На улице Уездной История

Прислала Л. Шахназарова

Искусство памяти

Николетта ПРОЗОРОВА

На улице Уездной

Ташкентский толстовец

Когда он появился у нас, на улице со староташкентским названием Уездная*, в десятиквартирном доме № 2 – неизвестно. Кажется – он был всегда. Представлялся кратко «Кузьмич». Старожилы, в том числе и мои родители, охотно опекали Кузьмича. Полного своего имени он не назвал, да никто и не спрашивал. Где он жил и как – не рассказывал. Это был просто «наш нищий Кузьмич». И не просто нищий, а как назвали бы сейчас – «нищий-профессионал». Пять дней в неделю он, не торопясь, «обходил дозором владенья свои». Субботу и воскресенье отдыхал, как он говорил, в своей «храмине». На очередной сходке двора решили, что «храмина» – это его «обитель». Кузьмич был очень замкнут, поэтому вопросов не задавали. Обо всем узнали много позже…

Высокий лоб интеллигента, зоркий, все подмечающий взгляд из-под кустистых бровей, длинная «толстовская» борода, спокойная осанка бывалого человека. В то же время в Кузьмиче чувствовалась степенная кротость русского крестьянина, странника-нищего, каких было много на Руси. Носил он крестьянскую косоворотку, любимую графом Толстым периода «хождения в народ»; одежду дополняли порты и онучи, заправленные в высокие ботинки, застегнутые кнопками, которые любили трогать дети нашего двора.

Рассказывали, что, впервые появившись в нашем доме, он произнес скороговорку, ставшую знаменитой на всю Уездную: «Господь, господя, подь, подь, подподя – Христова», – и пока все молчали, тихо ушел. Ушел на несколько дней, которых нам хватило на ее «вольную» расшифровку: «Господа, господа – подайте, подайте ради Христа».

Вскоре наш Кузьмич появился снова. За плечами его покоилась торба и складной стульчик-«табурет», на зависть всей детворе. Сел на свой стульчик, открыл мешочек и достал оттуда так называемый «кирпичный чай» и кусочек сахара. Сердобольные хозяйки быстро принесли кипяток, хлеба и немного пирога, которые были приняты с поклоном. Чай пил долго и обстоятельно, вприкуску, а хлеб и пирог аккуратно завернул в «тряпицу» и положил в мешок. Куда, кому и зачем?.. Вообще интерес к Кузьмичу не пропадал никогда.    

Однажды он впервые пришел вечером и, нарушив свой обет молчания, начал говорить много и вдохновенно о «духоборцах» или «духоборах», прижимая к груди фотографию Толстого в скромной, но красивой рамке. Собрался весь наш двор, затем подошли и другие; в полной тишине звучал красивый баритон Кузьмича. Его рассказ был необычайно интересен. «Духоборцы» – это большая русская община, для которой много сделал Л.Н. Толстой, чтобы они могли сохранить на чужбине русские обычаи и традиции. Весь же облик Кузьмича-оратора, его грамотно построенная речь заставляли поневоле усомниться в крестьянском происхождении этого человека.

Следующим неожиданным поступком Кузьмича стала его дружба с Кандауровым, дальним родственником промышленника Иванова, которому прежде принадлежал наш дом. Кандауров жил в маленькой комнатке, где в свое время обитали слуги Иванова. В ней стояли три предмета: кровать, стол и шкафчик с портретом Толстого, а теперь еще и раскладушка Кузьмича. Старожилы нашего двора все это хорошо помнили. И опять Кузьмич удивил: по протекции Кандаурова устроился на работу в скромную нотариальную контору письмоводителем. На очередной «сходке» задавали друг другу вопросы: а как же теперь его обитель-«храмина»? И почему, как и прежде, он исчезал поздно вечером, наполнив авоську едой? Куда, кому, зачем и отчего?

Сам Кузьмич заметно похорошел, побрился, приоделся, повеселел. Вся Уездная радовалась, что «нищенство» Кузьмича закончилось.

Но радовались недолго. Наступил страшный 1937 год, изменивший судьбы нашего двора, близлежащих дворов и улиц.

