Сватовство Разное

Ризо Ахмад

Мишка Борух, так тогда его называли в школе, а на самом деле Моше Борухов, не пошел служить в армию. Его с его согласия оставили, потому что раввин синагоги одного из двух еврейских гузаров в Бухаре уговорил облвоенкома оставить юношу работать махаллинским ассенизатором, другие ведь, и молодые, и старые евреи не шли на эту работу ни в какую и только плевались. Раввин взял тем, что пригрозил полковнику Башарову объявить его в израильской прессе антисемитом: тогда, после смерти Сталина уже набирала силу волна сочувствия к еврейскому народу, чем, умные и хитрые, они пользовались налево и направо.

Мишка не хотел на два года в армию или на три во флот из-за любви к соседской еврейской девушке Флоре. Он бы сейчас женился на ней, но ей было только 17 и он предпочел ждать сам, чем его бы ждала она. Ломать себе какую-то кость на руке или ноге, или за неделю заработать в сыром холодном подвале туберкулез легких очень не хотелось, как это делали некоторые еврейские юноши, чтобы не идти служить, деньги в то время роли не играли, командиры их не брали.

Мишка обсудил вопрос с Флорой и согласился на предложение. Канализации тогда в городе не было, дома все были частные и маленькие, с маленькими двориками, выгребные ямы были не глубокие, чтобы не обвалить старенькие стены от тряски, создаваемой любой проезжающей по их узеньким улочкам грузовой машиной. Так что за год набиралось дерьма по пуповину и начинало понемногу вонять. А так как домов в его махалле было 313, то Мишка Борух работал каждый день, то есть каждую ночь – работа была ночная, иначе как терпеть честному еврейскому люду вонь, разносимую днем на все их улочки, переулочки, тупики и дома. Слава богу, Флора пошла к раввину и он разрешил Мишке брать деньги по совести у хозяев, и иметь один выходной в неделю, в субботнюю ночь и 10 дней отпускного отдыха в год. За ночь Мишка мог выгрести одну уборную, уложить ведром всё дерьмо в бочку, лежащую боком на его телеге, запряженной ишачком, а потом прибить на место вынутые доски, полить их приготовленной хозяевами водой, помыть себе приготовленным ими же для него хозяйственным мылом всё тело и лицо, руки и ноги, получить оплату и убраться подальше да побыстрее. За стол его не сажали и стопочку под закусочку не наливали понятно почему. Да и он сам отказался бы: от него всё равно пованивало, а бочка на улице так совсем уже потихонечку окутывала острейшими ароматами все близлежащие населенные пункты. Ровно в 2 часа ночи 12 таких телег – говновозок из разных гузаров города собирались на южной его границе у чайханы, где находился и опорный пункт милиции, а дежурный милиционер направлял их слить всё это добро в какое отхожее место или какое колхозное поле для удобрения земли. Еще час езды по тряской дороге и час обратно домой, распрячь и задать корму и ведро воды с поцелуем в морду милому ишачку, ставшему за это время их общей работы родным, еще одно купание уже в своем корыте с приготовленными им или Флорой двумя ведрами теплой воды, а потом сон под утро.

Просыпался Мишка уже от запахов оладушек и какао или звуков журчащей яичницы. Это значит пришла Флора из своего пошивочного техникума, взяла уже из ящика его стола деньги, принесла свежий хлеб и что нужно и готовила ему завтрак и сразу же какой супчик ему на вечерний его обед. А когда она была занята своими домашними делами и приходила, могла прийти только вечером, то он спал дольше, пока его не будил возмущенный крик ишачка, требующего (как так можно столько спать?), чтобы этот чувак и совсем о нем не думающий скотина его покормил.

Весной закончился год его ассенизационной службы, наступили 10 дней его отпуска, а Флоре исполнилось 18, и он пошел свататься за нее. Родителей у него не было, а была только старая и глухая тетка, так что он пошел сам, предварительно искупавшись в бане и побрив щеки. А постригла его волосы, а потом ногти на руках и ногах, радующаяся, что он после баньки совсем сегодня не воняет и ужасно волнующаяся предстоящему событию Флора, прибежавшая по его зову к нему. Она погладила и надела на него новую белую сорочку и чистый черный костюм с жилеткой. Принесла даже невесть откуда взятый ею, а может купленный мужской перстень из цыганского золота, но он отказался от него, он и так стеснялся своей золотой фиксы на месте правого клыка, потерянного в честной драке еще в школьной жизни. Но цветы для будущей тещи и бутылку армянского коньяка, дорогущего как пять его ночных смен, чтобы распить с будущим тестем, принесенные и купленные ею на его деньги, взял и пошел. Она хотела, чтобы он обернулся и она сказала по-русски:

— У тебя, Моше, — парень остановился, — появился грязь и пыль… Ты иди с богом, а я уберу пока этот грязь и пыль.

