Лобар (рассказ) Искусство

На изженной светилом узбекской земле
Я родился на свет — простодушный и глупый:
Я за тысячи верст чую тихий привет,
Чую нежность твою, твои девичьи губы…

Старая часть Ташкента — это аккуратные улочки, ухоженные дворики, чисто подметенные и политые водой прохладных арыков, протекающих тут же, у домов. Старая часть города — это патриархальный уклад, это тишина и покой, прохладный вечер и знойный день. Маленький серый ослик семенит по узкой пыльной улочке, на нем восседает — боком (!) — матрона, покрытая черной паранджой; она подгоняет животное рукояткой камчи — чу! Чу! Видно спешит куда-то…

Вот в такой махалле — квартале — я родился и прожил, может быть большую часть своей жизни. Каждое новое лицо, появляющееся здесь, вызывало острый интерес у жителей махалли: так, когда в нашей махалле появилась семья молодого милиционера, получившего земельный участок, все пребывали в радостном возбуждении — у милиционера молодая, красивая жена, дети, да и сам он бравый джигит, в форме, в кобуре — пистолет, как его называли узбеки в быту — ляган (от слова «наган»).

За лето милиционер возвел, методом хашара, просторный дом. Что такое хашар? Это когда соседи, друзья, родные собираются у того, кто имеет большой фронт работы, но не может его одолеть сам. Восемь — десять здоровых мужчин распределяют работу и за день могут поднять полдома, а за три — и крышей покрыть. Работают бесплатно, только вечером — обильное угощение. С возлиянием. Зачастую — тоже обильным. Вот что такое хашар.

Так в нашу детскую компанию попала Лобар, дочь милиционера, девочка лет восьми, моя одногодка. С красивыми темными глазами с легкой косинкой, тщательно заплетенными косичками, ухоженная, тонкая, как тростинка, она легко влилась в наш детский круг, и мы веселой ватагой носились по улицам и играли в разные игры. Это были бекильмачок — прятки, игра вечерняя, ближе к сумеркам, или джами — когда из плоских камешков складывают столбик и издалека надо было попасть в него плоским же камнем. Или аргимчок — качели, устроенные между двумя деревьями, катались в основном девочки; игра в мяч — если он, конечно, у кого-нибудь был.

Время катилось весело, беспечно. Между мной и Лобар сразу установилась какая-то глубокая симпатия, и уже тогда — вот ведь разведчики! — мы тщательно скрывали этот факт от детворы — засмеют, задразнят. А это — скрывать нашу искреннюю симпатию — было трудно. Но как упоительно было сидеть рядом с ней у журчащего арыка на траве, слышать ее колокольчиковый смех, а уж когда она, как бы невзначай, опиралась о мою руку или плечо — кружилась голова и заходилось сердце, хотелось вспорхнуть птицей к самому солнцу, и парить там — в потоках счастья…

Годам к тринадцати все закончилось: она была уже девушка, которой не должно было находиться в нашем мальчишеском кругу, нам же следовало посмеиваться над ней и дразнить. Таковы традиции.

А вот сердцу не прикажешь. Когда на улице никого не было, она весело махала мне рукой и искренне смеялась, обнажая зубы-жемчужины и вся сияя счастьем. Я тоже разве что не взбрыкивал и демонстрировал крайнюю радость, но близко подходить было нельзя — это могло навести тень на репутацию Лобар…

Когда же кто-либо был свидетелем нашей встречи, Лобар сухо здоровалась со мной и проявляла полное безразличие.

Убивало нас то, что мы не могли, как раньше, сесть у арыка, поговорить друг с другом, касаться друг друга и вообще быть рядом. И я благословлял ту минуту, когда она, потряхивая двумя тяжелыми косами, в платье из хан-атласа и такого же материала длинных штанах, в калошах на босу ногу, пробегала мимо нашего дома к магазину, украдкой поглядывая на наши окна — здесь ли я? вижу ли я?

Я хватал какую-то мелочь и тоже бежал в магазин — один на всю махаллю — хоть за спичками! Лишь бы увидеть принцессу махалли, услышать ее голос, аромат ее волос.

А она — пока продавец в поисках товара стоял к нам спиной — благодарно улыбалась мне за то, что я пришел и прикладывала пальчик к губам — молчи!

Вот такая была любовь, пока не накатило шестнадцать — ведь мы были одногодки…

В шестнадцать — море по колено, жизнь безбрежна и прекрасна, все тебя любят, и ты любишь всех, все цветет для тебя, и даже утренняя песня иволги с одинокого серебристого тополя — только для тебя! Шестнадцать — даже некое помрачение рассудка, когда выпадаешь из реального мира. И больно бьешься головой. До беспамятства.

Лобар училась в узбекской школе, где директором был мой отец. В один из сентябрьских дней я пришел туда — якобы к отцу — и незаметно передал ей записку с просьбой о свидании — о Аллах, какая неслыханная наглость! О свидании в означенном месте — в нашей махалле, за пионерским лагерем, месте довольно живописном и диком, когда стемнеет…

На что я рассчитывал, пацан? Взаимность? Она была. Какие-то клятвы, обещания? Что они могли значить для узбекской девушки в шестнадцать? Трудно сказать, не знаю.

