Печаль над пространством Джангоха Искусство Ташкентцы

Алексей Устименко

Памяти писателя Сухроба Мухамедова

Однажды, не успев уклониться, он получил несколько боксерских ударов по корпусу и лицу от тяжелой руки самого Сиднея Джексона. Знаменитый боксер беспощадно и твердо учил юного Сухроба Мухамедова противостоять не только профессиональной боксерской перчатке, но еще более профессиональным ударам, наносимым всякому человеку многими непредвиденными днями его собственной жизни.

И воспитанное тренером мужество, как ничто другое, пригождалось писателю едва ли не больше всего. Особенно в последние для него года и дни.
А ведь никто не видел, а увидев, – не замечал, когда он вдруг на очередной какой-нибудь встрече с читателями вставал, исчезал на пару минут и вновь, спокойно улыбаясь, появлялся в зале, за столом ведущих, среди кружка о чем-то разговаривающих.
Нужно было вовремя сделать инъекцию инсулина, и он успевал, не прекращая работать.

Впрочем, на встречи с читателями никогда не стремился. Знал профессиональное: писателя надо читать, а не слушать и не смотреть.
Хотя и на таких и на других, – самого разного уровня – встречах он всегда был бы способен произвести внешнее впечатление: вид оказывался неизменно элегантным. Любой костюм, ловко сидящий на нем, казалось, сам себе радовался и завидовал, что его хозяин так спокойно прям и красив по-мужски.
Да и кто хоть один раз видел писателя Мухамедова со взъерошенными от ветра благородно седыми волосами? Уверен: – никто.

Его изысканное «вы» удивляло и настораживало. Одних оно словно принижало, останавливало, не давало перейти точку самоуверенности и закончиться панибратством. Других приподнимало, окрыляло доверием, добавляя уважения к себе.
Он не выходил так на сцену, он так жил.
Популярные игры для популярности придумывались не для него. Были не из главных его забот…

Что же тогда? Литература?
На самый первый взгляд – именно она. На второй – вряд ли… Даже когда исключали Сухроба из средней школы, могло показаться, что именно из-за увлечения литературой все это произошло. Увлекся фантастикой Александра Беляева, романом «Человек-амфибия». Проник в закрытый школьный кабинет, где хранились противогазы, вырезал из их слоновоподобных резиновых морд круглые стекла глазниц, – нужны оказались для подводных масок, для подводного погружения в коричнево-зеленые воды Анхора, чтобы с друзьями сделаться Ихтиандрами, и… был на этом, конечно же, пойман.

Если приглядеться к темам книг Сухроба Мухамедова, перечитать, пересмотреть, перелистать их, – все они об одном: о цветении торопливой, только в промельк замечаемой нами, жизни. Веселой, солнечной, переполненной праздником ежедневности. С прозрачно-чистыми водами Анхора для него. С непрозрачно-коричнево-зелеными для обывателя, имеющего унылое лицо, как у резинового противогаза.

В лучшей из книг он упоминает небольшую территорию в Старом Ташкенте, именем – Джангох: «…то место, где по утверждению отца и его друзей, жители столицы отмечали многие народные торжества и праздники». Где собирались никогда никем не-переговоренные, не-перешученные аскиячи. Где взлетающие над скучностью дня канатоходцы, бегающие по тонкой струне каната, натянутого над головами, крышами и кронами дерев, плавно покачивали уравновешивающими шестами. Где обсмеивали всех и вся пыльные бродяги масхарабозы.

По сути, все книги Сухроба Мухамедова, вся литература, им порожденная, были не собственно «литературой», но территорией этого самого Джангоха. Миром писателя, воспринимаемым им, ничуть не по-другому.
Естественно, что и лучшая его книга, «И в снах – мелодии Джангоха», могла называться только так, не иначе.

Конечно, у него есть много других, с названиями интересными, заставляющими и читать, и прочитывать «Лунный свет в живой воде», «Знакомую тропу к невысокому холму», «Серых призраков», «Погоню», «Блеск ложной звезды»… Раскрывая их страницы, можно по-настоящему испереживаться из-за поднятых писателем тем, не всегда – если поверхностно – подпадающих под темы книжно увлекательные.

Скажите на милость, – увлечет ли вас тема борьбы с шевелящейся смертью – саранчой, поедающей километры зеленой Азии?
Или даже рассказы о боксе и о боксере – опять ведь уроки Джаксона! – не с точки зрения технологии ударов, изворачивания и ускользания от них, но со стороны победы над ними какой-то абстрактною силой духа, вроде бы сосредоточенной внутри человека?

