Эдвард Васильевич Ртвеладзе о Михаиле Евгеньевиче Массоне История Ташкентцы

Лейла Шахназарова:

Эдвард Васильевич Ртвеладзе. Крупнейший учёный, замечательная личность, которая ныне предстает почти недосягаемой вершиной. А ведь у него были свои авторитеты, люди, на которых он равнялся и равняется всю жизнь. Лет пятнадцать назад в журнале «Общественное мнение», где я тогда работала, было опубликовано несколько статей Ртвеладзе – о толерантности, существовавшей в государстве кушан, о согдийцах-мореплавателях и другие. Статьи настолько интересные, что я ловила себя на том, что просто читаю их, забывая о своей задаче редактирования :)

Эдвард Васильевич нередко сам заходил к нам в редакцию, и в его рассказах то и дело звучало имя академика М.Е. Массона. Человека, который был и остается для нескольких поколений узбекистанских ученых не просто наставником в науке, но некой планкой, на которую, в идеале, должен равняться любой, кто хочет считать себя ученым.
Тогда, общаясь с Эдвардом Васильевичем вот так, достаточно поверхностно, можно было и не осознавать до конца весь масштаб его личности. Но нельзя было не понимать: только крупный человек может, давно уже сам удостоившись множества заслуженных почестей и наград, обретя огромный, непререкаемый авторитет в своей области науки, – пронести такую горячую благодарность к Учителю…

Этот отрывок из второго, готовящегося к изданию тома новой книги воспоминаний Э.В. Ртвеладзе посвящен его студенческим годам (1962–1967) в Ташкентском государственном университете, преподавателям, работавшим тогда на историческом факультете, и прежде всего, конечно, научному наставнику Эдварда Васильевича – академику Михаилу Евгеньевичу Массону.
Фрагмент опубликован в 26-м номере журнала «Восток Свыше».