Все чаще стали появляться «люди в штатском», доносы неизвестных доброхотов, вызовы на «собеседования». Первым стал инженер С. Щукин, одно время проходивший стажировку за границей. Затем работник УзСовПрофа Н. Богданов, известный тем, что не брал «мзды». А уже потом открылось дело «Кузьмича и Кандаурова». В присутствии понятых, мужчин нашего двора, опечатали небольшой дом Кузьмича, называемый им в целях конспирации «храминой», закрыли собранную им библиотеку, которую позже передали в фонд Государственной библиотеки «Профинтерн». И, наконец, увели с собой Ольгу Николаевну – няню сына Кузьмича, Владимира. О сыне своем и его няне, по понятным причинам, Кузьмич не говорил никогда. Мальчика сдали в детский дом. О Кандаурове позже упоминалось лишь то, что он прежде был офицером белой армии.

Вызывали на «собеседование» и моего отца, Георгия Прозорова, продержали долгих три дня, о которых он никогда и никому потом не рассказывал. В то время он работал одним из ведущих инженеров проекта строительства Большого Ферганского канала, и в декабре 1939 года в Кремле, что было большой редкостью, Михаил Иванович Калинин вручил ему орден «Знак почета». А в январе 1940 года он получил благодарность и Почетную грамоту за участие в строительстве Южного Ферганского канала. Все эти награды наша семья бережно хранит до сих пор.

За прошедшие годы мы пытались найти Владимира, сына Кузьмича, но безуспешно. Встреча с ним состоялась лишь в 1953 году: к нам постучали в дверь, и мы увидели очень симпатичного, скромно одетого молодого человека, который еще с порога представился: «Новиков Владимир Кузьмич».

За чаем с бабушкиным пирогом Володя рассказал немного о многом. Матери своей он ни разу не видел, но очень любил свою няню Ольгу Николаевну, которая ради него и его отца переехала из Самарканда в Ташкент, где окончила женскую гимназию.

В дальнейшем рассказ будет идти от первого лица, как я его и запомнила:

«Ольга Николаевна приехала в дом, подаренный ей в свое время П.П. Ивановым. Она научила меня читать и писать, любить книги. Помогал ей вести хозяйство старый денщик по прозвищу Кузьмич. Сейчас я понял, почему отец назвался Кузьмичом. В самые тяжелые годы он стал играть в «нищего». Приносил в своей торбе продукты, завернутые в «тряпицу». Настоящего имени, отчества и фамилии своего отца я так и не узнал никогда. Фамилию Новиков получил в детдоме, она мне нравится и стоит в моем паспорте, а отчество Кузьмич я оставил как память о своем детстве…».

Так промышленник Павел Павлович Иванов, как оказалось, собрал под свое крыло близких людей из бывшей своей усадьбы. Среди них были Кандауров, Кузьмич, Ольга Николаевна, моя семья и, наверное, многие другие.

В следующий раз Владимир Кузьмич пришел к нам в хорошем костюме, с модным тогда портфелем, откуда достал свой диплом инженера-строителя, выданный Ташкентским Политехническим институтом, который он закончил с отличием.

Вскоре он уехал в Россию строить дома, дороги и свою новую жизнь. Писал, но не часто; письма были из Самары, Новгорода, Дальнего Востока. В них он сообщал, что следит за прессой, знает о гидротехнических стройках Республики Узбекистан. Поздравлял моего отца Г.И. Прозорова со званием «Заслуженного ирригатора Узбекистана» и с тем, что его имя вошло в энциклопедию «Ирригация Узбекистана», вместе с фамилиями той части русской интеллигенции, которая связала свою судьбу с этим краем.

Полкан и другие

Жил в нашем дворе на Уездной улице Полкан – большой, умный, добрый и воспитанный пес. На нем каталась вся детвора, забираясь на спину по двое-трое сразу. А Полкан терпел, катая их по двору, затем стряхивал около огромного, в три обхвата, сруба старого тутовника, где в большом дупле хранились игрушки, а позже, когда ребята повзрослели, – костюмы для театральных постановок. Все это добросовестно охранял наш Полкан.

Незаметно наступила новая пора в жизни нашего двора и всей нашей улицы Уездной. Ушло детство, пришло отрочество. Уличные игры в «казаки-разбойники», когда мальчишки-«казаки» нещадно лупили девчонок-«разбойников», заставили наших родителей принять меры. Розги и нудные наставления полностью исключались: решили вечерами собирать ребят в нашей большой квартире, где красовалось пианино немецкой фирмы «Герман Майер», привезенное в свое время из Петербурга моей бабушкой Марией Никифоровной, урожденной Веригиной, которая была дворянкой. Приглашали с улицы Учительской* пианистку Алису Аскаровну Геде поиграть вальсы Шопена, а моего отца – полонез Огинского, на альте, подаренном ему знакомым итальянцем – его учителем. Вскоре слушатели стояли и сидели во всех комнатах, которые желающих уже не вмещали. Поэтому «площадка» таких встреч переместилась в «Дом ученых».