Или повествование о вечном – он, она и все остальные, – с собственною у всех моралью: есть ли такая? Единая, единоправильная?..

«Сны», – в некоторой мере, квинтэссенция увиденной жизни. Конечно, сначала пережитой. Ведь на то и доверены писателю, в отличие от нас, грешных, живущих в жизни, не видя ее, совсем иные глаза – проницательные, всепроникающие.
Метафорика его взгляда помогала писать подробную книгу о прошлом.
Но реальность торопливо набегающих друг на друга букв, уже понемногу, не торопясь, физически уничтожала перетруженное изболевшееся зрение.

Боль можно перетерпеть. Страх ожидания новой боли намного невыносимей. А если ты носишь его в себе десятилетия?..

Сухроб Мухамедов носил его в себе изо дня в день, придавливая силой воли, обращенной в привычку, и механически творимыми инъекциями: опоздание с ними приближало почти к смерти. А неостановимо тянущаяся болезнь – к медленной слепоте.

Конечно поэтому, – что логично! – первую часть дилогии, своих «Снов», писатель должен был бы посвятить миру внешнему, предметному. Как говорят художники, – фигуративному. То есть, неизменному небесному свету, вдруг начавшему изменять, уходить из быта, размывая контуры всего… Неостановимо пригасающему.
Посвятить хотя бы для собственной внутренней памяти.
Но он отдал ее музыке…

«…Юсуп приложил най к губам и заиграл народную мелодию “Чули ирок” – “Дальняя степь”…
Грустный и немного тревожный мотив, словно дым в безветренную погоду, исподволь заполнил мастерскую дутарчи, разбередив души сидящих, выплеснулся наружу, в узкий переулок, заставляя прохожих убавить шаг, прислушаться, а некоторых присесть в тени дувала и вдосталь насладиться мелодией, порожденной искусством неизвестного им музыканта.
Хислат-ишан, покачивая в такт мелодии головой, потянул кончик чалмы и промокнул им бусинки пота на выпуклом, изборожденном глубокими морщинами лбу. Имам-джан-ака, будто загипнотизированный, неподвижно устремил взор в пространство. Давлят-ахун с Юсупом-али изредка красноречиво переглядывались. Их взгляды свидетельствовали, что они приятно удивлены и игра юноши не похожа на игру самоучки.
А мелодия становилась все тише, кому-то напоминая угасающий костер, а кому-то удаляющийся в безбрежные пески караван…»

Эта пара абзацев о его отце, не ставшем музыкантом, но с незаметной плавностью введшем Сухроба в мир народной музыки, в орбиту национального музыкального звучания, в живой круг степенных композиторов, импровизирующих музыкантов, высокоголосых звонких певцов и, примеряющих на себя чужие жизни, актеров…

Все они – словно запев к первой части дилогии «И в снах – мелодии Джангоха», все – как духовные семена, для прорастания во второй: «Его Величество – “Пятак”».

Джангох – праздник жизни. А праздник без музыки, что арык без звонкого хрусталя перевивающихся струй стеклянной воды.
Какой восторг от одних имен, вошедших в эту первую часть и воскрешаемых, и воскрешенных писателем Мухамедовым: «…Аброр Хидоятов, Мухиддин Кари-Якубов, Тамара Ханум, Халима Насырова, Шукур Бурханов. В этот же ряд надо поставить Карима Закирова и его сына.

…Батыр Закиров достиг такого признания, такого триумфа, добиться которого в искусстве удается немногим
…Может успех таился в глазах певца? Они преображались, вспыхивали каким-то таинственным огнем, когда он выходил на сцену, замирал у микрофона и устремлял свой взор в гудящий растревоженным ульем зрительный зал… И он усмирял, заставлял этот зал затихнуть, едва начинал звучать его неповторимый голос.
…Быть может таким, как Батыр Закиров, Бог доверяет невидимые ключи, которыми они в светлый миг вдохновения открывают и распахивают настежь людские сердца…»
Сухроб Мухамедов близко знал этих хороших людей. Но писал он о них не поэтому. Для него они были синонимичны любимому городу и стране. И он сам тоже не выпадал из общего ряда той старой ташкентской духовной красоты, которая существовала незамечаемо до самой поры ее ухода.

Мне кажется, я видел его в первый раз уже давным-давно… На выставке картин Винцетты Салаховой, дочери Тамары Ханум, в том здании, где сейчас книжный магазин «Kitob olami». Видел, с каким восторгом, вместе со всеми, он радовался вдруг спонтанно возникшей, непередаваемо завершенной, живой скульптурной группе: к невысокому стулу, на котором подчеркнуто прямо, в гладко-черном брючном костюме, горделиво сидела сама Тамара Ханум, стремительно подошел тонкий и стройный Батыр Закиров и, по-рыцарски пав перед ней на колени на общественный истоптанный зрителями пол, поцеловал ей руку.
Кто из зрителей смотрел тогда на картины? Все смотрели на этих двоих, на Ташкент и страну в их лице.