Эдвард РТВЕЛАДЗЕ

Respice post te, или Академик Массон и другие

Исторический факультет в ту пору располагался на втором этаже углового здания напротив нынешнего ресторана «Зарафшан». (Много позже, в начале XXI века, это здание использовалось как торговый центр «Демир», с одноименным кафе на первом этаже.)
Деканом исторического факультета был Абдурахман Хамраевич Хамраев, из славного рода бухарских Хамраевых. Его родной брат, Разак Хамраев, был выдающимся узбекским кинорежиссером и актером.
На первый взгляд наш декан производил впечатление грозного руководителя, но на самом деле был добрейшей души человек, часто выручавший студентов в каких-либо тяжелых ситуациях. Он находился в хороших отношениях с Михаилом Евгеньевичем, что соответствующим образом сказывалось и на положении студентов-археологов.
Ко мне А.Х. Хамраев также относился хорошо. Так хорошо, что в 1962 г. при выборах руководящего комсомольского состава факультета рекомендовал меня в его члены! Все были обескуражены, хорошо зная, что после школы я добровольно вышел из комсомола: уже тогда я решил, что членство в комсомоле, партии и т.п. несовместимо со свободой действий и суждений в науке.
Нужно отметить, что на истфаке мы изучали общеобразовательные дисциплины, тогда как спецпредметы по археологии нам читались на кафедре археологии, располагавшейся тогда на сквере Амира Темура в старинном здании бывшей мужской гимназии, где ныне находится юридический институт. Прослушав лекции на истфаке, мы, студенты-археологи, спешили на кафедру (благо это было недалеко, всего один квартал), или наоборот. Пройти весь путь можно было по улице, засаженной могучими деревьями, кроны которых спасали от палящих лучей летнего солнца. С одной стороны улицы стояло четырехэтажное здание географака, а с другой – уютные одноэтажные домики, в одном из которых жил наш преподаватель, доцент А.М. Матвеев.
В годы моей учебы на кафедре археологии преподавали преинтереснейшие личности – блестящие знатоки предмета своих лекций, хотя уже тогда наметилась тенденция к «смене поколений». Одни уходили в небытие, другие – по разным причинам – переезжали в другие города или переходили в другие научные учреждения. В результате ряд лекций исключался из учебного процесса…
К примеру, курс лекций по мусульманской эпиграфике, который вначале вел выдающийся ученый А.А. Семенов, а затем Левицкий, был по существу прекращен, так как после смерти последнего найти достойную замену для чтения этого курса М.Е. Массон уже не смог. Поэтому эпиграфику мне пришлось постигать самостоятельно, главным образом по беседам и выступлениям М.Е. Массона и соответствующей литературе; практические уроки давали экспедиции. Первый такой опыт работы с эпиграфикой я получил в КАТЭ в 1963 г., во время выезда в Катта-Лянгар, когда М.Е. Массон поручил мне и Анвару Билалову делать протирки надписей с намогильников шейхов ордена Ишкия.
Моим занятиям эпиграфикой и изучению письменных источников во многом способствовало то, что на кафедре археологии издавна преподавался персидский язык. В мои годы этот курс вела Евгения Космина. А с четвертого курса начал преподаваться и арабский язык, который вела Анзурат Рауфова.
Все это послужило тому, что, начав на четвертом курсе писать статью «Поход Темура на Северный Кавказ», я мог читать свидетельства персидских авторов, в том числе сочинения Низам ад-Дина Шами и Шараф ад-Дина Али Йазди, с одинаковым названием «Зафар-нама» («Книга побед»), по изданию выдающегося чешского востоковеда Феликса Тауэра, на языке оригинала.
В те же годы я стал изучать различные средневековые письменные источники, помещенные в непревзойденной до сих пор «Bibliotheca Geographorum Arabicorum» (BGA), в основном сочинения Истахри, ибн Хаукаля и Кудама б. Джафара. Эта серия была основана во второй половине XIX в. знаменитым голландским востоковедом де Гуйе. Впоследствии, когда я стал «поднимать» средневековый Чаганиан и его историческую географию, накопленный опыт здорово помог мне: я хорошо знал не только библиотечный шифр, но и содержание каждого тома «BGA», оттого легко находил в тексте нужные мне места, необходимые для сверки. Михаил Евгеньевич всегда говорил мне, что как бы ни был хорош перевод, он является общим переводом, без конкретизации деталей, особо важных для локализации того или иного населенного пункта при сопоставлении археологических данных и сведений письменных источников. Впоследствии я не раз убеждался в этом, находя существенные расхождения переводов с подлинниками. Вообще средневековая тематика тогда в большой степени преобладала в моих научных занятиях.