Он и пошел, а перед калиткой обернулся и грустно посмотрел на нее. Она ждала этот взгляд и весело помахала ему:

— Иди, ну иди. Я всё сказаль.

… Флора постояла еще немного, потом зашла в дом, сдернула с кровати простыню, сняла с подушки наволочку, заглянула в его походную сумку и вытащила бывшие на парне до бани, а теперь влажные трусы, майку, рубашку и полотенце, побежала на кухню и сняла со стула маленькое, а с гвоздя на стене большое полотенце и всё это бросила в большое корыто. Схватила два ведра и побежала на улицу за водой, попутно здороваясь со всеми. Ее тут все знали за Мишину невесту, старики и мужики были к ней равнодушны, старухи и женщины – благосклонны, ее сверстницы и постарше еще незамужние – с завидкой, а парни, как обычно, стали ее задирать, показывая, как бы они обнимали ее и что у нее трогали. Но Флоре сегодня было ни до кого, она должна была успеть всё сделать, она даже не смотрела по сторонам, чтобы не остановиться для разговора.

Она подмела в двух комнатках и на кухне, подмела и дворик, собрав мусор в мусорное ведро, задала ишачку корм и дала воды, хоть он и питался всего час назад, почесала ему за ушами, это он очень любил. Потом зашла и перемыла посуду, хоть вроде та была чистой, протерла полы везде шваброй. Наконец она устала и села на кухне отдохнуть. В окно вошло уже красное на закате солнце, все предметы стали красными и вечер стал шататься в волнении приходить – не приходить. Флора снова спохватилась: скоро будет темно и вернется ее Моше, а грязное не стирано. Она стала стирать, а об ужине не думала, она заранее всё предусмотрела. У нее есть несколько рублей и она, в честь их будущей жизни, путь к которой откроется, дай бог, сегодня, поведет его в ресторан на Ляби-хаузе, в тот, что между кинотеатром «Комсомолец» и гастрономом. Она уже договорилась о столике для них с Ривой Бабаевой, бывшей ее одноклассницей. Та работала здесь официанткой и даже обещала помочь, дать в долг, если подружке не хватит денег на ужин…

Но ее Моше пока не приходил и Флора вышла на улочку и села на лавочку. Все женщины в это время были уже здесь, кто сидел на лавочках перед своим домом и медленно глядел по сторонам, кто купал голых детей или внуков под огромным чугунным чудовищем – водопроводным краном – качалкой, кто-то ругался с кем-то, отчаянно шлепая себя по обширному заду и жирным ягодицам и всё повторяя: «Кай на мурам, кай на мурам!» — «Умереть бы мне, умереть бы!» и «Чи шуд да ту, чи шуд?!» — «Что стало с тобою, что случилось?!». Вся жизнь была набита сейчас предвкушением новостей от будущих скоро дома мужей, будущих ужинов, хороших брачных ночей в обнимку и разговоров о завтрашнем дне, а также благостно сосущими большие и рвущими худые женские соски младенцами, а кому доставались только крепкие шлепки – вовсю ревущими младенцами, руганью с соседками и снохами. А парни уже собирались в кино или на танцы в клубе обувной фабрики и вышли уже на улицу, собравшись в кучку, а их сестренки и братишки восхищенно смотрели на их бриолиновые волосы, белые сорочки с длинным рукавом и позолоченными запонками, черные туфли – лодочки, угрожающе заостренные и из-под которых выглыдывали белые или полосатые носки, стрелки на брюках, о которые можно было порезаться.