И такими их видел Сухроб Мухамедов, и такими неповторимо светлыми их живописал.
«Совсем не просто писать о Батыре Закирове, чья жизнь, к большому сожалению, оборвалась в тот момент, когда он, многое переосмыслив и взвесив, стоял у того порога, за которым, видимо, начал бы творить другой Закиров – художник, писатель или режиссер.
Сколь многого мы о нем не знали. Даже друзья…
Он не выставлял своих картин, не прилагал никаких усилий, чтобы опубликовать то, что писал…
И сколько еще таких “не”? Не знаю. Знаю лишь, что он был талантливым во всем, за что брался»…

И у Батыра Закирова ведь тоже был его собственный Джангох: пространство счастливо поющего человека…

Осенью 2001 года С.Ю. Мухамедова назначили главным редактором журнала «Звезда Востока». Журнала, только что пережившего некоторые литературные бури, с еще добегающими до редакции волнами взаимоисключающих мнений о предыдущих в нем публикациях. Журнала, с неустановившимся литературным равновесием между «неправильным» андеграундом и привычной провинциальной правильностью.
Назначение принял уже усталым человеком. Болезнь брала свое. Впрочем, нет, не «свое» и не «чужое», но собственные дни и месяцы именно его писательской жизни.
Тем не менее, с задыханием, но Сухробу Мухамедову все-таки уже удалось буквально накануне назначения дописать вторую часть дилогии – «Его Величество – “Пятак”».

«После публикации в журнале “Звезда Востока” моих воспоминаний “И в снах – мелодии Джангоха”, где было рассказано о некоторых эпизодах из жизни талантливого певца Батыра Закирова, произошло нечто удивительное.
Кто-то из друзей, приятелей и даже незнакомые люди при встрече выражали удовлетворение тем, что в своих воспоминаниях я посвятил несколько страниц Ташкенту сороковых и пятидесятых годов. Именно они, оказывается, всколыхнули их память и души. Они как бы мысленно пробежали босиком по своему детству, “окунулись” в то удивительное время.

Но были и такие, кто с сожалением говорил, что я лишь мимоходом упомянул о главной достопримечательности Ташкента – “Пятаке”. Круглом, не совсем симпатичном деревянном кафе, стоявшем в центре столице – бывшем сквере Революции.
Признаюсь честно, я с ними соглашался. Порой разводил руками, ощущая в сердце теплую, щемящую грусть: этот милый, неухоженный “Пятак”!»

Такое описание событий, предшествующих появлению второй книги дилогии – вежливое, но почему-то не точное. Уверенно знаю: вторую часть воспоминаний – «Его Величество – “Пятак”» Сухробу Мухамедову подсказал написать один из самых близких друзей – Александр Файнберг.

Помню давным-давно ожидаемый праздничный день, когда после немалых организационных трудов, на полках книжных магазинов темными блестящими рядами все-таки выстроился тираж книги воспоминаний о поэте.
Мы сидели на знаменитом файнберговском балконе, пили ледяное золотисто-зеленое сухое вино в эту честь, то есть – в честь как бы первой посмертно материализовавшейся памяти об Александре Файнберге, а Сухроб был расстроен… Он перелистывал страницы, впитывал ностальгические слова соавторов, но того, чего только сам мог знать о своем друге, естественно, не находил.
– Надо еще дописать, чувствую: очень надо… Только он, Саша, и мешает. Стоит над моим плечом, дышит насмешливо над приличествующей памятью и вроде как говорит: «Не бери в голову. Смотри, твой “Ок мусалас” не выдерживает температуры ожиданий. Пей, пока бокал запотевший, пока вино еще ледяное, не трать времени на пустой шум».