Как я писал выше, благодаря выдающемуся организаторскому таланту М.Е. Массона и его высоким представлениям о пользе научной школы, на кафедре археологии велись различные неординарные курсы лекций. Одним из таких курсов была «Археология Китая и Юго-Восточной Азии», который читала нам Мария Ивановна Моложатова – прекрасный специалист по китайским древностям. Необычна ее судьба. Ее отец, белогвардейский офицер, после разгрома красными войсками армии казачьего атамана Семенова и барона Унгерна ушел с семьей в Китай. Здесь они жили в разных городах, пока не переехали в Шанхай, где Мария Ивановна, окончив университет, работала в антикварных магазинах. Она великолепно знала китайский язык и письменность и собрала превосходную коллекцию селадона и фарфора эпох Хань, Тан, Цин и Минг.
Когда многим эмигрантам разрешили вернуться на родину, Мария Ивановна поселилась в Ташкенте, сумев перевезти часть своей коллекции. Она работала в Музее искусств – не в новом жутковатого вида здании, построенном в 70-х гг., а в старом, с колоннами и атлантами, что стояло на сквере им. Кафанова.
Лекции мы слушали в ее доме, располагавшемся слева от старого Госпитального рынка. Здесь находился жилой квартал, застроенный маленькими глинобитными домиками. (Сейчас этого квартала не существует, на его месте высятся многоэтажные дома, как говорят в народе, – «банковские».) Мария Ивановна читала лекции очень обстоятельно, с наглядным показом экспонатов, которые находились тут же в комнате на стеллажах.
Не менее оригинальным был курс «Четвертичная геология Средней Азии». М.Е. Массон считал, что каждый археолог должен знать этот важнейший период в геологической периодизации эволюции Земли, поскольку именно с ним связан антропогенез.
Читал этот курс старый приятель М.Е. Массона еще по работе в конце 20-х и в 30-х годах в геологических учреждениях Ташкента – известный геолог профессор Юрий Александрович Скворцов. В своих лекциях он уделял особое внимание вопросу происхождения лёсса. Будучи сторонником его эолового происхождения, он горячо критиковал своих оппонентов, придерживавшихся теории речного происхождения. Ю.А. Скворцов был не только прекрасным лектором, он превосходно проводил практические занятия: водил нас по всему Ташкенту, показывал срезы оврагов и речных долин, объяснял состав геологических слоев и прослоек.
Интересно было слушать и курс «Антропология Средней Азии», который вел у нас Наджимов. Он был учеником выдающегося ташкентского ученого Льва Васильевича Ошанина, положившего начало подлинному изучению антропологии народов Средней Азии и основавшего эту кафедру. Среди учеников Л.В. Ошанина была и Валентина Зезенкова. И если Наджимов в основном уделял внимание позднесредневековому периоду, то Валентина Яковлевна занималась более ранней антропологией – черепами, извлеченными при раскопках древних могильников.
На кафедре археологии мы также слушали лекции С.Б. Луниной, З.И. Усмановой, А.С. Морозовой и самого М.Е. Массона. А вот Галина Анатольевна Пугаченкова читала свой курс «История архитектуры Средней Азии» дома, в зале, за знаменитым круглым столом, стоявшим в доме у Михаила Евгеньевича еще до революции.
Читала лекции Галина Анатольевна блестяще, четко и просто, подкрепляя положения своей неимоверной эрудицией, глубоким знанием советской, русской и зарубежной литературы. Причем все ее лекции были основаны на собственных полевых исследованиях, что делало их особенно ценными.
Да и экзамены Галина Анатольевна принимала без истового формализма, создавая впечатление простого обсуждения научных вопросов. В отличие от многих, она считала студента не экзаменуемой единицей, а своим коллегой, собеседником, – свидетельство высочайшей культуры приема экзаменов, неведомое большинству преподавательского состава, особенно в нынешнее время.
У Михаила Евгеньевича манера чтения лекций была иной, я бы сказал, более строгой и даже жесткой. Начиная лекцию, он неизменно запирал аудиторию на ключ, и в течение двух часов покинуть ее было невозможно.
Лекции М.Е. Массона по нумизматике Средней Азии и исторической топографии среднеазиатских городов отличались беспримерной доскональностью, оперировали множеством фактов из огромного круга источников, древних и средневековых.
Исключительно интересны были и речи М.Е. Массона, которые он изредка произносил на всякого рода юбилейных торжествах. Они отличались торжественностью, некой архаичностью и всегда были оригинальны по содержанию. Однажды по случаю 60-летия Георгия Николаевича Чаброва, известного ташкентского ученого и собирателя коллекции (Чабров преподавал у нас историографию Средней Азии), Массон ошарашил всех, начав свое выступление словами: «Георгий Николаевич подобен борзому псу, неустанно рыщущему в поисках нового материала!».
Совсем недавно Ростислав Сосновский, сын Г.А. Пугаченковой, в день моего 70-летия передал мне замечательный документ – речь М.Е. Массона, произнесенную им в Среднеазиатском Государственном Университете 27 декабря 1944 года по случаю 25-летия своей научной деятельности.
Приведу ее полностью как образец истинного служения Науке (именно так, с заглавной буквы, стоит это слово в речи Михаила Евгеньевича) и достойного отношения к своим учителям и коллегам.