«Дом ученых» был своеобразным «привалом» любителей-музыкантов, вокалистов, прозаиков и поэтов. Здесь играл симфонический оркестр, где мой отец исполнял партию первой скрипки, а по праздникам танцевали и в складчину собирали «буфет». Дамам дарили духи «Ландыш серебристый» и коробки конфет ташкентской фабрики «Уртак». Результат всех этих событий был неожиданным. Повзрослевшие ребята решили открыть свой домашний «Театр юного зрителя». Театральные костюмы «добывали» из бабушкиных сундуков; с восторгом примеряли отрезы шелка, кружева, шляпки с перьями и прочее. Особенно пригодились простыни с вензелем хозяев, которые стали театральными кулисами.

Открыли этот театр оперой Чайковского «Евгений Онегин». Исполняли не всю оперу, а отдельные арии – «письмо Татьяны Онегину», арию Ленского и даже басовую партию Гремина. Главным «костюмером» была, конечно, бабушка, постановкой голоса занималась милая Алиса Геде, а «тапером» была я, со своим начальным музыкальным образованием. Оперные голоса искали по всем соседним улицам – Уездной, Долинской, Балыкчинской и Учительской. Искать долго не пришлось – юных исполнителей привели сами родители, которые и заняли гордо места в первом ряду, на принесенных с собой стульях. Своя «ложа» была и у всеобщего любимца Полкана. Во время спектаклей случались и забавные моменты – «солисты» забывали текст или давали петуха. Родители смущались, так как именно они были и режиссерами и критиками одновременно. И тут о себе напоминал Полкан, который критику не выносил. Он неуклюже вылезал из своей «ложи» и принимался визгливо лаять, а когда начинали хлопать, басом перекрывал аплодисменты. Поговаривали, что у него абсолютный слух. Этот удивительный пес прекрасно понимал людей, перепады в их настроении и заслужил звание «психолога». В завершение оперы он получал вкусную косточку.

Только дважды наш добрый, воспитанный Полкан проявил свой «звериный» нрав. Первый раз – когда в наш двор ввалилась толпа поющих и танцующих цыган и сразу же разбежалась по квартирам, которые днем на лето не закрывались. И пока хозяева ничего не могли сообразить, возник главный хранитель нашего двора – Полкан. Он не стал бегать за ними, а просто заревел своим знаменитым басом – и незваных гостей мгновенно как ветром сдуло. Второй случай был во времена Берии: Полкан «отучил» доброхотов вручать в руки повестки о вызове «на собеседование». Их стали бросать в почтовый ящик у ворот нашего дома. Правда, временно пришлось нашего «психолога» посадить на цепь. Цепь Полкан воспринял как унижение своего достоинства и объявил голодовку. Спасла ситуацию большая чашка бабушкиных пельменей, которая примирила его с действительностью.

И все же не «Театр юного зрителя», а дача была самым счастливым местом нашего детства и отрочества. Сюда с субботы на воскресенье приезжали отдыхать целыми семьями, с родственниками и толпой ребят. Дача эта была не личная, а государственная и принадлежала сотрудникам системы Госторговли, где моя мама, окончившая женскую гимназию, работала начальником отдела кадров.

Прошло много лет, но хорошее в памяти никогда не умирает: живы запахи ранней весны на нашей даче, которая встречала нас ароматом первых роз и удивляла пышным бело-розовым облаком цветущих деревьев. Полкан тоже крутил своим коричневым теплым носом. На дачу его приводили на поводке, который он старался не замечать, как не обращал внимания и на проходивших мимо дачников. Дача была огромная и тщательно ухоженная. Специалисты-архитекторы нашего «табора» распланировали ее территорию отдельными секторами. Здесь была площадка для теннисного корта, рядом – настольный бильярд, покрытый нежно-зеленым сукном, чуть дальше – большая беседка, увитая плющом, где наши инженеры соорудили огромный обеденный стол и лавки, за которым размещались все дачники. Прямо на земле стоял огромный самовар, который постоянно кипел, на радость всем «чаевникам».