Файнберг ведь тоже редко когда покидал территорию собственного Джангоха.
Нельзя сказать, что «Его Величество…» не включило в себя литературного портрета поэта Файнберга. Он есть, жив и интересен. Но он создавался в момент реальной жизни друга, а потому – по определению – не мог быть завершенным, объясняющим судьбу и творчество поэта. Он рассыпался на яркие кусочки холодной мозаики, картина которой еще не сложилась. Он существовал пусть и неповторимо ярко, однако среди многих других. Ушедших и не ушедших. Терялся в толпе себе подобных, пишущих. Хотя грешно, конечно, сводить в «толпу», теперь уже (в отличие от первой, «музыкальной», «батыр-закировской» части дилогии), – сплошь литературных людей. Вызволенных из бытия, затуманенного ежедневной человеческой торопливостью, под свет благодарности. Благодарности за одно то, что они были, писали, оставили для нас книги. А в них – себя…

Пока литературоведы существовали где-то в сторонке, вторая часть мемуарной книги Сухроба Мухамедова без толкотни заняла пустовавшую историческую нишу с жизнеописанием и самой ташкентской литературы пятидесятых-шестидесятых годов, и тех, кто в ней находился. Неважно, в согласии или несогласии с собственной известностью.
Не «толпою», а ташкентской академией слова становились они под перестук пишущей машинки Сухроба Мухамедова…
Государственно принятый Сергей Бородин и никак не улавливаемый государством, Явдат Ильясов; родившийся в концлагере трагический поэт Игорь Чернов и, больше всех соответствующий писательской наружности, седобородый Михаил Гребенюк, поработавший в похожем месте, но с иной стороны – в охране; чересчур часто острящий сатирик Лев Белов и его друг, хромающий Михаил Ушаков; невзрачно-худой, небритый, спивающийся поэт Борис Царин, автор слов известнейшего и нежнейшего «Солдатского вальса», и другой поэт – Роберт Мнацаканов, осмелившийся совсем не канонически пройтись стихами по образу Сталина, за что и отсидел срок… Все, как положено…

Редактором Сухроб Юсупович Мухамедов оказался профессиональным: правкой не занимался, в чужие тексты не лез. Исполнял золотое правило профессионалов: править нужно только тогда, когда нельзя не править. Считал негигиеничным надевать литературное платье одного автора на фигуру другого. Работал по московским критериям: рукопись годна для печати, значит, – публиковать. Сыровата – автору на доработку. То есть, – никак не себе…
К тому же, собственный писательский опыт подсказывал: корявый слог автора может с большим правом принадлежать литературе, чем филологически вычищенный, по-парикмахерски подстриженный и причесанный. Последний скорее всего окажется годным для учебника по языку, но никак не для оригинальной журнальной публикации.

Он не искал литературных драк, предпланируя ровное существование «Звезды Востока», где одно лишь талантливое должно было бы находить себе место. Но именно это его отношение к литературе, становясь концепцией, почти заведомо исключало формальные и стилистические поиски. Он оказался среди тех, кто был за бестревожно «привычную» литературу…

А современность, находящаяся в движении, всегда и непривычна, и тревожна.
Не получилось у него, например, тандемно поработать с замечательным поэтом Вадимом Муратхановым. Новая образность, даже в нежном, свойственном Вадиму, выражении, оказывалась для Сухроба дисгармоничной. Переживал, что не сложилось сосуществование. Но у Вадима уже определилась собственная территория Джангоха, где игралась иная музыка.
Заведовать поэзией тогда взялся Александр Файнберг, неторопливо сменивший, Вадима Муратханова.
Однако поэты не заменяют один другого. Они ведь все, как один, похожи своей непохожестью. Субъективность Муратханова при отборе стихов для журнала, сменилась субъективностью Файнберга. Но если первый был строг и пристрастен при отборе, то второй убивал журнал своей литературной добротой, не отклоняя почти ничего из предложенного.
Сухроб Мухамедов считал справедливыми оба подхода, но каждый из них разрушал его редакторскую концепцию…
Инъекции измучивали не меньше журнальных забот. «Фонетические комплексы, называемые словом» дополнительно отнимали жизнь.
Пригнетала и экономическая ситуация в журнале. На его издание денег уже не было: новая независимая страна трудно выстраивала собственную экономику, на все сразу возможностей не хватало. Зарплата почти исчезла, а если и появлялась, ее или не получали, или, получив, добавляли к ней собственные личные сбережения, чтобы приобрести возможность сдать, наконец, журнал в типографию, в печать. Иначе было не вытянуть, не спасти старейшее пространство любимейшего всеми литературного Джангоха.
Файнберг метался по городу, находил одиночных частных инвесторов. Они вносили на счет «Звезды Востока» какую-нибудь благотворительную сумму, и денег хватало еще на один номер журнала.
Но уже не на следующий.

Здоровья не добавлялось. Глаза и сердце еще не отказывались служить, но напоминать о себе не переставали. Прежний туман, марлей опускавшийся на предметы, густел, превращаясь в плотные, все застилающие, клочки ваты. Машины за окнами редакции становились разноцветными пятнами, шевелящимися в непонимаемом броуновском движении. Листья на деревьях навсегда исчезли, превратившись в зеленую акварель, растворившуюся в стакане небесной воды. Буквы на листах бумаги, принялись бунтовать, с дружным упорством валясь в общую кучу, все поверх всех… Отныне почти не поддаваясь расшифровке.