«Когда я поднимался сегодня по лестнице САГУ на III-ий этаж, один из коллег встретил меня словами: “Сегодня Ваш триумф, Михаил Евгеньевич”.
Предо мной всплыло “Jo triumphe!”.
С Марсова поля через porta triumphalis в Капитолий по вымощенным камнем улицам “вечного города” движутся вереницей сквозь толпы людей должностные лица, сенат, музыканты. Проносят добычу. Идут жрецы. Юноши в праздничных одеждах ведут жертвенных белых быков. В оковах проходят военнопленные. И вот в окружении ликторов, музыкантов, певцов и глашатаев золотая колесница, запряженная четверкой белых коней. На ней стоит виновник торжества, увенчанный лавровым венком, одетый, как Юпитер Капитолийский, в пурпурные с золотом tunica palmata, toga picta и в золоченой обуви. Его слоновой кости скипетр украшен золотым орлом. В другой руке – лавровая ветвь. А позади государственный раб, держащий над его головой золотую корону. И всякий раз, как взрывами рокочут шумные приветствия толпы в честь триумфатора, государственный раб восклицает:

“Respice post te! Hominem te memento!”
[Оглядывайся назад! Помни, что ты человек!]

Я очень благодарен гимназии, давшей мне классическое образование, реформированное при графе Игнатьеве особым упором на историю античной культуры.

