой битвы за этот город на Волге, он неоднократно подтверждал и сам, потому что именно в Сталинграде был ранен осколками разорвавшегося снаряда. Попал в госпиталь, где ему их успешно удалили. Но память о них до конца жизни осталась в шрамах на спине и плечах.

Побывал он и в Кенигсберге во время решающей битвы, которая принесла победу советским воинам. Стоит заметить, что Борис Васильевич никогда не употреблял пафосных слов – «участвовал в боях», «ходил в разведку», а скромно замечал, что вместе с нашими солдатами пережил все бомбежки.

После окончания войны вернуться домой Борис не спешил, потому что там его не особенно ждали. А когда на очередную просьбу о возвращении получил письмо от матери, которая сообщила, что ждет его, поспешил в Инзу.

К этому времени ему исполнилось 23 года, но молодой человек быстро наверстал упущенное. За три года окончил с серебряной медалью вечернюю школу, поступил в Куйбышевский инженерно-строительный институт, стал высококлассным строителем!

Выбор именно этой профессии не был для него случайным. Ведь за много лет своих юношеских скитаний он видел бесчисленное множество разрушенных деревень, поселков, городов. И его главной мечтой стало возродить из руин все порушенное.

В конце жизни все помыслы Бориса Васильевича были направлены на возрождение прекрасного Троицкого Собора – главного украшения дореволюционного Симбирска. В возрожденном Соборе он мечтал увидеть на его мраморных плитах высеченные имена воинов, павших не только в войне с французами 1812–1814 годов, но и с фашистами – 1941–1945 годов, а также в последующих локальных конфликтах и войнах последних лет. Ведь о воинском долге и подвиге народа он знал не понаслышке.

После окончания учебы в институте, где была военная кафедра, Б.В. Аржанцеву присвоили звание младшего лейтенанта Советской армии! Нам, его современникам, остается только благодарить судьбу за того, что она дала ему долгую жизнь, каждый день которой был посвящен бескорыстному служению, правде, совести, народу и возрождению святынь.

ПОЖЕЛАНИЯ

Дорогие друзья!
Если вам захочется поделиться своими мыслями о прочитанном, пишите мне на e-mail: lidolia1941@mail.ru.
Буду рада с вами пообщаться!
Лидолия Никитина

Комментариев пока нет, вы можете стать первым комментатором.

Не отправляйте один и тот же комментарий более одного раза, даже если вы его не видите на сайте сразу после отправки. Комментарии автоматически (не в ручном режиме!) проверяются на антиспам. Множественные одинаковые комментарии могут быть приняты за спам-атаку, что сильно затрудняет модерацию.

Комментарии, содержащие ссылки и вложения, автоматически помещаются в очередь на модерацию.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Разрешенные HTML-тэги: <a href="" title=""> <abbr title=""> <acronym title=""> <b> <blockquote cite=""> <cite> <code> <del datetime=""> <em> <i> <q cite=""> <s> <strike> <strong>

Я, пожалуй, приложу к комменту картинку.