Знаю только, что очень хотелось прикоснуться к ней, почувствовать аромат ее дыхания, услышать ее голос…

В означенное время я, почему-то с пакетом абрикосов, стоял в условленном месте — между старым боярышником и высоко взметнувшейся орешиной, за лагерем. Вот уже стал зажигаться свет в окнах близлежащих домов, потянуло сизым дымком от очагов, повеяло запахом снеди — люди собирались ужинать и отдыхать после трудового дня. Лобар все не было. Темнело. Надо мной, на орешине, встревожилась ночная птица, она зловеще скрежетала, пугала меня — уходи, мол, пора тебе спать…

Лобар появилась внезапно, когда я уже отчаялся ждать. Легких ее шагов и не было слышно — так внезапно она подошла. Мы долго стояли друг против друга, немые от нахлынувшего счастья и парализованные радостью встречи. Затем уселись прямо на траву, слегка еще пахнувшую дневным зноем и пылью, и стали есть абрикосы. Молча. Было уже совсем темно; в траве что-то шуршало, фыркало; цикады начали свой ночной концерт, а мы молча ели абрикосы…

Вдруг Лобар перестала есть, тяжело вздохнула и утерла губы. Я прикоснулся пальцами к ее щеке, и она — так мне показалось — сделала движение в мою сторону. Нежно-нежно я коснулся губами ее губ и ощутил на них, спелых и сочных, сок абрикосов. Целоваться мы, конечно, не умели, но губы наши соприкасались с неземной нежностью, лишь в перерывах она тихо шептала: «Шарманда, шарманда… — позор, позор…».

Не знаю, как долго продолжалась эта долгожданная радость, когда мы несмело касались друг друга, но вдруг она резко вскочила и побежала прочь. Я остался один, погруженный во мрак уже опустившейся ночи. Сердце билось толчками, казалось, оно хочет выпрыгнуть из горла; стучало в висках. Думал разжечь небольшой костер, но расхотелось.

Сидел я долго, затем тупо доел абрикосы, аккуратно сложил пакет — Она его касалась! — и побрел домой…

Старая узбекская махалля — это тонкий, живой организм. Несмотря на искреннее принятие советской власти местным людом, в махалле были свой мулла, свой судья. Даже нотариус. Были в ней и разведка, спецслужбы. О том, что отец Лобар знает о нашем свидании за лагерем, я догадался уже на следующий день, когда вечером он шел с работы и проходил мимо нашего дома. На мое сверхпочтительное приветствие — с приложением правой руки к сердцу — он ответил: «Ва алейкум…». Это не полный ответ на приветствие. И прозвучал он сухо. И посмотрел он на меня странно. Что-то екнуло в моем сердце. Я почувствовал глухо нависшую угрозу. Что с Лобар?

… Поздно вечером мой отец позвал меня к себе в комнату. Уставший, хмурый, он долго исподлобья смотрел на меня, а затем…

…………………..!!!………………..!!!
На каком основании ты хотел опозорить девушку? Ответь мне, сын собаки! — тут он остановился — понял, что перебрал, уж и до себя добрался. Вообще когда отец, старый вояка, как он говорил — контуженный, начинал «воспитательную работу» — люди невольно пригибались и искали укрытие — как на поле боя. У него в комнате укрытия не было, в ярости он был страшен; знаю, что некоторые его старшеклассники — оболтусы — с перепугу справляли малую нужду при такой «воспитательной работе», не имея на то ни малейшего желания. Видя мое состояние, отец тихо сказал:

— Вон! Спать!

Я пулей вылетел из его комнаты, вошел в свою и лег на кровать — узкую, жесткую, панцирную. Не помню, как долго я лежал, но дверь открылась, и вошел отец. Я, уже уставший и опухший от слез и рыданий, лежал тихо, как птенец в гнезде. Отец вздохнул и сел рядом — было слышно под его грузным телом застонала и прогнулась кровать. Он положил тяжелую руку мне на голову и стал гладить по голове, вискам, плечу, спине. Потом он тихо сказал:

— Сынок, учись, расти. Впереди армия, работа. Еще будут и Зумрад, и Лобар, и Зарифа. А так — на всех сердца не хватит. Спи, оглым.

Посидев немного, отец ушел. Из узкого окна тихо струился лунный свет. И я — уснул.

Проснулся с тяжелой головой. И первой мыслью было — что с Лобар? Наспех помывшись, я вышел на улицу и якобы занялся огородом возле дома. В означенное время Лобар в школу не прошла. Странно… Я расставил на «посты» маленьких пацанят-шпионов, которые должны были всю информацию о принцессе махалли, не расплескав, принести мне в уши. Но — увы! Никто ничего не знал.

Только через две мучительные недели мне донесли, что Лобар ходить в школу больше не будет. Будет сидеть дома. Так поступали с обрученными девушками.

Много лет прошло. Давно живу. Низко склоняю голову перед мудростью отца, умело выведшего меня из этого тяжелого юношеского кризиса. Сумевшего понять и оценить ситуацию, найти единственное, правильное решение. Болезненное, но верное. Спасибо ему.

Но как расстаться с мучительным воспоминанием об ослепительном, бездонном сентябрьском небе, о шорохах в густой ночной траве? И нежных губах Лобар, ее ароматном дыхании пополам с запахом спелых абрикосов и горячечным ее шепотом:

— Шарманда! Шарманда!

Больше я ее не видел.

Рашид Мемишев — поэт, прозаик, пишет как на русском, так и на крымскотатарском языках,член Правления ОСПР РК и С, знает в совершенстве узбекский, крымскотатарский языки, владеет фарси. Автор книги «Жемчуг славной старины» и др., множественных публикаций в журналах, альманахах, СМИ. Тележурналист.

Рашид Мемишев
ОтТУда.