***
Восьмилетним, очень впечатлительным мальчиком я получил в подарок купленного на базаре вместе с седлом за пять рублей ишака. Его назвали Джим. Я очень любил Джима; он – меня.
Одной из первых басен, которую мы учили наизусть по-латински в III классе, была “Asinus pelle leonis ornatus” (“Осел, украшенный шкурой льва”). Я живо представил тогда в положении разоблаченного осла моего Джима, – и мне стало до слез обидно, стыдно… и страшно за него…
Полезное впечатление осталось на всю жизнь.
Оно и “Respice post te!” – они как критерии со мной здесь на юбилее, где в приветствиях, как и всегда в таких случаях, наличествует элемент преувеличения. Возражать против этого по конкретным моментам в интересах уточнения почему-то не принято.
Не будем нарушать традиции.
Ведь и без этого каждый хорошо знает, что в человеке сочетается и хорошее и дурное. В его действиях бывают и светлые и темные поступки. В его работе наряду с полезными результатами немало и потерянного времени. Без способности сомневаться и верить, ошибаться и находить правду вряд ли есть хоть один подлинно живой исследователь, творец науки. И кто как не сам автор знает за собой массу недочетов? А сколько недоделано, не так выполнено, не сделано и надо еще сделать? И как по сравнению со всем этим скромно выглядит то, что оформлено и завершено…
Я прекрасно сознаю, что мог бы сделать и больше и лучше.
Пусть с такой поправкой и примет все, что сказано тут обо мне, молодежь.
Мое слово к ней.
К тем, кто как-то захвачен событиями войны и кто сейчас на фронте.
У меня с ними много общего.
Я принадлежу к тому поколению, начало жизненного пути которого было смято событиями первой мировой войны, которое в литературе именуется иногда “несчастным” и для обозначения которого в Англии есть даже специальный эпитет.
Скомкано было пребывание в высшей школе. После войны уделом сразу стала производственная трудовая жизнь.
Да, Петроградский Политехнический институт выпустил одним рядовым инженером-строителем меньше.
Но так ли уж от этого стал несчастен я? И не выиграла ли от этого наша историческая наука?
Судите сами.
***
Сегодняшнее 25-летие научной деятельности – условная дата. С 1 марта 1919 года я стал руководить Самаркандским музеем и в том же году произвел первую самостоятельную раскопку дворца саманидов на “Афрасиабе”, откуда перевез в Музей алебастровые резные панели.
Я родился в Петербурге, на Васильевском острове, в гуще своего рода “Латинского квартала”. Но я не отказываюсь, что я туркестанец.
Туркестан – ныне Средняя Азия – моя вторая родина. Воспитанный великой культурой русского народа, я вырос и сложился в Самарканде. Его памятники определили мою судьбу и путь как специалиста.
Василий Лаврентиевич Вяткин, колоритная фигура на фоне регистанских медресе, с басом profundo, волнами переливавшим звуки его октавы под сводами Гуримира (как его помнят многие и многие, ходившие с ним по памятникам), – он увлек меня в Самаркандскую старину, такую живую в этом древнем городе.
И уже с 1913 года я принимал участие в некоторых его работах и самостоятельно водил экскурсии по памятникам.
Он научил меня бескорыстно любить их, и я очень благодарен ему за это.
1917 год.
Как сын своей страны я пренебрег бывшей у меня на руках “туркестанской льготой”, дававшей мне освобождение от воинской повинности, и студентом добровольно ушел в армию при призыве лиц моего возраста.
Участие в Петроградских событиях февральской революции. Юго-западный фронт. Поле деятельности члена Совета солдатских и рабочих депутатов. Поход на Дон против белоказаков Каледина. Возвращение в Самарканд. А с 1918 года – переход на работу по гражданской линии.
Как и у Горького, у меня были здесь “свои университеты”.
Первый из них – Самаркандский Музей, где моими верными помощниками являлись старый Скобелевский солдат, георгиевский кавалер за Варну Петр Ионов, а несколько позднее еще и юноша Павлик Гомолицкий, затем питомец САГУ, ботаник, а ныне командир-топограф одной из частей на Балканах.
Там, в Музее, моими учителями в части природы были энтомолог Михаил Михайлович Сиязов и чудесный старик, друг нашего дома, врач-туркестанец Павел Андреевич Благовещенский, генерал-инженер Особой армии и любитель-археолог. Борис Николаевич Кастальский приобщил меня к нумизматике. Художник-антиквар Михаил Васильевич Столяров открывал для меня неизведанную область исследователя-реставратора. Системой же научного мышления при исследовательской работе я в значительной мере обязан талантливейшему архитектору-реставратору Михаилу Федоровичу Мауреру, гордости советской реставрационной практики в Средней Азии. Но, конечно, главным учителем явился Василий Владимирович Бартольд, уделявший мне с моих молодых лет изумительное внимание и, при всей его требовательности к людям, проявлявший в отношении меня снисходительность. Не формально, а по существу – я его ученик: и по отношению к труду исследователя-историка, и по тому, что стремился и стремлюсь продолжить дальше то и исходить из того, на чем он остановился.
С 1923 года я был переведен в Ташкент для работы в Главном среднеазиатском музее, где моими коллегами и в большой мере учителями являлись Михаил Степанович Андреев, Игнатий Иванович Бездека, Даниил Николаевич Кашкаров, Лев Васильевич Ошанин. Туркестанский отдел Русского географического общества ввел меня в круг изумительных людей, как Николай Гурьевич Маллицкий, Николай Леопольдович Корженевский, Андрей Васильевич Благовещенский, Александр Александрович Семенов, Николай Эдуардович Вундцеттель и другие. Я должен упомянуть также счастливое окружение плеядой талантливой молодежи вроде Елены Михайловны Пещеревой, Анны Леонидовны Троицкой, Серафима Николаевича Кудряшова, Александра Константиновича Боровкова, – да мало ли их.
Пребывание в системе Средазкомстариса отвлекало меня на участие и по линии музейной секции, и по линии охраны природы, но, вместе с тем, придало моей археологической работе среднеазиатский масштаб, который так и остался закрепленным за мной на всю жизнь даже после перехода в Среднеазиатское отделение Геологического комитета. Так я в качестве заведующего библиотекой восемь лет вел попутно исследовательскую работу в области истории горного дела. Последняя вплотную свела меня с рядом видных специалистов, как Александр Евгеньевич Ферсман, Дмитрий Иванович Щербаков и другие. Практически особенно много мне пришлось работать с геологом Борисом Николаевичем Наследовым. В среде геологической молодежи САРГРУ у меня установилось немало прочных и полезных связей с наиболее активными исследователями, как Юрий Александрович Скворцов, Владимир Эрастович Поярков, Николай Петрович Петров и другие. А из библиотеки САРГРУ я унес самые теплые воспоминания о своих милейших сотрудниках, и в первую очередь о моем заместителе Екатерине Аполлоновне Анфировой и о Фани Марковне Палейсник, деливших со мной много лет радости и горести совместной работы.
В Ташкентской публичной библиотеке – бывшей также одним из моих университетов – я счастливо обрел несравненного наставника и друга-учителя по части библиографии в лице тогдашнего единственного за все время подлинного ученого, директора той библиотеки – Евгения Карловича Бетгера.
Я был бы несправедлив, если бы не упомянул сегодня соратника многих моих работ, фотографа-художника, мастера, Ивана Прохоровича Завалина и моего славного помощника по работе в Главном среднеазиатском музее, ныне покойного, – бывшего донбасского рудокопа, гусара, георгиевского кавалера за русско-японскую войну и подлинного честнейшего хранителя Музея, Андрея Петровича Резника.
САГУ не был моим университетом. В нем я сам творю настоящий университет для своих слушателей и будущих учеников.
Итак, в жизни все сложилось в процессе труда само собой.
Я не предполагал никогда стать ученым – и сделался им.
Мне в голову не приходила мысль, что я буду профессором, а девять лет назад меня сделали по представлению академика И.Ю. Крачковского, академика И А. Орбели и профессора А.Ю. Якубовского первым доктором в Средней Азии.
Я никогда не стремился к научной карьере и, наоборот, бежал от нее, с конфликтами отказываясь вступать в разные должности, но при всем том так прочно вошел в науку о Средней Азии, что отставить меня от нее уже нельзя. И все попытки некоторых узко-узбекистанских научных учреждений держать меня на расстоянии – лишь уродливая нелепость, дискредитирующая их репутацию.
Нет! У вас нет оснований огульно считать мое поколение “несчастным”. Человек во многом сам творит свой путь в жизни.
Подумайте обо мне, когда под тяжестью обстоятельств вам вдруг покажется, что вы обречены судьбой быть “несчастным поколением” второй мировой войны. Пусть этот живой наглядный пример прильет вам силы, энергии и воли для выхода на одну из широких дорог, которых так много в нашей необъятной родине.