Заведовал самоваром его владелец – сторож дачи отец Федор, служивший ранее священником. Он же в огромном казане готовил ароматный плов с изюмом, а рядом сидел Полкан, ожидая свой любимый мосол. Жил отец Федор с женой-казачкой – статной, немногословной Полиной – и тремя сыновьями в небольшой узбекской мазанке, где для детей они соорудили многоярусные полати. Они любили слушать патефон с пластинками Веры Паниной, Ляли Черной и Клавдии Шульженко. Похоже, это была единственная их слабость. Слабостью же их сыновей был наш Полкан.

Была своя слабость и у Полкаши – он любил днем поспать на тахте, и тогда к нему лучше не подходи. В такой же степени он не любил воду. Когда дети купались в большом арыке реки Чирчик, он лежал поодаль и оттуда наблюдал за порядком. Семья отца Федора ухаживала за деревьями, виноградником; они сажали цветы, убирали территорию дачи и охраняли ее. Важно отметить, что за свою работу они получали государственную зарплату и имели возможность платить за обучение и жизнь своих детей в городе. Дачники играли в шахматы, до утра в преферанс, а днем «мучили» ракетку на теннисном корте, где показывал свой «мастер-класс» Николай Озеров, будущий знаменитый спортивный комментатор*. Он любил узбекский плов, учился есть его руками, привозил ящиками пиво и пил зеленый чай с полюбившимся ему инжирным вареньем. Озеров тепло вспоминал счастливые дни, проведенные на нашей даче.

Разумеется, не все субботы проводили на даче, были и другие интересы. Например, большим успехом пользовались наши домашние концерты, где я играла на пианино, отец на альте, его друг, инженер, немец Райх – на скрипке, а архитектор Виктор Чунихин – на своей виолончели.

Об успехе наших концертов говорит то, что летом, когда открывали окна на улицу, возле дома собиралась толпа уличных фанатов. Вели они себя шумно, кричали «браво-бис». Не обошлось без забавного случая, когда однажды, закрывая окна, обнаружили на подоконнике пачку денег. Искать неизвестного благотворителя было бесполезно, а потому отправили гонца за чудесными эклерами из кондитерской немца Эйслера**. Эта кондитерская раньше принадлежала семье Штамм, с внучкой которых, Маргаритой, я дружила. Ходили вместе на Боткинское кладбище, потому что наши «мемориалы» оказались рядом. Там у семьи Штамм до сих пор стоит ваза из розового гранита, некогда увенчанная мраморным ангелом. Позднее ангел «улетел», исчез странным образом.

От богатых предков у Марго Штамм осталась чудесная педальная швейная машина «Зингер», очень пригодившаяся семье в трудные времена.

Кроме музыки, любили футбол. Брали детей пяти-шести лет и шли на стадион «Спартак» смотреть игру молодежной команды клуба «Динамо», где один из ребят нашего двора, Юра Кочетков, был защитником. Мой отец, а потом и я часто общались с ним и его семьей, а телефонную связь поддерживаем до сих пор.

А как не сказать о городском парке имени Тельмана! Туда ходили семьями на целый день по воскресеньям. Уже в 10-11 часов мы были в парке, катались на лодках по озеру, которое позже стало футбольным полем, затем на каруселях – «расписных лошадках», и смеялись до упаду, когда мой отец, солидный инженер, прыгал с парашютной вышки, а за ним плавно опускалась его широкополая шляпа. Обедали шашлыком за столиками, где постоянным клиентам ставили тарелочки с солеными урюковыми косточками, а вечером шли смотреть очередной фильм в уютный кинотеатр…

А наш Полкан оставался дома с бабушкой. Он заметно постарел, погрустнел, но охранял наш двор, как всегда, ответственно и заботился о малышах и стариках. Когда нашего «надежи» Полкана – умного, доброго и обладавшего музыкальным слухом «психолога» – не стало, наш двор и вся улица Уездная осиротели. Плакали и дети, и взрослые, – словно в предчувствии суровых дней Великой Отечественной войны, которая вскоре грянула… Но это уже другая история.

Россию строить дома, дороги и свою новую жизнь. ПписРосссс

* Позже была переименована в улицу Акмаля Икрамова. (Здесь и далее примечания – ВС.)
* Ныне улица академика Кары-Ниязова.
* Николай Озеров (1922–1997) – теннисист, спортивный комментатор.
** Находилась на ул. Пушкинской (ныне Мустакиллик); после землетрясения 1966 года на месте снесенной кондитерской было построено типовое четырехэтажное жилое здание, первый этаж которого занимал гастроном «Москва».