Несколько операций на глазах мало чем помогли. Они лишь временно прокрутили стрелки часов на пару-другую лет назад, и снова, с еще большим усердием, затикали по наверстывающей дороге в сторону окончательной тьмы.
Но литературный портрет Александра Файнберга был еще им не довершен, не досоздан. Но все интереснейшие литераторские разговоры оставались пока лишь в памяти.
Пусть и подступал конец прежним физическим возможностям его писательской жизни, о чем он теперь точно знал, но нельзя было позволить им, драгоценным словам и портретам, вот так взять и исчезнуть.

Весь событийный ряд подсказывал необходимость еще одной книги. Дилогия должна была перерасти в закономерную мемуарную трилогию, в ее третью часть: «Журнал за служебным входом: писатель редактирует писателей».
Однако время шло, и ничего не происходило. Звонить Мухамедову и напоминать вряд ли стоило… То, что писатель Сухроб Мухамедов отмалчивался, могло быть объяснено только двумя взаимоисключающими причинами.
Либо он – осторожно к самому себе – все-таки работал… Ну, хотя бы складывая по абзацу, по два в день, воскрешая дневниковые редакторские заметки, которые должны же были быть у него. Ведь и первотолчком к его «Снам» стали вдруг перелистанные взрослым человеком юношеские записи, сделанные в нескольких тетрадях под мягким коричневым коленкором.
Либо он уже поставил последнюю точку в своих писательских делах и …тогда пустота.

Очень хотелось напомнить, узнать… Но ни для первого, ни для второго случая такое сочувственное соучастие для писателя, как будто бы не годилось. Тем не менее, однажды я все-таки позвонил. И нетактично напомнил о третьей ненаписанной части, которую уже следует, наконец, начать писать. Я пересказывал ему его же собственные эпизоды из жизни, характеристики и портреты людей, его точные реплики о писателях и книгах. Брошенные им вскользь, они или поражали на месте, или давали разбег тем, кто только-только начинал брать полетный литературный разбег.

Он слушал, подсмеиваясь над своим участием во всем этом, над героями не записанных пока воспоминаний, надо мной, упорно подгоняющим его к письменному столу.
– Вы помните, Леша, – наконец сказал он, – был такой простенький фильм про милиционера и его друга – собаку?.. «Он постарается», – говорил тот милиционер, когда им обоим предстояло трудное дело… «Он постарается», – тоже говорил он, когда его собаке предстояло выжить после ранения…
– Так, что там с третьей частью книги? – спросил я, уходя от ненужного рассказа про кино.
Сухроб замолчал, и мне показалось, что связь прервалась. Захотелось перезвонить. Но из тишины опять услышался голос Сухроба.
– Он постарается… – совсем негрустно, даже почти весело произнес Сухроб Мухамедов обнадеживающие слова. Не о ком-то другом, но весьма иронично о себе в третьем лице.
Для меня – последние, от него услышанные слова.
Потом говорились какие-то еще. Другие. Обычные. Не запомнившиеся.

12 мая 2019 года писатель Сухроб Мухамедов скончался.
«…(Он) осознавал всю серьезность своего заболевания, понимал, что операция предстоит сложная. И все-таки… Нет, я не думаю, что …предчувствовал самое худшее Если бы было иначе, …видимо, не рискнул бы лечь на операционный стол…»
Эти слова Сухроб Мухамедов написал о своем друге Батыре Закирове, чтобы потом в точности, до деталей, повторить их и принять такую же судьбу.
Писатели неизменно подтверждают собою свои провидческие тексты.
Праздник закончился. Музыканты складывали перегретые инструменты в черные футляры, обитые красным бархатом. Сердце остановилось. Ночь печально ложилась спать на опустевшее пространство его Джангоха.
Всю жизнь я расслышиваю только грустную тишину подобных ночей. А он расслышивал еще и что-то другое:
«Ночь опустилась на город. В небе зажглись яркие звезды. А я, лежа на низкой сури, прислушивался к неумолчной песне цикад. Неожиданно мой слух уловил звуки тара. Играл человек мастеровой. И не было в тех звуках ни грусти, ни печали. Мелодия скорее напоминала полет сказочной птицы над засыпающим городом, который я всегда любил…»
Жойингиз албатта жаннатда булсин…

г. Ташкент
Фото Илоны Ильясовой.
Журнал «Звезда Востока» № 3, 2019 г.