***
Нужны ли скромные юбилеи, отмечающие определенный отрезок времени научной деятельности отдельных лиц? И кому они нужны?
Для юбиляра это – не только в разной степени нелегкое испытание и общественная повинность, но и полезное memento mori. Напоминание: подытоживай, готовься, доделывай, не запоздай. Ведь ученый-исследователь – он живет не только для себя и своего времени, а для Науки и следующих поколений.
Но в большей мере юбилеи нужны с педагогической целью для молодежи. На них она иногда может воочию видеть, как честный труд служенья Науке получает настоящее общественное признание, которым я обязан, в частности, тому, что избрал себе за образец линию поведения академика Х.М. Френа, чей портрет украшает наш Археологический кабинет САГУ.
Разрешите, как Катону, и при этом случае еще раз повторить молодежи свое credo:
I. Недостаточно ставить себе как самоцель получение ученых степеней, – титулы и звания придут вслед за трудом сами собой.
II. Основная цель исследователя – подлинное служенье Науке, а не обращенье ее в служанку.
Помните глубоко справедливые слова, сказанные в IX веке незаурядным правителем Ирана и Средней Азии Абдаллахом ибн Тахиром, что “науку следует предоставлять всякому… – наука сама сумеет позаботиться о себе, чтобы не остаться у недостойного”.
И никакими званьями и титулами ее не задержать.
Будьте достойными Науки, – и без административных чародейств она от вас не уйдет. Коль скоро вы на первый план будете ставить интересы дела и Науки, – у вас никогда не появится в трудных случаях жизни при выборе решений ни сомнений, ни страхов, ни искаженной “мышиной” перспективы, будто “сильнее кошки зверя нет”. Будьте всегда львятами и львами у трона Науки!

***
В заключение мне остается только принести благодарности.
Окидывая все поздравленья, я вижу больше всего пожеланий здоровья, здоровья и здоровья. Не сопоставляйте этого с удрученным восклицанием жреца Калхаса: “Цветы, цветы и цветы!”. Здоровье – это хорошо, и, кстати, оно мне очень нужно. А если суммировать его во всех телеграммах, письмах и выступлениях, то общего количества, пожалуй, с избытком хватит примерно до 1999 года не только мне, но и членам моей семьи.
Я благодарю устроителей заседания, и особенно среди них Ивана Кузьмича Додонова, которые дали мне возможность на пороге переезда из Узбекистана в Ленинград увидеть вкупе столько близких, приятных, дружески расположенных лиц.
Но самая моя большая благодарность верному спутнику жизни, другу многих лет с первых и до последних шагов, опоре в тяжелые минуты испытаний, повседневной поддержке в трудовых буднях, душе Археологического кабинета при нашей кафедре – Ксении Ивановне Массон. Без нее – я не был бы тем, чем я стал.
Лишь под конец жизни ученый обретает возможность черпать поддержку и вдохновенье в своих учениках и последователях, которые имеют право на свою долю благодарности.
Я благодарю также всех выступавших, присутствующих и приславших на мое имя поздравленья по почте и телеграфу.
Бывшим уже однажды в моем сегодняшнем трудном положении юбиляра пожелаю встречи на их следующих юбилеях. Молодежи от души желаю дожить до своих собственных юбилеев, как завершенья честного труда служенья не лицам, но Науке.
Dixi.»

Сегодня таких речей, увы, уже не услышишь…