Девушка хотела такой жизни со своим Моше, которого любила давно, еще со школы и сама первая призналась ему тогда в любви. Он понял это по-своему и с того времени как будто сказал себе: ты ответственен за нее, и на самом деле оберегал ее от всех напастей и советовался с ней во всем. Они уже давно были близки, она приходила к нему в любое время, была тут полноправной хозяйкой, часто мыла его, провонявшего, в том самом большом корыте по утрам после его ночной смены, покупала ему всё, что ему было нужно на его деньги, а он баловал ее морожеными и пирожными и всякими безделушками, что милы каждому девичьему сердцу. Не было только брачных ночей, они берегли эту данность друг для друга, как могут беречь себя и друга или подругу бухарские евреи, оставляя всё это на ту самую разрешительную ночь после свадьбы…

Вскоре пришел ее Моше, совсем пьяный и совсем потерянный:

— Онь злой, онь плохой, — тихо сказал Моше по-русски, когда они зашли в дом, и она поняла, о ком идет речь, — он сказаль, что я должень забыть, а ты достоинь принць. А я значить тьфу!.. — Ее Моше заплакал. И уже на своем добавил сквозь пьяное рыдание:

— Я не оставил ему, твоему отцу коньяк, а потом по дороге сам его выпил. Зачем мне, скажи, Флора, такая жизнь без любимой. Сделай что-нибудь, Флора, или я сделаю конец этой фильме.

Флора слушала его до конца, пока он совсем не захмелел и не стал бредить, подняла его и обняв за талию, завела в другую комнату, раздела и уложила на кровать, дождалась, когда уснет и потом ушла…

На следующий день они пошли к раввину. Он обещал помочь, но вышел из Флориного дома расстроенный, сказав только, что ее отец ни в какую, хотя мать давно согласна. А всему виной эта чертова говновозка.

Мишке Боруху оставалась одна неделя отпускных дней и он не стал пить дальше, продолжая сетовать на проклятую, горькую жизнь. Но он был настоящий бухарский еврей и он не сложил надолго в недоумении руки. Он стал искать варианты, среди которых был и казахский вариант: украсть невесту и уехать с ней далеко в Коканд ко второй тетке. Но он отмел его: армейская бронь сразу бы тут же и закончилась и их сразу бы, уже не отец Флоры, а власти разлучили. Надо было попробовать другие пути и он решился на один из них. Он опять прилично оделся, как оделся вчера, взял все деньги, сколько у него их было, зашел к глухой тетке и потом пошел в чайхану, где они все, ассенизаторы, собирались ночью, что бы сообща продолжить путь в указанном направлении.

Мишка Борух зашел в опорный пункт милиции, попросил фраерного и молодого капитана Акмаля Рузимова – командира тутошней милицейской тройки, для разговора и они остались одни. Мишка, ничего не говоря, выложил из карманов перед командиром деньги и золотую николаевскую монету, нет, ни в коем случае – не украденную, а взятую на время из потайного теткиного места, чтобы потом заработать на такую же и положить обратно, тетка ведь хранила ее для своих похорон. Мишка Борух и Акмаль Рузимов долго говорили, потом командир взял монетку, а деньги велел обратно забрать и прийти сюда послезавтра в это время.

Вечером того же дня Флорины отец и мать были арестованы, у них был произведен обыск и почти сразу найдена золотая монета с изображением русского царя Николая 11. Капитан милиции Акмаль Рузимов объявил, что им, этим еврейским отродьям, по закону и в судебном порядке светит Сибирь за несдачу золотых вещей, принадлежащих после революции советской власти, и забрал и закрыл их, но не в тюрьму на Отбазаре, а в подвале своего дома, но скрыв от последних их настоящее место пребывания. Так что они думали, что их нахождение в маленьком совершенно темном и вонючем подвале среди крыс, большой кучи конского навоза и множества каких-то тряпок, на которые они улеглись в ожидании Сибири, и кляня своего бога, за что же им такая участь – это и есть предварительное заключение. Но бухарские евреи – не узбеки: к капитану Акмалю Рузимову в его опорный пункт потянулись люди, но он поговорил с глазу на глаз только с раввином, а потом повез к себе домой и допустил к арестованным… Через час, а может меньше, арестованные были отпущены по домам, а командир с раввином еще долго пили чай и что-то долго обсуждали.

Через два дня была сыграна свадьба Мишки Боруха и Флоры Ниязбаевой. Была музыка и люди, и всё как надо. На свадьбу пришел и капитан Акмаль Рузимов, крепко выпил, потребовал две бутылки водки, двух кур с мацой для своих подчиненных, целую еврейскую фаршированную рыбу для себя, весело попрощался со всеми, подошел к молодоженам, пообнимал и похлопал по бокам и плечам свадебного жениха, потянулся расцеловать невесту, но та деликатно отстранилась.

— Ты там в кармане посмотри, ничего не пропало? – сказал командир Мишке и был таков. Мишка сунул руку в карман костюма, нащупал ту самую золотую монетку и навсегда остался благодарен узбекскому народу.